При случае он наверняка стащит что-нибудь пожрать, тут его и накроют, а вместе с ним и того, кто указал ему тайник, и так далее. Я не выдержал, придвинул сверток к себе, но Макс покачал головой: в таком состоянии я, мол, своему другу ничегошеньки не дотащу, к тому же за мной следят. Он был
прав. Он сам все сделает. Тут я впервые открыл рот и спросил: «Почему?» Они с Хильдой, говорит, насмотрелись, как .меня били смертным боем, вот почему. Я долго колебался, потом сказал: «Если ты меня предашь, на твоей совести будут два покойника».
Макс не выдал, Хильда тоже, она доставала еду. Когда я поправился, мы втроем снабжали беглеца в его тайнике, до той самой ночи, когда графиня напоследок устроила в Хорбеке пир.
6. Прошло много лет, но Друскат помнил все до мельчайших подробностей и, рассказывая, видел себя, как он прислуживает за столом, — тщедушный мальчишка в пышной ливрее.
Вдалеке гремел фронт, а в дворцовом зале никто словно и не слышал, стол накрыт, как в праздник, но уже разорен. В эту ночь накануне конца света все они были навеселе — красавица в сверкающем платье и ее сотрапезники, офицеры в мундирах в обтяжку, в орденах, на черных петлицах оскал черепов. Пусть, мол, еще раз все будет, как прежде, в незабвенные часы в Хорбеке, плаксиво говорила графиня. Враг может отнять у нее все: имения, все, чем она дорожит, только-де не достоинство, только не положение. Господа офицеры наперебой загалдели, что придут обратно, вернутся и что за это стоит выпить. Друс-кату полагалось наливать, в хрустальных бокалах искрилось пламя свечей, господа пили напропалую, то и дело чокались, пока на башне не пробило полночь, час духов, час прощания. Графиня встала, и с нею поднялись пьяные поклонники, они разбили рюмки, чтоб никто больше не пил из них: мол, ни Иван, ни батрак.
«Я хочу попрощаться со своими усопшими! Кто мне посветит в склепе?» — воскликнула графиня, и голос ее вдруг сорвался от слез.
«Все, все! Идемте в церковь!»
Друскат похолодел. Как бы кстати был сейчас Ште-фан! Вдвоем они бы забаррикадировали вход в церковь или быстренько отпилили кафедру и свалили ее на плиту, закрывающую склеп, наверняка придумали бы что-нибудь сумасшедшее или разумное для спасения Владека, двое всегда способны на большее, чем один. Но когда пробило полночь, Макса Штефана в деревне не было: вместе с кра-
соткой Хильдой и наиболее ценным Крюгеровым добром он еще с вечера отправился в путь, не дожидаясь, когда в деревне начнется паника. Макс всегда был парень не промах, с детских лет, — он-то в безопасности, а на Владека плевать, верно? Своя шкура дороже. Кроме того, удалец Макс сделал все, что в человеческих силах! Что могло случиться с поляком там внизу, при мертвом герцоге и мертвых графах. Воздуха ему на несколько дней с грехом пополам хватит, человек весьма долго может терпеть вонь и смрад — все лучше виселицы. У Друската от страха похолодело внутри, а графиня воскликнула: «Я хочу попрощаться со своими усопшими!» И пьяная сволочь вызвалась ее проводить. Он должен попасть в церковь раньше их, должен, вытащить мальчишку; он его вытащил, выдал...
Сто раз, а то и больше Друскат переживал эту сцену во сне, сто раз одно и то же: хочет спасти кого-то и не может, хочет убежать и не в силах сдвинуться с места, не хочет и все же убивает кого-то. Сотню раз, а то и чаще просыпался весь в поту, разбуженный женой, которая лежала рядом, или собственным испуганным воплем, сотни раз, проснувшись, не испытывал облегчения, зная, что это не только сон, так было в действительности, точно так же начиналось в зале хорбекского замка.
Медленно-медленно он попятился, не желая упускать из поля зрения пьяную компанию, и наконец почувствовал спиной резную дверь, ощупал ее руками и вдруг увидел, что эта собака Доббин следит за ним.
Но тут с управляющим заговорила графиня, тот поклонился; каждый знал: дамочка не выдерживала одиночества вдовьей постели, и он с ней исправно спал, а еще каждый знал, что управляющему давненько показали на дверь, ему пришлось сделать хорошую мину и до поры до времени уступить.
Друскат выскользнул наружу и помчался по каменным плитам коридоров, он слышал гул своих шагов, шум крови в ушах, остановился перевести дух у зеркала в конце коридора, собственные мысли звучали, как посторонние голоса: если ты скроешься, никто не сможет притя-нуть тебя к ответу. Владек погибнет! Бросишь его в беде и будешь жить! Если тебя схватят у Владека, ты умрешь!
Голоса кричали, сразу за и против: беги и останься, будь храбр и будь поумнее, спасай его и спасай себя.
Вдруг в зеркале возникло лицо управляющего. Доббин зашептал:
«Они удирают! А нам придется остаться. Боишься! Чего хорошего, если нам потом что-нибудь пришьют. Я помогу тебе, мой мальчик. Он в церкви, верно? У тебя ключи от церковной двери, вот наш шанс, офицерам придется сперва поднять кистера».
У охваченного страхом Друската не была i выбора — он доверился человеку с вкрадчивым голосом.
Наконец они подняли крышку склепа.
«Владек, вот моя рука, я тебя вытащу, тебе надо бежать, спеши, хватайся за руку!»
В этот момент в церковь ввалилась вся компания, еще можно было шмыгнуть в тень, но управляющий прошипел:
«Ни с места, сволочи!»
Почему он это сделал? Боялся эсэсовцев или хотел на прощанье положить к ногам графини мертвеца?
Никто не узнает!
Люди в мундирах высоко поднимали подсвечники — незабываемое зрелище, свет и тени, краски и тьма, и красавица графиня в мехах, накинутых поверх бального платья, бледное лицо под шапкой темных волос, ее жалобный голос проникал во все уголки церкви:
«Погодите, господа, минуточку. Мне хочется в последний раз поиграть на органе».
Действительно, несколько офицеров прошли вместе с ней на хоры, колеблющиеся отблески свечей заплясали по стенам, серебристо блеснули трубы, двое качнули мехи, для них это была забава, и вот полились торжественные звуки органа.
Отсрочка и для нас, Владек, может, даже спасение, дивная музыка во славу всевышнего, как молилась моя мать? Отче наш... он не сумел спасти собственного сына... Мы стояли в оцепенении, видя, как они подступают все ближе, словно тени, шатаясь и угрожая. Какую птичку мы поймали! Желтый знак, клеймо — поляк — светилось на груди у Владека; он плюнул мне в лицо. В ту же секунду щелкнул выстрел — предсмертный крик и мой собственный отчаянный вопль.
«Что случилось?»
Скрипнула и заохала деревянная лесенка, графиня неторопливо спускалась вниз, положив одну руку на перила, другою же грациозно придерживая длинное блестящее платье; следом за нею загромыхали по ступенькам и плитам сапожищи. Они окружили труп.
«Выше свечи, ради бога! — прошептала графиня, поднеся руку ко рту, и сразу же последовал властный приказ: — Господа, прошу все уладить. Этому человеку полагалось предстать перед военно-полевым судом. — Графиня показала на мертвеца, потом взглянула на старшего по званию среди офицеров: — Вы поручитесь за это, — потом, повысив голос, обратилась к управляющему: — В деревне не должно быть никаких кривотолков, я не хочу, чтобы говорили, будто мои гости убили в Хорбеке человека из одной любви к убийству».
Они крепко держали Друската, холуи. Пришел его черед? Графиня подошла к мальчишке, подала знак — его отпустили, дама с улыбкой потрепала его по щеке:
«Малыш заслужил награду!»
Она обернулась и, высоко подняв голову, шурша платьем, вышла из церкви, точно не нашла в этом обществе должного почтения. Сказать последнее прости усопшим она забыла.
Пьяный сброд тут же на алтаре, перед лицом распятого, сфабриковал и быстро скрепил печатью приговор военно-полевого суда, наградил молодого Друската — для них это была извращенная забава — Железным крестом. Так они сделали его своим героем и совиновником.
— Владека застрелили у меня на глазах, потом кто-то рванул колокол, ударил в набат, по-моему, для смеха, они все были пьяные, а потом я остался наедине с убитым. Сидел на ступеньках алтаря, в отчаянии пытался молиться и не мог. «Будешь сидеть тут, — думал я, — пока не придет кто-нибудь, кому ты сможешь все рассказать, или кто-нибудь, кто тебя убьет, это все равно». Я не знал, куда деваться. Чуть позже действительно пришел один, управляющий вернулся, эта сволочь Доббин. Он задул алтарные свечи, тем не менее убитый был виден, он лежал на кирпичном полу, на небе за свинцовыми переплетами церковных окон стояло красное зарево — в ночи горел Карбов.
Теперь, дескать, надо уничтожить следы, и он мне поможет, сказал Доббин, а потом я ему помогу, против врага, против русских. Я-де герой, у меня и письменное подтверждение есть, и теперь нам надо, мол, держаться вместе.
Я погиб.
Сволочь, хотел сделать меня своим прихвостнем. Владек был на его совести. «Убери труп, — скомандовал он. — Зарой где-нибудь как можно скорее. Полячишки, того и гляди, вырвутся на свободу. Если они найдут тебя возле трупа, висеть тебе на ближайшем суку. Убери мертвеца! Зарой его!» — Он говорил так, точно речь шла о падали, о дохлой скотине.
«Он во всем виноват, — думал я, — он тебя одурачил, держит тебя в руках, с этого часа я у него в могильщиках, зарывателях мертвечины, в сообщниках. Что еще мне придется сделать, а ведь придется делать все, что он потребует». Я ненавидел его, должен был отомстить за Владека, за себя, или ненависть убьет меня самого. Я бы кинулся с колокольни, повесился на первом попавшемся столбе, но в последнюю минуту подумал: «Значит, он будет жить как порядочный человек, кроме меня, никто не сможет ни в чем его уличить, но я в руках у этой свиньи, нет, нельзя такому жить!» Я был так измучен, я знаю, что значит ослепнуть от ненависти.
Сам собой в руках у меня очутился подсвечник, я оторвал его от алтаря, занес над головой — управляющий обернулся, но он был однорукий и не мог по-настоящему отбиваться, — я ударил, он рухнул, я на него. Мы боролись за пистолет, он выпал у Доббина из руки; лежа на спине, он ударил меня каблуком сапога в пах, пинок швырнул меня на церковные скамьи — треск, грохот, у меня почернело в глазах, но я судорожно сжимал пистолет. Не успел я подняться, а он уже стоял передо мной, вернее, надо мной, я нажал на курок — раз и еще раз, — он повалился на меня, как подрубленное дерево, чтобы встать, пришлось спихнуть его. Потом я смотрел, как он лежит, и не чувствовал ни ужаса, ни страха, я вывернул все его карманы, но то паршивое наградное свидетельство — его я так и не нашел.
B ту же ночь я отвез трупы к валунам, сперва одного, потом другого. Двое мертвецов скакали на моем коне к могиле, прежде чем наутро Гомолла поехал на нем в Хор-бек - к жизни. Кто поверит этой неправдоподобной истории? А я пережил ее наяву.
7. Они сидели в креслах — двое мужчин, девочка и мальчик, — молчали и слушали: молодые — с тем беспечным участием, какое вызывает любая захватывающая история, и все для них было вроде повторения уже прочитанного в книгах. Старшие могли сравнить рассказ с собственным опытом и собственными переживаниями, а у Гомоллы и Штефана они были очень различны, и столь же по-разному оба оценивали поведение Друска-та. Они смотрели на него, но не говорили ни слова. Дру-скат тоже взглянул на них, сначала на одного, потом на другого. В конце концов он начал ощупывать карманы пиджака: хотелось курить, а сигареты кончились. Гомолла протянул ему свою пачку. Друскат поблагодарил, потом сказал:
— В ту пору я не смог бы доказать, как все произошло, да и сейчас не могу. Я попался на удочку управляющего, на минуту спасовал, и это стоило мальчишке-поляку жизни. Я думал, что сумею искупить эту минуту честно прожитой жизнью.
Аня встала, взяла свою сумку, небрежно закинула ее на плечо, и сказала — возможно ли? Друскат, не веря своим ушам, смотрел на нее, а она сказала, чуть ли не с презрением:
— От меня он это утаил, боялся.
Она пошла к двери, Юрген, разумеется, последовал за ней.
— Аня! Дочка! Мы же можем вместе... — воскликнул Друскат.
Она обернулась и бросила через плечо:
— У нас велосипеды. До свидания.
— Вот видишь, — заметил Гомолла, — им это непонятно.
— А тебе?
Гомолла ответил не сразу.
— Мы еще потолкуем. Сейчас я прежде всего хочу внать, что скажет прокурор. Потом поговорим. Может быть, завтра. Ах да, велено передать: она ждет тебя в Альтешптайне, Розмари. Катись-ка пока домой.
Он направился к двери, держался прямо без привычной подпорки — палку он забыл в машине, — но удавалось это ему с трудом.
— Густав! — Штефан хотел было остановить старика. Макс слыл поборником нетрадиционных методов и приемов, но сейчас ему пришлось вовсе не по душе, что Гомол-ла нарушил привычные каноны. Где оценка? Чего в конечном счете ожидать Друскату? Оставят его председателем в Альтенштайне? И не в последнюю очередь — что думал Гомолла о его, Штефана, роли во всей этой истории. Каково положение? В прошлом старик до отвращения часто пользовался этой риторической пустышкой, чтобы затем подробно изложить свою точку зрения. А сегодня? Штефану хотелось знать, каково положение, но старик норовил выйти из комнаты. Как прикажете Друскату со Штефаном добираться до Альтенштайна и до Хорбека? Пешком, что ли? Или можно воспользоваться служебной машиной? — сплошь неясности!
Гомолла обернулся, из-под полуприкрытых век бросил взгляд на обоих мужчин, те знали этот взгляд — он означал, что вопросы больше нежелательны, — и действительно, старик буркнул:
— Что еще?
Говорун Штефан будто оробел, во всяком случае отважился лишь на пренебрежительный жест, точно желая сказать: плевать на все!
Гомолла кивнул и прикрыл за собой дверь.Штефан пожевал нижнюю губу. «Вид у Друската довольно подавленный, — думал он. — Как говаривал Гомолла, парень всегда был овеян какой-то странной тенью, печалью, баб он привлекал, а девчонка взяла и просто-напросто бросила отца, и старик ушел. Я остался при нем, я, Штефан, друг. Надо бы его хоть немножко утешить: ничего; Даниэль, обойдется... или: не беда!., или: выше | или уж на худой конец: голову за это не снимут. Да что там!» Он хлопнул Друската по плечу и заметил:
— Прежде чем мы выехали из Альтенштайна, старик полчаса названивал по телефону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47