она знает все. Она страдала из-за моей неверности, но не должна была страдать еще и из-за той ужасной истории, которая случилась в хорбекской церкви вечность тому назад. Я должен был молчать. Должен. Извлек ли Крюгер из этого выгоду? Да, поначалу казалось так, тогда, весной тысяча девятьсот шестидесятого.
7. Крюгер меня шантажировал...
Потом я сидел на лавочке в саду с Анной Прай-биш. Была уже ночь. Мы долго сидели молча, смотрели на луну, которая проплывала в туманной дымке над деревьями.
Наконец Анна проговорила:
«Значит, Крюгер все видел?»
«Кто тебе сказал?» — удивленно спросил я.
«Ты сам проговорился спьяну, это было давно», — ответила старуха Прайбиш и, крахтя, поднялась с лавки.
Она еще плотнее закуталась в свою шаль и как бы невзначай, словно речь шла о том, что нужно подать еще бутылку лимонада, сказала:
«При случае я поговорю с Крюгером, пусть оставит тебя в покое, я ведь тоже кое-что знаю...»
С этими словами она удалилась, бесшумно, как бы паря по воздуху в своих длинных юбках. Она исчезла в тени кустов сирени.
Такая уж она была, эта старуха. Ее невозможно было остановить, она должна была что-то сделать, даже рискуя ошибиться. Я хотел было крикнуть: «Брось, Анна, какое тебе дело, не вмешивайся. Я же сказал, что я думаю о твоей назойливой опеке». Но я ничего не крикнул, дал ей уйти. К горлу подступила тошнота, и я скрючился на лавке, словно от физической боли. Но потом подумал: а почему бы и нет? В мировой политике происходит то же самое: у тебя есть бомба, и у меня есть бомба — стало быть, давай-ка лучше жить в мире. У Крюгера есть против меня козырь, но и Анна знает о нем много чего. Какое-то время мы можем ладить друг с другом, какое-то время, по крайней мере пока Ирена не успокоится. Ста-
руха права, нужно выиграть время, нужно собраться с мыслями... Нет, я не самоубийца, я не полезу на рожон. Кому от этого будет польза? Только Крюгеру и его проклятой шайке, сволочные людишки, выжидатели и тайные противники. Сегодня они вступили в кооператив, только сегодня, и уж, конечно, не по убеждению, о нет. У них не было другого выхода. Кто может меня упрекнуть, что я решил ответить шантажом на шантаж? Мне пришлось поступить так, потому что я могу вынести все, кроме одного — быть в глазах людей преступником, которого гонят прочь, как шелудивого пса. Я так долго работал, чтобы загладить свою вину, я был еще молод, никто не может упрекнуть меня в том, что я молчал. Об этом никто не знает, кроме меня, Анны, Крюгера и, конечно, Штефана и Хильды... Но они не расскажут, не посмеют, у них тоже рыльце в пушку. Мне нужно выиграть время, хоть немного времени.
Я еще долго сидел на лавочке в саду у Анны Прайбиш, нашел и другие доводы для оправдания, почему я должен действовать сейчас так, а не иначе, почему не могу рассказать обо всем Гомолле. Я выстою, ведь я не одинок, я още не погиб. Анна обещала Помочь, Розмари — тоже. От Рыжей, как презрительно сказала Анна, подмоги не жди. Но что она знала о Розмари? Что знал о ней я? Как вскоре выяснилось, слишком мало...
Домой он шел, погруженный в раздумья, ему не хотелось попадаться кому-нибудь на глаза. Теперь он был в таком же положении, как несколько часов тому назад Макс Штефан. Он приблизился к дому, как вор, со сторсь ны полей и прошмыгнул в заднюю калитку. Розмари его дожидалась, она сидела на крыльце, обхватив руками колени. Он присел рядом и пошарил в карманах в поисках сигареты. Он молчал, она тоже ничего не говорила и только слегка вскрикнула, когда вспыхнувшая спичка осветила его обезображенное лицо.
«Тише!»
Друскат задул пламя и настороженно посмотрел на освещенные окна спальни.
«Все в порядке?» — спросил он и мотнул головой в сторону окон.
Девушка кивнула и затем испуганно прошептала:
«Даниэль, ради бога,.что случилось?»
Он встал, взял ее за руку и приподнял со ступенек, теперь Розмари стояла вплотную перед ним.
«Что произошло?» — повторила она и осторожно потрогала кончиками пальцев его лицо.
Друскат застонал, даже это нежное прикосновение причинило ему боль, он не знал, что ответить, а застонал еще и потому, что ни один человек в деревне не одобрил бы его связь с молоденькой девушкой. Иногда он сам называл унизительным то, чем он с ней занимался и что старался скрыть от людей. В его жизни все было так беспорядочно и запутанно. Он отбросил сигарету, прижал девушку к себе и, стараясь удержать равновесие, чуть не задушил Розмари в объятиях. Но затем, по-прежнему не расцепляя рук, снова взглянул на окна, за которыми уже спала или еще бодрствовала жена. Он снова застонал.
Розмари покачивала его — так матери утешают незадачливых детей. Потом, осторожно высвободившись из его объятий, она с нежностью взяла его лицо в обе руки.
«Что произошло, Даниэль?» — прошептала она.
Схватив ее за руки, он принялся целовать ее ладони, они были тверды и грубы от работы.
«Я расскажу тебе, — сказал он, — но не здесь».
Они вышли из сада, и он повел ее через поля, пытаясь собраться с мыслями, но в голове у него назойливо звучала песня: «Не горит так ярко уголек в печи, как любовь подруги, скрытая в ночи...» Кто посмеет осуждать его за эту любовь, за эту тайную связь?
Жена Друската не могла уже и шагу ступить без посторонней помощи, ему приходилось носить ее по дому или в саду, как ребенка, и он никогда не роптал — ведь он любил ее. Его потрясло, когда врачи наконец сказали, что болезнь ее неизлечима. Тогда и пришлось взять в дом девушку, жена нуждалась в уходе, ребенок в присмотре, да и хозяйство надо было вести, не ахти какое, но крестьянин-кооператор не мог обойтись без собственной коровы, если хотел иметь немного денег.
Жена была обречена, Друскат знал об этом, знал он и то, что отныне ему придется спать одному. Поначалу Ирена еще хотела, чтобы он время от времени спал с ней, но потом ему пришлось обходиться с ней осторожно и бережно, как в свое время, когда она была беременна. Однажды он забылся, и Ирене не удалось скрыть болезненную гримасу. С тех пор они спали раздельно.
«Тебе не спится, — говорила она иногда, — ложись ко мне, милый».
Она обнимала его и, если он просил, гладила до тех пор, пока он не успокаивался. Это было все.Однажды ночью это уже не удовлетворило его, и, поцеловав жену, он отвернулся на другой бок. Ирена не заплакала, она была ему благодарна. Даниэль уверял ее, что физическая близость не так уж существенна для двух людей, когда они любят друг друга и когда у них есть любимый ребенок...
Будучи многого лишен в юности, он любил Ирену и даже думал порой, что любовь его стала еще больше и чище, что в ней раскрылись новые стороны. Но пожалуй, он любил ее так, как отец любит дитя, страдающее физическим недугом и требующее поэтому особой ласки и заступничества. И он старался оберегать жену. Однако вскоре это стало мучительно, ведь тогда он был еще молод, ему не было и тридцати.
Поначалу он почти не обращал внимания на домработницу, ему и в голову не приходило, что с ней можно кое-чем заняться в постели. Но позднее при виде Розмари, суетившейся по дому, замечая, как прыгают у нее под халатиком груди, он стал иногда думать об этом. Он сразу же отгонял подобные мысли, но порой ему снилось, как он лежит с ней в постели, пока только снилось. Раньше, еще не в столь отдаленные времена, существовал чуть ли не обычай, когда хозяева задирали в сарае или за скирдой юбки у своих работниц, пока об этом не пронюхивали их жены или пока молодые работницы не беременели. В любом случае девку тогда выгоняли со двора. В деревне об этом рассказывали сотни историй. Ну а сегодня? Сегодня подобная история с домработницей просто немыслима: на Друската набросились бы все крестьянки, и были бы абсолютно правы, да и члены партии, в основном пожилые люди, вроде Гомоллы, покарали бы его' за супружескую измену с библейской суровостью.
Нет, Друскат проявлял сдержанность, хотя ему нравилось, как проворно работает Розмари, нравилась грациозность ее движений, их естественность и жизнерадостность, и еще ему нравилось, что она хорошо ухаживала за маленькой Аней. Однако симпатий он не выражал и остерегался какой бы то ни было фамильярности — ведь он так любил жену и дочку.
Однажды во время жатвы он попросил Ирену отпустить девушку из дома на вторую половину дня и на вечер. Она очень нужна была на молотьбе: заготовители торопили кооператив с поставками зерна и все, кто мало- мальски был свободен, должны были помогать на току. Одновременно нужно было и вспахивать стерню — газеты напоминали об этом изо дня в день, так что у кооператива каждый работник был на счету. Ирена согласилась, Ида вызвалась помочь больной по дому.
В этот день на исходе лета у кооперативного амбара усердно трудилась, казалось, вся деревня. Люди, животные и машины, словно волны, перекатывались взад и вперед, вниз и вверх, воздух наполнился разноголосым шумом и всевозможными запахами, то и дело слышалось: «Раз, два, взяли!» К току, покачиваясь и скрипя, подкатывали фуры, высоко груженные возы, лошади упирались в шлеи, пахло конским потом и дизельной гарью, трактора с ревом оттаскивали в прицепах обмолоченное зерно, прицепы под тяжестью зерна переваливались из стороны в сторону, молотилка гудела уже несколько часов подряд. Люди работали под палящим солнцем, спины мужчин лоснились от пота, платья женщин липли к телу, но тем не менее у всех было хорошее настроение. Грузчики, подтаскивая на спинах мешки, кряхтели, весовщики, стараясь перекрыть адский шум, победоносно выкрикивали, сколько намолочено с каждой фуры, и показывали вес на пальцах. Каждый понимал: в этом году повезло — и радовался, что после стольких скудных лет пришла наконец удача. Кое-кто даже рассчитывал на годовую премию. За это можно будет сегодня вечерком выпить, всех мучила страшная жажда, они знали, как ее утолить: трактир славился отменным пивом не меньше, чем властолюбивым характером хозяйки.
В такие часы Друскат чувствовал себя вполне счастливым, ведь он понимал, что люди и сам он, несмотря на все ссоры, несмотря на некоторую неприязнь, разделявшую их, были связаны общим трудом в этом маленьком кооперативе, связаны одними ощущениями, вот хотя бы как сейчас. Полдник!
Друскат послал ребятишек в трактир, они вернулись оттуда с полными кувшинами. Тем временем мужчины развалились в тени у стены амбара, женщины принялись передавать из рук в руки корзинки с хлебом и салом.
потом будит смерть близкого человека, как раньше, раньше тоже была смерть человека. Не думать о прошлом, не загадывать на бyдyщеe. Разве можно так жить?
Молча шли они с девушкой по полям, все дальше и дальше. Ей, видно, стало не по себе, и она спросила:
«Куда мы идем?»
«Через несколько дней мне придется уехать из Хорбе-ка, — сказал он. — От Альтенштайна до нашего озера далеко. Я хотел бы еще раз взглянуть на него».
Она остановилась и с тревогой посмотрела на Даниэля.
«Тебя выгнали из-за меня?»
Даниэль взял ее за руку.
«Я с тобой не расстанусь».
Он долго вынужден был молчать и теперь вдруг почувствовал непреодолимое желание рассказать Розмари о всех перипетиях своей жизни. Но девушка еще так молода, и двадцати нет. Наверное, Анна была права, Розмари вряд ли поможет ему словом и делом. Но кому да довериться, как не человеку, которого он любил, который мог понять его и цомочь молчать дальше, хотя бы до тех пор, когда ему суждено будет заговорить.
«Даниэль, ради бога, что произошло?» — спросила она.
Пусть узнает все.
«Пошли!»
Друскат привел ее к озеру, в укромное место за прибрежным косогором. Там он снял пиджак и расстелил на траве, он не раз устраивал ложе подобным образом. Бросившись на траву, он увлек за собой Розмари.
«Обними меня крепче, не отпускай меня!»
Она стиснула его в объятиях.
«Нет, нет, милый!»
«Мне было шестнадцать лет... — бормотал он, прижимаясь к ней, — они избили меня до полусмерти. Во всем виноват был этот вонючий пес Доббин. Меня шантажировали, унижали, я сидел, как крыса в капкане, я ненавидел его всей душой, как раньше, несколько недель назад, когда меня привязали к козлам... я был в руках у этой скотины, сидел, как крыса в капкане, И я прикончил его, я не мог поступить иначе. Я закопал его возле скалы. Никто о ном и не вспомнил. До сегодняшнего дня я думал, что об этом никто ничего не знает. Но сегодня, Розмари, сегодня меня запугивал Крюгер...»
Друскат говорил торопливо, вполголоса, как бы сам с собой. Он не заметил, что Розмари, обхватив руками колени все больше и больше сжималась, будто ей становилось все холоднее. Она низко опустила голову, и на лицо ей упали пряди волос.
Друскат не взглянул на девушку, когда та спросила:
«Ты говорил кому-нибудь об этом?»
«Нет».
Наверное, он и сам подумал: почему ты никому не признался? — и как бы в ответ на это сказал:
«Знаешь, я был еще молод, хотел жить, как другие, быть среди людей, быть вместе с ними. Быть вместе с ними... это и сейчас для меня самое главное... Меня выгонят из партии, если я пойду и скажу: я убил человека. Я сразу стану для них чужим, меня будут избегать, презирать, сторониться, как зачумленного.
Но как шить дальше? Удрать на Запад? На это я не пойду, я так долго работал здесь, здесь мое место. И не потому, что я социалист и мне слишком дорого это понятие, ведь я с семнадцати лет боролся за социализм, хотя само это слово я узнал только от Гомоллы. Мне хотелось бы сделать кое-что для жизни, где людей перестали бы мучить страхи. Так неужели я должен доставить удовольствие тем, кто думал лишь о себе, о собственной выгоде, о своем богатстве, — Крюгеру и всей его своре, неужели этим подонкам я должен доставить удовольствие побегом за границу, исключением из партии? Мысль об этом была для меня невыносимой!»
Друскат перевернулся на живот и встал перед Розмари на колени. Только теперь он увидел, что она сидит неподвижно, точно во сне; он схватил ее за руки и слегка тряхнул, как бы желая разбудить и заставить внимательно слушать каждое слово. Он будто произносил клятву:
«Я покажу им, на что я способен, уеду в Альтенштайн, ты поедешь со мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47