«Я помышляю о фирме «Мед-текс»,— объявил я однажды озадаченному обществу.— Марлевые бинты, перевязочные пакеты, бинты против ожогов, лейкопластыри, брезент — не потребуется ли все это безотлагательно и в больших количествах?»
Я все хорошо предусмотрел, и целая группа помощников в Сайгоне, как по мановению волшебной палочки, расчищала мне путь и устраняла все помехи, так что я был лишь рекламой фирмы «Медтекс», которую с большим умением основали Хоа Хонг, ее престарелый шеф, отец Тханга и другие подпольщики. От меня требовалось лишь ставить свое имя под готовыми контрактами, открывать счета, снимать деньги и брать ссуды у своих знакомых, у которых не было ни малейших сомнений по поводу этого предприятия. До сих пор в этой области давались распоряжения лишь по ввозу и заграничным военным поставкам, однако специальные американские силы все больше расширяли военные действия, так что потребление стремительно возросло, и основание фирмы немедленно приобрело стратегическое значение. Вскоре я уже поддерживал с официальными, полуофициальными и тайными армейскими инстанциями оживленную, крайне интересную переписку, дубликаты которой спешно переправлялись в партизанскую зону. Бывали и непосредственные запросы из клиник и полевых лазаретов, которые иногда приводили к личным контактам, спешным перевозкам и осмотру местности. Кроме того, я снискал похвалу и от своих «соотечественников», которые удивлялись моей готовности к риску, боевым воям и патриотическому настрою. «Да, я патриот,— заверял я их с чистым сердцем.— Кто здесь живет и закрывает глаза на факты, тот — подлец. Необходимо взять на себя определенные обязательства!»
Нет, меня больше не мучили ни угрызения совести, ни сомнения, когда я притворялся, повсюду проникал и выходил на след самой отталкивающей «правды». О войне говорили открыто, и повсюду мелькало американское оружие и военная форма. Едва ли можно было сосчитать, сколь много транспортных самолетов и кораблей доставляли в страну пополнение, а вскоре и целые армии. Почти полночи я просиживал в задней комнатке цветочного магазина Хоа Хонг, где был установлен небольшой передатчик, и все, что знал, думал и чувствовал, передавал в дельту Меконга. Поначалу я сам кодировал тексты, передавая их азбукой Морзе, выучив продавщиц на радисток, принимал передачи: запросы, указания, приказы. Иногда рядом со мной сидела Хоа Хонг, выбирая важные даты и цифры из балансов и служебной переписки «Медтекса», передавала мне доклады других подпольных групп и исчезала, пожав мне руку и сказав «до свидания», хотя мы никогда не знали, когда сможем увидеться в следующий раз. «Не так уж долго, потом будет мир»,— говорила она, когда я настаивал на том, чтобы упорядочить наконец нашу жизнь. Свою дочь я видел лишь мельком два-три раза, ее звали Бинь, что значит «мир». Однако война крала у нас день за днем, год за годом, все хорошее, что могло бы быть.
Хотел я того или нет, а мне как преуспевающему бизнесмену пришлось переехать в респектабельную пригородную виллу, окруженную стеной и колючей проволокой, с садом, плавательным бассейном, с голливудскими качелями. Дело не обошлось без штата прислуги и новой машины с шофером в придачу. Я вынужден был приглашать гостей, устраивать вечеринки, выслушивать всевозможные вопросы и шуточки по поводу своего холостого образа жизни. Поэтому однажды я всенародно объявил: «Теперь женюсь» — и, несмотря на все предостережения, ввел Хоа Хонг и Бинь в свой дом. Даже атташе американского посольства появился на свадьбе и преподнес букет красных роз, вероятно купленный на Рю Катина, где продавщицы передавали наши сводки в эфир даже во время этого торжества. (Большое количество информации мы получали на цветочных бланк-заказах: розы, сголько-то желтых, столько-то красных, гвоздики, нарциссы— что за чудесный код!) А Хоа Хонг, часто хмурившая лоб, когда я по необходимости говорил по-английски, являла свадебному обществу свою самую безоблачную радость, распорядилась сервировать коктейли, добавив самое лучшее из отечественной кухни: омары, побеги бамбука, рис по-сайгонски, отварное мясо, жареное мясо и напоследок акульи плавники, которые она рекламировала следующими словами: «Останки разбойника, ну что за неземное наслаждение! Может ли быть лучшее предзнаменование?»
В качестве подарков нам хотели навязать нескольких шимпанзе и одного леопарда вместе со служителями, этакий небольшой зоопарк, как здесь было принято. Однако я категорически воспротивился, персонал и без того стал слишком многочисленным; я едва знал, кому можно доверять в собственном доме. Но одному попугаю я разрешил допуск. После того, как он обжился, он с утра до вечера кричал имя нашей дочери: Бинь, Бинь, Бинь — такая отрадная музыка для ушей! Так или иначе все вертелось вокруг малышки, когда откладывались в сторону бухгалтерские книги «Медтекса» и шифровальные списки. Все баловали и нежили ее, дивились голубым глазам — единственное, что она унаследовала от меня, в остальном, как две капли воды, она была похожа на Хоа Хонг. Должно быть, она чувствовала себя принцессой в стране чудес: каждый ее одаривал и осыпал любезностями. «Хорошо ли все это?» — озабоченно спрашивал я иногда Хоа, наблюдая, как Бинь горделиво, смело и как само собой разумеющееся принимала все эти знаки благосклонности. «Как она в один прекрасный день воспримет правду?»
Но я вынужден был согласиться с Хоа, которая считала, что час правды наступит еще не скоро. Десятки и сотни тысяч американских солдат хлынули в страну, к ним добавились австралийцы, таиландцы, южнокорей-цы. Названия все новых гарнизонов и опорных пунктов одно за другим внезапно появлялись на накладных «Медтекса». Когда я ездил по стране, я видел бесчисленные новые армейские склады, автострады и шоссе, в небе вертолеты и самолеты, которые засыпали Юг, а то и Север бомбами и напалмом. Мы жили рядом с ложью и притворством на протяжении десятилетия и больше. Производство перевязочного материала возрастало с головокружительной быстротой, каждый грузовик, железнодорожный вагон и любой авиационный груз наших поставок, который мы отмечали в балансе, означал дальнейшее несчастье, гибель, страдания.
Почти вся подпольная группа Хоа Хонг работала в «Медтексе», цветочный магазин имел значение только как радиостанция. Порой нам становилось не по себе, как законно и вне подозрений могли мы действовать: переговоры с представителями американской армии, сай-гонскими службами, закупки материала за границей, поездки в сражающиеся или освобожденные районы. Без особых трудностей мы наряду с этим могли снабжать и наших партизан перевязочным материалом и провиантом; мы закупали тоннами химикаты для изготовления взрывчатки и потом на нашем транспорте фирмы «Мед-текс» доставляли в джунгли. На нашей вилле периодически жили деятели Национального фронта освобождения Южного Вьетнама, посланцы с Севера, партийные руководители, а в довершение, накануне праздника Тэт,— целый отряд партизан, которому я мог бы дать ценные указания для штурма американского посольства. Все благоприятствовало нашим целям: наш дом посещался многими деловыми людьми, служащими или военными сайгон-ских служб. Мы были обходительны, радушно и щедро принимали всех гостей, так что ни слуги, ни тайная полиция ничего не подозревали, если курьеры или подпольщики засиживались с нами иногда далеко за полночь.
Между тем в Сайгоне правил Тхиеу, он ввел по всей стране военное положение и издал террористический закон 004: «Каждое лицо, поднимающее мятеж, подстрекающее к мятежу других вооруженных лиц или вербующее и снабжающее оружием солдат без разрешения или приказа правительства, карается смертью». Мы ежедневно слышали о новых арестах, высылках, казнях, и иностранцы не были от этого избавлены. Однажды на одном из приемов почтенный атташе посольства предостерег меня: «Пожалуйста, пунктуально придерживайтесь местных законов, в противном случае мы ничего не сможем сделать для вас». Один журналист из «Нью-Йорк Тайме», с которым я при случае вел разговоры на грани правды, высказался более откровенно: «Вы слишком много ездите повсюду, у вас жена вьетнамка и множество друзей, среди которых могут быть подозрительные лица, довольно и незначительного подозрения». Я научился владеть собой, клеветать и насмешничать, вероятно, американский образ мыслей стал моей второй, недоброй натурой. «Я перестану выписывать «Нью-Йорк Тайме»,— сказал я журналисту,— там я вычитал, что мы должны прибрать Вьетнам к рукам из дружеских побуждений. Разве я занимаюсь чем-нибудь иным?» После двух-трех рюмочек виски и нескольких безобидных шуток я покинул вечеринку, где перехватил и другие скептические и подозрительные взгляды.
Не беспокоя Хоа Хонг, я немедленно принял несколько предупредительных мер: радиопередатчик из цветочного магазина переместил в гараж, временно приостановил покупку химикатов, а отца Тханга, которого повсюду знали, отослал в Далат, в пансионат. Считая целесообразным сохранить свой уклад жизни и деловой стиль совершенно такими, как до сих пор, я поехал в Бангкок, чтобы договориться о поставках хлопка для «Медтекса» и основать небольшой филиал, который вскоре должен был стать для нас важнее, чем все наши прежние предприятия. «За победу!» — горланил я вечером в баре, излюбленном месте встреч американских солдат-отпускников и журналистов. На коленях у меня сидела девушка из отрядов Тхо, а один репортер фотографировал, когда с большой помпой провозглашался тост шампанским за мои «деловые успехи». Па следующий день это было опубликовано в сапгопских газетах, после моего возвращения шептались: «Это, конечно, не повод для развода, так дешево он не отделается от своего цветочного магазина».
Любая неразбериха, любая сплетня, любая маскировка были выгодны мне, чтобы можно было продолжать подпольную деятельность. Я спасался скептической, холодной улыбкой, получал предупреждения и выговоры из дельты Меконга. Острие, на котором я балансировал, было слишком узким; всегда можно было усомниться, пойдет это на пользу или во вред, когда я разглагольствовал в Бангкоке или Сайгоне, устраивал пожертвования от «Медтекса» или благотворительные концерты, давал интервью или критический анализ экономики американской прессе. «Сам-то ты еще знаешь, что ложь, а что —правда?—спрашивала меня Хоа Хонг в редкие часы, когда мы оставались наедине.— Если уже Бинь не знает, кто мы такие на самом деле, мы-то сами должны это знать и доказывать делом, иначе со всем этим мы здесь просто погибнем». Все эти годы она энергично и умело справлялась с нашим удивительным существованием, держа в своих руках бразды правления, калькулировала и спекулировала, завязывала тайные связи, но в чем-то была беспомощна и едва ли привыкла к той двойственной жизни, которую мы вели. «Как же я тоскую о возможности снова честно жить, говорить и думать». Она взглянула на меня почти так, словно я был ей чужим, как когда-то, когда десяток лет тому назад пришел в ее цветочный магазин, качнула головой и пожаловалась, что Бинь, наша дочь, по-английски говорит лучше, чем по-вьетнамски, и посещает миссионерскую школу. «Охотнее всего я взяла бы ее и убежала отсюда, чтобы бороться вместе со своими людьми. Оружие в руках — по крайней мере точно знаешь, в кого попадешь!»
Это было в то время, когда ежемесячно на Вьетнам сбрасывали 77 тысяч тонн бомб, больше, чем за все пять лет второй мировой войны на Англию. Взвешивали возможность применения атомного оружия, потому что миллионы мертвых и опустошенные пространства земли не стали тихим кладбищем и не прекращали сопротивления. Я не переоценивал ни «Медтекс», ни цветочный магазин, ни депонированный передатчик, ни себя самого, однако в этот момент я впервые почувствовал себя сильнее, чем Хоа Хонг, хотя именно она толкнула меня на путь, который сама хотела бы теперь покинуть. «Ты можешь удалить от меня ребенка, ненавидеть меня и нашу жизнь,— ответил я ей,— но уйти ты не можешь, ты обязана бороться здесь, рядом со мной и звучной ложью».
Часто я неделями бывал в поездках и в самом Сайгоне в разъездах с утра до позднего вечера, дома появлялся как гость среди гостей, прокрадывался в комнату, где спала наша дочь, и бывал почти близок к тому, чтобы разбудить, поднять ее. Если она открывала глаза и вопросительно смотрела на меня, я не мог сказать ей, почему сторонюсь ее, почему у нее неподходящие учителя, друзья и она предоставлена этой лживой жизни, которая затянулась слишком надолго. Однажды я даже поймал себя на том, что начал рассказывать о Мейсене, о своем детстве на Эльбе и о том, как мы выглядывали из бойниц, потому что тогда тоже была война. Мне показалось, что она лишь притворяется спящей и с интересом слушает, но что я мог ей рассказать? Что сказало бы ей на-
звание Мейсен или Эльба, фаустпатроны или «дранду-лс1Ы»? Я хорошо помнил деда и мать, у которой никогда не было времени для меня — как и у меня для Бинь, Вообще много было похожего с моим тогдашним существованием, и даже поговорка деда зазвучала и на нашей вилле: «Лучше быть мертвым, чем красным». Никто не решился тогда возразить, ни я, ни Хоа Хонг. Лишь иногда она обнимала дочь, клятвенно убеждая ее в чем-то, но это не было правдой и не могло быть.
Мы вынуждены были притворяться, я не мог сказать Бинь правду даже о своей искалеченной руке, Дьен-бьенфу, Севере и о годах, полных приключений, в бытность мою носильщиком чемоданов и таксистом. «Я изучал медицину и изголодался в годы учения,— врал я, когда она об этом спрашивала.— Не только здесь существуют бедность, голод и все то, что они несут с собой, мне оторвало два пальца, когда я взялся за опасную работу». А Бинь ничего не понимала, никаких намеков, так мне казалось по крайней мере, потому что она спрашивала: «Почему же ты не стал доктором, если ты изучал медицину? Я бы охотно изучала медицину в Америке и стала доктором».
Ей тогда было уже двенадцать, а может, даже четырнадцать лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21