За гробом Ирены шел Друскат, держа за руку маленькую дочку. За ним альтенштайнские женщины и мужчины, все как один, и только потом уже те, кто приехал из Хорбека или из других мест.
Тут Кеттнер оборвал свои воспоминания. Посмотрел на Гомоллу, затем на Штефана:
— К чему я все это рассказываю. Вы ведь оба были на похоронах.
Потом он взглянул на Розмари.
— Вас, фрау доктор, тогда не было. Розмари не ответила.
— Теперь я понял, почему заговорил о похоронах, — продолжал Кеттнер. — Мы отвезли гроб Ирены на кладбище примерно через пять месяцев после пирушки в доме паромщика. В то время все альтенштайнцы уже были за Друската, все. Да вы и сами знаете. Да, поначалу он порой казался нам странным. Так и продолжал жить вдвоем с дочкой. Странным было и то, с каким фанатизмом он взялся за Топь, пока наконец не понял, что заготовка сена еще ничего не решает. Иногда мы его проклинали! Чего только он от нас не требовал! Но он никогда не требовал больше, чем мог сделать сам. В конце концов это окупилось. Мы выбрались из дерьма.
— Боже мой,—воскликнул стоявший в дверях Грот,— ты все говоришь.
Кеттнер не заметил, как он вошел в комнату, да и никто не заметил.
— Ну так что? — спросил Грот. — Будем распахивать польдер или нет?
— Работы будем продолжать, — ответил Кеттнер. После этого все стали расходиться. Крестьяне коротко прощались и отправлялись на Топь: хотелось посмотреть, как огромный плуг перелопачивает землю.
Гомолла и Штефан вышли на улицу в глубокой задумчивости, они казались себе лишними в Альтенштайне, Так оно и было.
Розмари тоже ушла. Перед конторой она еще раз столкнулась с Гомоллой и Штефаном.
— Приезжают тут всякие, — заметил Штефан, — помощь предлагают, буквально напролом прут. А оказывается, в них не нуждаются. Вот обидно.
И, спасаясь от слепящего солнца, он надвинул шляпу еще глубже на глаза.
— А Друскат был неплохим руководителем, — сказал Гомолла. Затем, кивнув на черную «Волгу», спросил: -Можно тебя пригласить, Розмари?
— Куда вы едете?
— К Друскату.
— Скажите ему, что я у него дома. Я буду ждать его возвращения, — сказала Розмари.
Она села в свой маленький белый «трабант». То, о чем она узнала в кооперативной конторе Альтенштайна, должно было бы радовать ее. Почему же она плакала?
7. Розмари остановила машину у дома, старательно заперла дверцы. Друскат частенько подтрунивал над ней: в Альтенштайне машину угнать некому. Затем, опустив голову и засунув руки в карманы жакета, Розмари прошла через сад. Она не обратила внимания, как пышно цвели этим летом розы. Наконец вошла в дом и позвала Аню. Девочка вышла в прихожую. Розмари повесила жакет на вешалку и, подойдя к зеркалу, стала рассматривать свое лицо. Тушь на одном веке расплылась. Подняв брови, она кончиком пальца стерла краску и, заметив девочку, улыбнулась. Потом поправила волосы и сказала:
— Гомолла поехал в город к твоему отцу. Только зачем-то взял с собой этого нахала Штефана. Смотреть противно, как он в конторе из кожи лез. — Она презрительно фыркнула. — Но я выложила ему все, что о нем думаю.
— Розмари, ты... — В голосе Ани звучало предостережение,
Розмари повернулась и увидела в дверях кухни Хильду Штефан.
С четырнадцати лет Розмари работала на усадьбе Ште-фанов, помогала по дому и на скотном дворе, а потом и на тяжелых полевых работах. Девушка была старательная и вскоре стала для хозяев незаменимой. И все же, когда ей исполнилось восемнадцать лет, ее уволили. Как заявила в лавке Хильда, она хотела оказать услугу больной жене Друската, уступив ей свою помощницу. Однако люди болтали, что хозяйка сочла девушку чересчур красивой. Штефан был самым зажиточным крестьянином в деревне и, как поговаривали, страшным бабником. Кто его знает? Узнав об этом, он нисколько не обиделся. Хозяйку, впро-
чем, упрекнуть было не в чем. Она всегда хорошо относилась к Розмари, полностью заплатила девушке за работу, даже подарила к рождеству и на день рождения постельное белье и кое-что из вещей: домработницы уже тогда обходились довольно дорого.
Хильда и Розмари расстались на долгие годы, но в самое последнее время несколько раз встречались и разговаривали друг с другом. Хильда почти без зависти отнеслась к удивительной карьере молодой женщины — такая чего хочешь добьется, — знала Хильда и то, что Розмари любовница Друската, но, когда об этом заходила речь, она только пожимала плечами. Да и сказать-то ей было нечего, еще, чего доброго, подумают, что она не одобряет этой связи. Хильда в самом деле не одобряла ее. И вот теперь судьба снова свела их — доктора Розмари Захер и ее бывшую хозяйку.
— Ах, Хильда!
Розмари не смогла скрыть удивления. Смешно, но она не придумала ничего лучшего, как спросить: «Ты здесь?» — и в тот же момент, разозлившись на себя, покраснела.
Жене Штефана, по-видимому, хотелось показать этой молодой особе, что она, мол, как мать, просто обязана была поспешить в Альтенштайн. В подтверждение этого Хильда любовно обняла Аню за плечи, а та — фрау Ште-фан не могла этого видеть — с наигранной преданностью потупилась и капризно выпятила нижнюю губку.
— Я хотела позаботиться об Ане, присмотреть за домом: кому-то ведь нужно этим заняться, Розмари. Добрый день!
Они дружески пожали друг другу руку, и Хильда, словно она была хозяйкой дома, указала на табуретку:
— Да ты садись, пожалуйста.
«Она приглашает меня, — подумала Розмари, — его бывшая пассия. И куда? Конечно, на кухню. Я-то здесь почти как дома. Надо пригласить ее в комнату и предложить удобное кресло. Тогда будет еще смешнее, чем сейчас».
Она вздохнула и, пододвинув к себе табуретку, сказала:
— Послушай, Хильда, то, что я сказала сейчас о Максе...
Розмари хотела объяснить жене Штефана, что слышала от Друската о вражде между обоими мужчинами и почему она встала на сторону Даниэля.
Но Хильда не дала ей договорить, она не могла простить Максу, что он скрытничал.
«Боже мой, — с горечью думала она, — чем я была для Макса все эти годы, дурочкой, которой доверили вести домашнее хозяйство, заботиться о ребенке, о кошке, о десятке кур, но не больше. А в какое положение он меня поставил перед Даниэлем? Никогда не забуду, как Даниэль на меня смотрел, как сказал: «Неужели ты могла так поступить, Хильда?» Это было тогда, много лет назад, во время того ужасного похоронного шествия».
Теперь, очутившись лицом к лицу с Розмари, она поняла, как бессмысленно было искать убежища в доме Друската. Она страдала, но ее воспитание, ее понятие о достоинстве не позволяли обнаруживать горе. Розмари пренебрежительно отозвалась о Максе, и этого было достаточно, чтобы в Хильде проснулась женская гордость.
— Он мой муж! — высокомерно заявила она.
— Да, — сказала Розмари, — и ты привыкла ему подчиняться.
— Ах, перестань, — отрезала Хильда и долгим взглядом посмотрела на нее.
Что знала эта молодая особа о супружеской жизни? Такие карьеристки, как Розмари, — ишь, даже докторскую степень получила! — готовы многое подчинить своему честолюбию, они без колебаний лишают себя радостей материнства, некоторые даже о женственности забывают, так и не догадываясь, чего им не хватает для полного счастья. И тем не менее — это злило Хильду сегодня не в первый раз — у них хватает наглости считать себя верхом совершенства и смотреть сверху вниз на женщин вроде Хильды, для которых материнство и женственность значат многое и заставляют кое с чем мириться.
Хильда погорячилась и успокоилась. Теперь она добродушно улыбалась, улыбка по-прежнему красила ее.
— Ты рассуждаешь, как слепец о красках. Там, где один человек сильный, другой, наверное, должен быть слабее. Каждая семья живет по-своему. Видишь ли, подо все можно подвести правила, но в супружеской жизни норм не существует.
Немного помолчав, Розмари сказала:
— Извините меня.
Она закурила. Хильда подала гостье чашечку кофе и села напротив. Казалось, обе забыли, что привело их в Альтенштайн, забыли про Аню и Друската.
Аня поглядывала на них с растущим недовольством.
Хильда не любила откровенничать ни с кем, а с Розмари и подавно, но она редко бывала последовательна, сердце ее было переполнено, надо же с кем-то поговорить, и она сказала:
— Знаешь, с Максом я никогда не скучала, каждый день приносил что-нибудь новое, правда не всегда хорошее, Даниэль тебе наверняка рассказывал. Я все Максу прощала, мы уже почти двадцать лет вместе, двадцать лет, Розмари. Но то, что я узнала сегодня... — Она наклонилась к Розмари чуть ли не вплотную: — Ты ничего не слышала?
Розмари пожала плечами.Хильда встала с табуретки и принялась ходить взад и вперед по кухне. Наконец она остановилась, прислонясь к холодильнику.
— Даниэль был в руках у моего отца, отец его шантажировал. Макс все знал. Скоро вся деревня проведает...
Хильда состояла в кооперативе уже одиннадцать лет и усвоила кое-какие новые привычки. Но с детских лет она жила в Хорбеке и до сих пор, например, не могла избавиться от фамильной гордости. Люди теперь начнут рассказывать о Штефанах всякие скверные истории. Хильде страшно было об этом подумать, и, вдруг почувствовав беспомощность, она сказала:
— Я даже боюсь возвращаться в деревню,—повернулась к Ане и добавила: — Аня, ты разрешишь остаться у тебя хотя бы на ночь?
Аня взглянула на Розмари, потом на Хильду и, упрямым движением головы откинув на плечи длинные черные волосы, дерзко ответила:
— Как хочешь! Делайте, что хотите, только не говорите, что это ради меня.
— Послушай, — с упреком обратилась к ней Розмари, — что за тон!
Аня, которая в страхе за отца часами ездила и бегала из одной деревни в другую, от одного к другому, сделала для себя странное открытие: все, кого она ни спрашивала об отце, начинали вдруг заниматься .собственной персо-
ной, разглагольствовали о том о сем, но, как считала Аня, все это к делу не относилось. Эти женщины вели себя так же, в их разговоре Аню заинтересовали только слова Хильды насчет Крюгера, ему было известно что-то об отце, он его даже шантажировал. Аня теперь докопается до истины, чего бы ей это ни стоило.
— Никто не желает говорить мне о том, что он знает! — воскликнула она. — И вы тоже. Я догадываюсь почему: потому что вам всем стыдно!
— Аня! — Розмари даже встала.
— Оставьте меня в покое!
Из-за тесноты Ане пришлось протиснуться между обеими женщинами, прежде чем она выбралась из кухни. Дверь с треском захлопнулась за ней.
Выскочив из дома с красным от гнева лицом, она увидела Юргена, он собирался поставить велосипед в сарай.
— Оставь! — крикнула Аня.
Она подбежала к мальчику и вырвала у него велосипед, даже не поблагодарив. Юрген ждал хотя бы одно слово благодарности, в конце концов не так-то просто было проехать тридцать километров по холмам и вести с собой второй велосипед. Аня даже не улыбнулась ему. Она недоверчиво покосилась на окна: не хватало только, чтобы одна из этих женщин выглянула в окно и позвала ее. Она поманила Юргена к забору и спросила:
— Хочешь помочь мне по-настоящему?
— Сколько раз тебе говорить?
— Поехали!
По дороге, когда они были уже далеко от дома, Аня рассказала, что старик Крюгер знает тайну ее отца, об этом проговорилась мать Юргена. Пусть Юрген припрет деда к стене, она покосилась на мальчика, внимательно заглянула ему в лицо. Как он это воспримет? Юрген продолжал неподвижно смотреть вперед.
Аня остановилась. Юрген тоже притормозил. Он стоял перед ней, вцепившись в руль и широко расставив ноги. Наконец, прищурив глаза, взглянул на нее.
— Если ты хочешь мне помочь, тебе придется сра-заться со своими. Понял?
Мальчик кивнул.
— Поехали.
Ворота усадьбы Штефанов были открыты. В конце широкого вымощенного двора — жилой дом, двухэтажный, но довольно приземистый и слегка напоминающий господ-ский. У крыльца росли подстриженные в форме шара липы, по две с каждой стороны, высокая черепичная крыша и белые рамы окон блестели в лучах послеполуденного солнца. Хотя в Хорбеке уже давно возникли целые кварталы удобных современных домов, все в один голос твердили, что самым красивым в деревне оставался дом Ште-фанов.
Юрген с Аней прислонили велосипеды к забору и, робея, вошли во двор. Старик Крюгер подметал булыжную мостовую. В хлеву уже давно не было никакой скотины, никто давно уже не вывозил навоз, нигде не валялось ни травинки, ни листочка, и все-таки Крюгер продолжал мести двор. Он не прервал работы, когда молодые люди подошли к нему, и проворчал:
— Что ей опять здесь нужно?
— Это моя подруга.
— Ты что-то знаешь о моем отце, — сказала Аня. — Хильда рассказывала в Альтенштайне.
Крюгер, по-прежнему согнувшись, повернул голову и снизу вверх взглянул на девочку, его воспаленные веки дрогнули.
— Кому рассказывала?
— Она рассказывала Розмари, — сказала Аня. — Го-молла, наверное, тоже знает.
Крюгер со стоном выпрямился.
— Дура!
Шаркая ногами, он направился было к сараю, желая уйти от допроса. Юрген преградил ему путь, казалось, мальчик боится прикоснуться к деду: он крепко вцепился в метлу. Теперь черенок сжимали оба: внук и дед.
— Уж не воображаешь ли ты, паренек, — сказал Крюгер, — что кому-нибудь будет прок, если это дело выплывет на свет? — Он кивнул в сторону Ани. — Ей ты этим удовольствия не доставишь.
— И все-таки мы хотим знать. Аня кивнула.
Крюгер оставил метлу в руках Юргена и заковылял к крыльцу, там он снял деревянные башмаки и сунул ноги в домашние тапочки. Тяжело опустившись на ступеньки перед двустворчатой дверью, стекла которой были защищены узорной кованой решеткой, он расселся, словно на троне. Вот что рассказал Крюгер:
— Было это в апреле, по-моему, лет двадцать пять назад. Над крышами то и дело поднимались и падали сигнальные ракеты, освещая ночь зеленоватым светом. Я стоял здесь на ступеньках и заколачивал двери: вот-вот русские придут — церковный колокол бил в набат. Каждый в деревне хотел спасти шкуру и прихватить с собой хотя бы часть добра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47