Правда, неприятности Друскату позже придется расхлебывать в одиночку, так как он, естественно, навлек на себя не только возмущение женщин, но и неудовольствие уязвленных мужей.
Он рассказывал обо всем этом, шагая рядом с Розмари по ночным улицам Лейпцига.
«Вот как пришлось вколачивать в них чувство ответственности за кооператив», — он со смехом рассек рукой воздух.
Розмари, очевидно, его рассказ показался не слишком веселым.
«И чего ты добился?» — спросила она.
Он не ответил, лишь подумал: «Почти ничего».
Между тем они дошли до длинного ряда витрин, над которыми сверкала кричаще яркая реклама: ДЛЯ ЖЕНЩИН — ДЛЯ МУЖЧИН. Розмари подошла вплотную к витрине модного салона, любуясь выставленными товарами: пестрыми платьями, элегантной обувью и шелковыми
шарфами, затканными блестящими золотыми; и серебряными нитями. Друскат бросил взгляд на все это великолепие и заметил:
«Богатым хорбекцам вполне по карману!» Розмари, склонив голову к плечу, разглядывала зеленое платье, наверно, думая о том, что ей оно было бы весьма к лицу.
«Почему, — вскользь поинтересовалась она, — почему все так, Даниэль?»
Он увел ее прочь от витрины, неторопливо шел рядом по ночному городу, рассказывал:
«Нам не выиграть соревнование с хорбекцами, потому что мы можем взять только трудолюбием и потом, потому что лишь выискиваем остатки так называемых резервов, а они не беспредельны.
Я прекрасно помню, как Гомолла отчитывал меня много лет назад, когда на повестке дня стояла сплошная кооперация деревень. Почему это нам нужно, товарищ? — спрашивал он. Потому что старый способ хозяйствования изжил себя, производительность единоличной усадьбы выше поднять невозможно. Примерно то же некогда произошло с парусниками, говорил Гомолла, внешне парусные посудины, конечно, весьма живописны, и тем не менее в один прекрасный день пришлось переключиться на пароходы.
Быть может, — продолжал Друскат, — нынче исчерпана производительная мощность кооперативов — ведь мы работаем просто вроде как в большущих усадьбах, наверно, здесь опять та же история, что с парусниками. Я ставил новые и новые паруса на старенькой лодчонке, муштровал свою альтенштайнскую команду, а скорость у нас все равно маловата. Может, я виноват? Может, все мы просто неправильно держимся под ветром? Откуда он дует? Что-то обязательно должно произойти. Скачок к новому. Какой он? Может, на съезде узнаем».
Он рассказывал ей о множестве вещей, которые занимали и мучили его, но частенько задумывался о другом и наконец смолк. Ему расхотелось говорить о работе, он бы гораздо охотнее сказал: Розмари... с каким удовольствием я произношу твое имя... за много лет не было дня, чтобы я не думал о тебе. Ему хотелось привлечь ее к себе и поцеловать, но он не смел, вдруг испугался, что она спросит, как тогда у озера: «Почему ты не пойдешь в суд? Даниэль,
почему ты не явился с повинной?» Он молча шел рядом с нею, глубоко засунув руки в карманы, зябко подняв плечи, буйные черные волосы растрепались. «Что я отвечу, если она спросит?»—думал он. Он не заметил, как все ускорял и ускорял шаги, оба они почти бежали через площадь главного вокзала. Мимо с дребезжаньем проехали первые трамваи, с проводов сыпались синие искры, он не обращал внимания, не замечал, что Розмари с трудом поспевает за ним. «Я скажу, — думал он, — смотри, вот моя дочка, сейчас ей одиннадцать, и нет никого, ко-му я смог бы ее доверить, может статься, мне придется уехать на долгие годы». Собираясь перейти рельсы, он не заметил, как один из трамваев, скрежеща на повороте, двинулся прямо на него. Розмари с криком рванула его назад:
«Даниэль!»
Он остановился, полуобернулся, нахмурился и пристально посмотрел на нее: «Ты о чем-то спросила?»
Она сокрушенно покачала головой, шагнула к нему — преодолела тот единственный разделявший их шаг, — ни олова ни говоря, взяла его лицо в ладони и коснулась сжатыми губами его губ. Только теперь он вынул руки из карманов, они робко скользнули вверх по ее бедрам, рукам и наконец схватили девушку за плечи. Она обняла его, прижалась лицом к щеке, и они долго стояли так. Наконец Розмари прошептала: «Скоро утро, Даниэль».
Они быстро вернулись в гостиницу, благо было недалеко, попросили у администратора ключи. Гостевые талоны? Да-да, пожалуйста! Она рылась в сумочке, он шарил по карманам пиджака. Наконец талоны найдены. Пытливый взгляд ночной дежурной: не первой молодости, — наконец движение руки к доске с ключами и очень-очень мимоходом многозначительное:
«Третий этаж! Пятый этаж! Доброе утро!» Двери лифта открылись на третьем этаже, но Друскат и не думал выходить, он смотрел на Розмари, улыбка не получалась.
«Я провожу тебя до двери», — хрипло сказал он. Под сорок человеку, а разволновался, как двадцатилетний юнец. Скоро они очутились перед ее номером. Розмари прислонилась спиной к двери, скрестив на груди руки, на
губах ее играла легкая насмешливая улыбка.Что дальше?
Друскат — он был выше ростом — уперся ладонями в косяки и поймал Розмари в капкан из своих рук, потом нагнулся, потерся щекой о ее щеку, а она вдруг снова хихикнула в ладошку, как девчонка.
«Что тут смешного?» — обиделся он.
«Не знаю, — сказала он, — кто это выдумал, что небритая щека возбуждает чувственность. Наверняка мужчина».
«Что я должен сделать?» — спросил он.
«Отпереть дверь», — сказала она, протягивая ему ключи.
Снова все у нас было украдкой, но как никогда чудесно, потому что я, дорогая, умею любить. Я люблю редко, и моя нежность не растрачена. Тебе понравилось, не то бы ты утром выставила меня из постели куда раньше; было около восьми или даже больше. Остальные мои коллеги уже ждали при полном параде возле лифта, когда я, небритый и бледный после бессонной ночи, присоединился к ним. Все ухмылялись и, наверно, думали о выпивке, а я улыбался, думая о любви. Спустившись двумя этажами ниже, я разыскал свой номер, снова сорвал с себя одежду и весело швырнул на нетронутую постель. Редко я стоял под душем — то холодным, то горячим — с таким наслаждением, я стонал от восторга, дрожал, как на морозе, пел и намыливался; бреясь, тщеславно вертел головой, подмигивал своему отражению и даже поднялся на цыпочки, чтобы рассмотреть себя в зеркале. Я стоял обнаженный, такой, каким меня видела ты, и решил, что выгляжу вовсе не плохо, еще почти молодо, но я же и на самом деле молод — сорока нет.
Затем завтрак с Розмари.
«Ты расстроена, милая?..»
«Просто немножко устала».
«Я думаю».
Я был голоден как волк, ел с удовольствием, жевал, улыбаясь, поглядывая на любимую и был абсолютно счастлив — такая редкость в моей жизни.Мы успели на один из последних автобусов, что направлялись на территорию ярмарки. Даже выкроили минутку, чтобы подымить: курили у входа, поболтали кое с кем о пустяках: что поделываешь? как дела? И те, кто знал ме-
ня поближе, смотрели удивленно, как на чужого, - в то утро я мог радоваться, шутить и смеяться, хлопать муж-чип по плечу, говорить женщинам приятные вещи. Я был влюблен.Потом я опять сидел на своем месте среди тысяч других, видел далеко впереди Розмари; она склонилась щекой на руку, как всегда, когда внимательно слушала, наконец повернула голову, посмотрела на меня и улыбнулась. Не помню, кто в эту минуту стоял на трибуне, о чем он говорил. «Розмари, ты не спросила об этом, когда мы были вместе, — думал я. — Но теперь я понял, как мне тебя не хватало, понял после одной-единственной ночи любви».
Сегодня я чувствую в себе силу и уверенность. Мы сидим среди множества других, в одном зале с представителями правительства. Я сижу здесь, и, по-моему, это справедливо: ведь я мужчина, который тебе нравится, мужчина, который кое-что может, руководитель. Кстати, с дипломом, на заочном корпел, похвастаться даже не удалось, времени было маловато, ночь так коротка. Ты не спросила, никто и никогда больше не спросит меня о той давней истории, боже мой, ведь она случилась с совсем другим человеком в совсем другой жизни.
Перед расставанием мы долго держались за руки — разлука не навечно, но прощание всегда горько. Мы снова любили друг друга, но знали, что видеться будем редко.Иногда я писал ей, примерно так: В «Любимая!
В кооперативе, как обычно, полно работы. Готовы планы мелиорации Волчьей топи, но власти сомневаются. Будем строить опытный польдер своими силами, на собственный страх и риск. За мной крестьяне. Аня на той неделе едет с классом на экскурсию в Росток. Значит, в субботу, такого-то числа, я мог бы приехать на день в Берлин. Придумай что-нибудь, выпроводи свою милую соседку.
Радуется, считает дни, любит тебя
твой Даниэль».
Порой писала она, что-нибудь в таком роде:
«Дорогой мой Даниэль!
Диссертация у нас наконец готова, слава богу, осенью защита. Надеюсь, ты сможешь освободиться на денек, чтобы поддержать меня в тяжелую годину. А теперь
мне надо хоть на один день удрать отсюда. Соскучилась по тебе. Ужасно хочется снова погладить твой непокорный чуб. Как насчет субботы, такого-то числа? Напиши, не откладывая, можешь ли ты найти для нас пристанище, и если да, то где.
Нежно, нежно целую
твоя Розмари. P. S. Забыла самое важное: представляешь, мне удалось устроиться поближе к тебе — заключила трудовое соглашение с Бебеловом. Меньше тридцати километров от тебя! Просто не верится...»
3. Боже мой, о чем я только ни думал в эти часы — о себе, о виновности и невиновности, о стольких людях, годах и днях, о нынешнем и минувшем, о своей горькой, сладкой, любимой жизни.
Я думал о Розмари, входя в здание суда, и сейчас снова не могу не думать о ней, о нашей последней встрече, всего недели две назад, вечер был чудесный, почти летний, и я сказал:
«Давай немножко пройдемся?»
Они прошли до самых хорбекских угодий, на старое место у озера, поодаль от новенькой Штефановой купальни; там, как много лет назад, все еще можно было укрыться вдвоем за реденьким соснячком. Они долго лежали рядом в траве.
«Все как раньше1, — засмеялась она, — и по-прежнему тайком. Когда у нас наконец будет своя постель?»
Он ласково улыбался, счастливый, упоенный любовью:
«Тебе достаточно выйти за меня замуж».
Она приподнялась и нарочно резко сказала:
«Зачем? Я прекрасно обхожусь без обручального кольца, хотя это и чревато известными сложностями — для человека, занимающего руководящий пост. У- тебя дома мы редко остаемся одни, в Бебелове у меня за стенкой половина тамошнего начальства. Стены тонкие, знаешь, просто зло берет, когда по утрам на летучке коллеги как-то странно поглядывают на меня. Я почему-то начинаю думать, что они вовсе не слушают мои рассуждения, а гадают: интересно, мол, кто это был у нее ночью».
«Понимаю, — отозвался он. — Мне, между прочим, травяная постель не помеха».
«Тебе ничто и никогда не было помехой! — с упреком воскликнула она и вдруг бросилась ему на шею, осыпала градом поцелуев, потом сказала: — Каждый раз, когда мы вместе, мне, честно говоря, хочется все бросить, просто быть с тобой, и все».
Он упал навзничь, в траву, смеясь протянул к ней руки и воскликнул:
«Так иди же! И останься со мной навсегда».
Она задумалась.
«Знаешь, диплом достался мне слишком дорогой ценой, я целых одиннадцать лет ради него надрывалась, с таким трудом получила специальность, не могу я от нее так просто отказаться. А в твоей дыре работы для меня нет».
«Работы-то хватает, — протянул он. — Только для человека с ученой степенью нет».
«Перебирайся сам ко мНе в Бебелов, для тебя там кое-что найдется. — Она вдруг фыркнули. — Я имею в виду соответствующее твоей квалификации».
«Неостроумно, — сказал он. — И, кстати говоря, твоё предложение вообще неприемлемо. Именно теперь я не могу бросить людей на произвол судьбы».
Он вскочил, потянулся, расправил грудь — любил иной раз покрасоваться перед ней своей мускулатурой! Она глядела на него снизу вверх с должным восхищением, зная, что это ему нравится: он ведь тоже всего лишь человек. Он расслабился и невольно засмеялся:
«Надо наконец сделать эту чертову Волчью топь плодородной».
На минуту он впал в поучительный тон: на опытном польдере удастся, дескать, показать, чего можно добиться благодаря мелиорации, ведь удивительная вещь — четыре—шесть урожаев трав, прямо как на Ниле. Забота о кормах перестанет мучить кооператив, завтра о ней и думать забудут, но проект для Альтенштайна слишком велик, надо, чтобы подключились хорбекцы.
Он помог ей встать. Она охотно приняла помощь, покачнулась, словно от усталости, и прижалась к его груди. Он немножко покачал ее, неожиданно проворковал на ушко, что уже опять... разве она не чувствует. Она прыснула и припустила бегом. Виделись они по-прежнему редко, и в своей влюбленности порой дурачились, как молоденькие. Он скоро догнал ее, состроил влюбленные глаза, переводя
дух, подступил совсем близко, они схватила его за плечо, но только чтобы надеть туфли.
«Давай-ка серьезно. Штефан не понимает пользы вашего проекта?»— спросила она.
«Все он понимает. Давно смекнул, зачем вы в Бебелове экспериментируете со своей суперфермой. Он, конечно, знает: если мы используем огромные площади Топи, то и работать нам надо не так, как раньше, значит, в один прекрасный день тут появится второй Бебелов, только, разумеется, крупнее и современнее, и тогда его герцогству конец, придется слезать с трона. Вот он и ерепенится».
«Ты поразительный человек, - сказала она. — Опять решил бросить вызов толстому Штефану».
«Верно, — улыбнулся он и добавил: — Ты меня, конечно, раскусила. Сама знаешь, у меня есть и очень личные причины».
Она притворилась дурочкой.
«Вот как?»
«Если я разделаюсь с Топью, если одержу победу, то здесь, в наших местах для животноводческого комплекса срочно потребуется человек с научной подготовкой, желательно доктор».
Она засмеялась и ласково потеребила его за нос:
«Что ж, раз так — давай!»
Они медленно зашагали домой через луга, на травы уже пала роса. Потом еще немного посидели рядышком на луговой ограде, глядя, как небо меняет окраску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47