«Кстати, я приехал к вам в Альтенштайн не с пустыми руками. Мне пришлось долго осаждать окружное руководство, пока там наконец поняли, что необходимо дать нам какой-то шанс здесь, на Топи. Нам обещали выделить стадо коров ценной голландской породы, каждая корова достойна золотой медали».
Он хотел поднять настроение, рассчитывал на аплодисменты, думал, что сейчас вот крестьяне воскликнут:
«Ого!», или «Вот это да!», или еще что-нибудь в этом роде. Но ошибся. Они смотрели на него с тупым безразличием, кое-кто в замешательстве уставился в пол. Женщины сидели так, как они, наверно, когда-то сидели на своем первом балу. Потупив глаза и плотно сжав колени, они смущенно ждали, когда кто-нибудь пригласит их на танец. Интересно, кто направится к ним через весь зал? А что произойдет потом на улице возле калитки? И только фрау Цизениц, скрестив руки на мощной груди, отважно смотрела в лицо Друскату. То, что она терлась массивной спиной о спинку стула, еще ни о чем особенном не говорило, возможно, ей просто впились в тело шнурки от корсета, если, конечно, она носила подобную броню.
«Разве это пустяки? — воскликнул Друскат. — Это больше чем помощь на старте, господа, это доказательство доверия!»
«Подумаешь, новость, — заметила фрау Цизениц, почесывая бедро. — Стадо вчера еще прибыло на пароме».
Друскат не желал смириться с тупостью крестьян.
«Тринадцать племенных коров, — с подъемом воскликнул он, — тринадцать — счастливое число!»
Кеттнер внес поправку:
«Двенадцать».
«Что?»
«Одну корову забили», — сказал Кеттнер.
Позднее он не мог объяснить, что заставило его предать альтенштайнских крестьян. В сводках и в газетных заметках их частенько поругивали, писали, что они «плетутся в хвосте победоносного развития». Но виноваты в этом были не они одни: земля истощилась, луга поглотила Топь. Так альтенштайнские неудачники превратились в заговорщиков, после горьких разочарований пошли на жульничество. Господи, ведь им тоже хотелось жить, как и остальным крестьянам из зажиточных кооперативов в округе. Почему именно они, и так обиженные судьбой, должны ходить в бедняках. Кеттнер не мог точно сказать, что заставило его предать компанию. Быть может, ему понравился Друскат, а может, он почувствовал искренность в словах нового председателя, когда тот говорил о доверии, вот он и крикнул:
«Двенадцать. Одну корову забили».
«Кто?»
Друскат схватился за край стола.
Кеттнер не успел назвать имен, да, пожалуй, и не стал бы обвинять никого в отдельности, они все были в этом замешаны. Но он вообще не успел рот раскрыть, потому что Мальке и Хинцпетер стащили его со стула и в один голос заорали:
«Доносчик! Подхалим проклятый!»
Животное, мол, было ранено и чуть не подохло.
Кеттнер, молодой и сильный мужчина, попытался отделаться от вцепившейся в него нарочки, попробовал оттолкнуть их от себя. Мальке, покачнувшись, грохнулся об стену, женщины пронзительно взвизгнули и испуганно прижали руки к губам.
«Прекратить», — рявкнул Друскат.
Они действительно отстали от Кеттнера.
«Забить племенную корову — этого быть не может!»
Друскат не мог поверить, но Кеттнер, который, тяжело дыша, приводил в порядок одежду, показал на тарелку Друската.
«Ты сам ее с нами лопал».
Друскат в растерянности уставился на Кеттнера, пристально посмотрел на остальных и в ярости смахнул свою тарелку со стола.
«Послушайте, — завопила вне себя Цизенициха, — это наша собственная посуда, вы за нее заплатите».
Кеттнер собрался было уйти и, согнувшись, побрел к двери. Все провожали его взглядами. Он снял с вешалки шляпу, но затем повернулся и сказал:
«Друскат говорил о доверии, этого я не мог вынести. Как можно начинать что-то новое с нечистой совестью, с подлости? — Он снова повесил шляпу и сказал: — Я не хочу себя выгораживать. Я готов ответить за это безобразие».
«Давай поживем сегодня, браток, кто знает, что ждет нас завтра». Этим девизом открылся праздничный ужин, и вот теперь Кеттнер говорил о том, о чем в душе знал каждый: пиршество это даром не пройдет. Председатель в порыве гнева смахнул со стола тарелку, он обозлился, этот мрачный человек, значит, теперь всем придется держать ответ. Пора подумать, как спасти собственную шкуру.
Фрау Хинцпетер, рано состарившаяся женщина, продолжала сидеть с раскрытым ртом и выжидающим взглядом.
«Отвечать? За что? — удивилась она. — Это он, он прикончил корову, и притом собственноручно».
Альтенштайнские женщины согласно закивали, и фрау Хинцпетер закончила:
«Я знаю, что говорю».
«Все ее лопали!» — гневно возопила жена дояра и бросилась на доносчицу с явным намерением вцепиться бедняжке Хинцпетер в волосы.
«Перестаньте!»
Друскат треснул; кулаком по столу.
«Это дело я передам в прокуратуру, — громогласно возвестил он. — Несколько месяцев тюрьмы виновным обеспечено, это я обещаю».
Головы присутствующих поворачивались то в одну, то в другую сторону: казалось, они следят за интересной игрой, за полетом мяча — от Друската к Кеттнеру, от Кеттнера к бранящимся женщинам, от них снова к Друскату. Гости не заметили, что жена Друската тем временем, сидя на полу, собирала осколки. Наконец она вернулась на свое место.
«Даниэль, — сказала она, — ты говорил: то, чем они занимались в Альтенштайне, для тебя дело прошлое. Прошу тебя, припиши к прошлому и сегодняшний вечер».
«Я думал, имею дело с крестьянами, — с горечью заметил Друскат, — но они ведут себя как батраки или поденщики, они рассматривают кооператив не как свою собственность, а видят в нем какую-то чуждую, несправедливую власть, которую следует обворовывать и мешать с дерьмом, потому что она другого не заслуживает. Они даже не соображают, что забили собственную корову еще до отела. Кооператив, пожирающий сам себя, — это отвратительно».
Ирена взяла Друската за руку.
«Мне их жалко. Ты сказал: мы начнем всё сначала. • Мы же все хотим начать всё сначала, Даниэль».
При этих словах Друскат на секунду закрыл глаза и прошептал, почти в отчаянии, только Ирена могла его слышать:
«Я не могу. Неужели я всегда должен что-то аамалчи-ать и скрывать?»
Альтенштайнцы толком не поняли, что произошло, ще несколько минут назад этот человек выступал в роли бвинителя, кричал, угрожал тюрьмой, и вот теперь на него, словно нашла слабость. Жена обняла его, точно желая поддержать.
Эта женщина была не похожа на тех, которых привыкли ценить альтенштайнские крестьяне, она казалась хрупкой и необычной; пожалуй, на скотном дворе или в поле толку от нее будет мало, да и внешностью не вышла. Мужчины почти не удостоили ее внимания, ну а крестьянки, господи, они ведь помогали этому бедняге разгружать вещи и ради любопытства, и по дружеской снисходительности: дамочка-то вся из себя хиленькая. И вот теперь крестьяне с женами были свидетелями того, как это хрупкое создание излагало своему строгому супругу собственные взгляды. Это их поразило. Жена дояра смотрела на Ирену так, словно избавления ждать было больше неоткуда. Сама-то ведь поистине мученица: ей приходилось подниматься в четыре утра, когда другие еще нежатся на перинах. Она давно уже работала в одной смене с мужем, но, кроме работы, нужно еще растить пятерых детей-школьников, нести бремя домашних забот и терпеть прихоти мужа. Она считала это в порядке вещей и смирилась, что от женщины в деревне требуется больше, чем от мужчины. Она выглядела изнуренной от работы и огрубевшей от будничной суеты. Дояр помогал ей мало, но он глава семьи, больше зарабатывал и решать, чему быть или не быть в доме и на приусадебном участке, надлежало ему. Фрау Мальке и не помышляла о жизни без мужа, это казалось ей самым страшным несчастьем. У жены председателя такие добрые глаза, та, наверное, ее поймет. Фрау Мальке собралась с духом, подошла к Ирене и сказала:
«Мой муж, поверь, человек неплохой. Только иногда теряет разум. Такой уж он есть. Легкомысленный. Вот вы хотите сделать его козлом отпущения. Виноваты все. Будет несправедливо, если он один станет козлом отпущения, — она вытерла уголки глаз. — Дети-то чем виноваты? — всхлипывая, спросила она наконец.—Что будет с детьми, если его посадят? Что будет со мной?»
Она закрыла лицо руками.
Ирена молча ждала, что скажет Даниэль. А он ничего не говорил, только мрачно смотрел на плачущую женщину.
«Даниэль, сколько стоит одна голландская корова?»— спросила Ирена.
«Кажется, тысячи четыре», — сердито отозвался Дру-кат.
«Большие деньги».
«Дело не в деньгах».
«Знаю, знаю, — сказала Ирена. Она вдруг взяла со стола свою сумочку, помедлив, вытащила из нее несколько купюр и, пересчитав их на столе, сказала: — На холодильник откладывали... Больше у нас нет».
Друскат, взглянув на жену, покачал головой, но затем под ее пристальным взглядом, как бы в знак согласия, опустил глаза. Наконец он подошел к столу и, указывая на деньги, сказал:
«Это наш взнос за жратву. Остальное заплатите сами. Завтра в семь утра в конторе кооператива. Хорошо, фрау ""альке?»
Жена дояра молча кивнула головой и отошла к осталь-ым гостям.
«Но это же...»
Фрау Хинцпетер от возмущения разинула рот и наконец крикнула своему супругу:
«Ну-ка, посчитай!»
«Почти по пятьсот марок с семьи», — произнес Хинцпетер, пожав плечами.
«В жизни не едал такого дорогого мясца! — заявил Цизениц и постучал себя пальцем по лбу — этот жест предназначался его властной супруге: — А затеяла все это, конечно, ты».
Утверждать так было с его стороны явно не по-джентльменски, да и сам жест был неприличный, но в данном случае он означал протест. Гости с изумлением наблюдали за этой сценой. Вот так иногда в совсем пустяковых вещах дают о себе знать назревающие перемены.
«Нам нужно уходить», — сказал Друскат.
Он обнял жену и почти довел ее до двери, как вдруг Цизенициха крикнула:
«Минуточку. Платить надо за все, господин председатель, за все».
Друскат с удивлением оглянулся на Цйзенициху. Старуха язвительно усмехнулась и большим пальцем указала на бутылки со шнапсом: от замешательства их еще не успели осушить.
«Тридцать четыре марки восемьдесят пфеннигов, — сказала Цизениц, — плюс разбитая тарелка».
Друскат смущенно похлопал себя по карманам, денег не было. Пожав плечами, он спросил:
«Кто может одолжить?»
Деньги нашлись у Кеттнера, который бросил в фартук фрау Цизениц несколько бумажек.
6. Кеттнер сидел за письменным столом Друската в помещении альтенштайнской кооперативной конторы. «С тех пор прошло уже одиннадцать лет», — подумал он.
— Да, сначала Друскат всех огорошил. Но в конце концов завоевал наше доверие, и в этом тоже заслуга Ире-мы. Мне нравилась жена Друската, — продолжал Кеттнер. — Она с удовольствием ездила с нами на Топь... Нам нужно было прокормить на двенадцать коров больше, тринадцатую потом действительно докупили, но кормов не хватало. Друскат призывал использовать резервы, вам ведь такие речи знакомы. Он говорил, что нужно идти на Топь. Там на нескольких островках росла жалкая трава. Мужчины выдвигали сотни возражений, доказывали, что затраты не окупят себя и так далее. Кому охота возиться с косой, кто умел с ней обращаться? На покос в Топь? Женщины энергично протестовали, ссылаясь на мошкару, на палящее солнце и тому подобное. Неужели мы, крестьяне-кооператоры, должны и теперь работать вручную, как наши отцы и деды, из-за того, что в болоте любая машина вязла? Мы противились, как могли. Но Друскат не сдавался, нельзя же оставлять стадо без корма.
В конце концов женщинам пришлось извлечь из сундуков старую домотканую одежду и белые чепцы, а мужчины, усевшись вечерком на ступеньках перед домом, принялись налаживать косы. Косить на Топь мы выехали по горькой нужде, с неохотой, но, странное дело: работа вдруг увлекла нас — мы размеренно шагали друг за другом, согласно помахивая косами, шуршавшими в мокрой траве. Эти звуки ласкали слух, свежескошенные травы пахли чудесно, благоухали. Женщины тоже недолго ныли: им ведь по душе собираться гурьбой, временами раздавались даже смех и визг, кто их знает, о чем они там между собой переговаривались. Смотреть на них — одио удовольствие, казалось, они исполняют старинный танец, двигаясь вереницей и ритмично орудуя граблями, их длинные юбки развевались.
Это было в последний день покоса. Кто-то вдруг сказал, что вода из озера подступает к лугу, надо торопиться. Как часто бывает перед грозой, поднялся ветер. Женщины, смеясь и придерживая руками чепцы, с визгом броси-лись бежать к запруде. Там они остановились и стали звать жену Друската:
«Ирена, скорее, Ирена!»
Друскат вилами нагружал последнюю подводу, я разравнивал сено наверху. Вдруг до нас донеслись возгласы женщин, и мы увидели, что Ирена одна сидит под ивой. Позже он мне рассказал, что случилось. Друскат через луг побежал к жене. Он протянул ей руки и сказал «хоп-ля» или что-то в этом роде. Потом, улыбаясь, заглянул ей в лицо, но она прошептала:
«Как жаль, Даниэль, я не могу встать».
Я увидел, как он взял ее на руки и понес через луг. Шеншины засмеялись, я тоже улыбнулся, но потом увидел лицо Друската.
«Помоги мне!» — сказал он.
Я подставил стремянку, и он поднялся на воз. Но! Давай! Воз, покачиваясь, двинулся по дороге. Мы поравнялись с женщинами, они все еще смеялись и махали рука-Ми. Потом запели что-то про любовь и некоторое время шли рядом с возом.
Я пристроился на передке телеги. Надо мной лежали, словно в мягкой постели, они, Друскат и его жена. Хорошо на возу: над головой лишь ветви деревьев, облака да небо.
Я слышал, как он спросил:
«Больно?»
Нет, теперь она уже ничего не чувствовала. Вот, даже па сене полежать с ним довелось. Эти несколько месяцев в Альтенштайне были такими прекрасными, сказала она.
«Будет еще лучше», — возразил он.
Не стоит обольщаться, отвечала она, они и так слишком долго себя обманывали. Ей, наверно, придется уйти.Тогда я не понял, да и не мог, не хотел всего понять. Знал только, что им нужно было сказать друг другу что-то очень важное.
Я отвез Ирену в деревню, а немного спустя, на той же подводе — из деревни на погост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47