немедленно. Как ни странно, Штефан отклонил демонстрацию смены власти предложил:
«Давай выкурим еще по одной»
Друскат отказался: дома предстоит еще собирать вещи, да и говорить больше не о чем.А может, и есть о чем, — заметил Штефан. Он стоял, прислонившись к двери и загораживая собой выход. — Я ведь сразу не понял, почему ты согласился с предложением моего тестя. Теперь мне все ясно. — Он постучал пальцем по нагрудному карману. — Документик-то у меня.
Друскат посмотрел на Штефана. Тот стоял, прислонившись к косяку двери, и вид у него был надменный. По-видимому, он считал, что пришел его черед выступать
б роли обвинителя. До чего же наглый, самоуверенный и заносчивый человек! Он вел себя так, будто он сам и его родня не имели ни малейшего отношения к тем событиям в Хорбеке, будто они были безгрешны — ортсбауэрнфю-рер Крюгер, его покорная дочка и самонадеянный зятек.
В этой комнате Друскат просидел почти восемь лет, работал за этим письменным столом, у этого окна с видом на запущенный парк. Ему было немножко грустно оставлять свое место и работу другому, и он хотел сделать все без шума, как положено человеку, смирившемуся с неизбежным. Смириться его вынудил Крюгер, однако Штефа-ну, по-видимому, всего этого было недостаточно, ему хотелось продолжить пытку. Друскат видел, как он стоит в дверях, и вид этот был для него почти невыносим. Бросив панку снова на стол, он поднял и с силой грохнул на прежнее место стул, который приготовил было для другого. Потом сел на него и, вытянув ноги, откинулся назад.
«Старик все видел, — сказал он, — значит, он знает, как это произошло, как меня впутали в эту историю. Не перегните палку, — пригрозил он, — человек может выносить унижения только до определенного предела — я знаю по собственному опыту».
Штефан кивнул и, подойдя к Даниэлю, со вздохом хлопнул его по плечу. Интересно, что ему еще нужно? Они молча переглянулись: Друскат, сидя вполоборота на стуле, Штефан — стоя рядом с ним. Ну и разжирел этот сказочный принц былых времен, голова почти облысела, и только глаза отличались все той же почти невероятной голубизной, тем же невинным взглядом. Трудно сказать, какую шутку он сейчас выкинет. Они смотрели друг на друга до тех пор, пока этот увалень не потупился и не простонал:
«Эх, парень!»
Друскат попытался было вскочить, но .лапища Ште-фана, которая все еще лежала у него на плече, удержала его.
«Ты мне зубы не заговаривай, черт возьми!»
«Успокойся, — сказал Штефан, — сиди, я хочу тебе кое-что предложить».
Он пододвинул себе стул и сел напротив Друската, словно сотрудник или посетитель перед шефом. Медленно расстегнув карман куртки, он извлек оттуда бумажку,
мятую и потрепанную, как денежная купюра, прошедшая через множество рук. Разгладив ее на столе, он сказал:
«Вот он, документик, который тебя беспокоит».
Друскат с первого взгляда узнал его. Штефан кончиками пальцев приподнял бумажку и, щелкнув зажигалкой, поднес ее к пламени.
Друскат схватился обеими руками за край письменпо-го стола и, затаив дыхание, наблюдал, как бумажка превращается в пепел: тонкая струйка дыма поднялась кверху и растворилась в воздухе.
Тыча карандашом и растирая в порошок остатки документа, Штефан сказал:
«Ты мне доставлял немало хлопот, да и я был несправедлив, теперь мы... — он помедлил, — как говорят, сильные личности, нам нужно так или иначе утвердиться. Допускаю, что одна деревня, пожалуй, маловата для таких, как мы. Но я не хочу утверждаться с помощью подлости, мне это совершенно не интересно, поверь, Даниэль. Если бы они тогда схватили меня, я был бы на твоей стороне. Каждый из нас мог оказаться в твоей шкуре. Пусть тебя это больше не угнетает. — Он взял со стола пепельницу, подошел к окну и, открыв его, сдул сотни мелких хлопь-ев пепла; подхваченные ветром, они закружились и улетели прочь. — Этой бумажки никогда не было».
Друскат слегка покачал головой. Он не мог сразу осмыслить происшедшее.
«Если бы все было так просто, — произнес он, — если бы я мог с такой же легкостью, как ты, относиться к подобным вещам».
«Но это же просто, — сказал Штефан,— нам было по Шестнадцать. И ты не виноват. А теперь мое предложение: оставайся на своем месте. Я не против, оставайся шефом в Хорбеке. Вся ответственность и эта бумажная волокита... Знаешь, я, наверное, был бы тебе хорошим помощником».
Друскат покачал головой и, взяв со стола папку, встал:
«Я ухожу в Альтенштайн».
Штефан пожал плечами, затем спросил: «Ты что же, и руки мне не подашь на прощание?»
Даниэль подал ему руку, и Макс проводил предшест-венника до дверей.
9. Друскат сидел в кабинете прокурора, заложив руки за голову и уставясь в потолок.
Это было одиннадцать лет назад, думал он, в незабываемом 1960 году, когда они расстались с Розмари. Это был год прощания с молодостью, год выздоровления Ирены, год маленького чуда и отъезда из Хорбека. Дочка весь день радостно смеялась, принимая переезд за праздничную суматоху.
Переезд с Иреной и ребенком в Альтенштайн был отчаянной попыткой скрыться. Я не мог действовать иначе, пусть меня назовут трусом, пусть посадят в тюрьму, но тогда я не мог поступить по-другому.
Прокурор задал вопрос: кто извлек из этого выгоду? Об этом могут спросить и другие. Кому это было на руку? Крюгеру и его семье?
Штефан оказался в кооперативе против воли. Крюгеру захотелось, чтобы он стал председателем. Какую цель преследовал старик?
Может быть, он надеялся таким образом спасти то, что эти люди называли укладом крестьянской жизни? Почти мистическое понятие, за которым скрываются классовые интересы. Они, я и сам не раз слышал, говорили о собственности на землю как о чем-то священном. А может быть, Крюгер действовал из старых сословных предрассудков, стремился сохранить в деревне преимущества богатых семей над бывшими поденщиками и батраками хотя бы на некоторое время?
Возможно... Но каковы бы ни были его намерения, когда он меня шантажировал, все обернулось против него самого. Он невольно способствовал общественному прогрессу, ведь его зятек Макс, этот индивидуалист, волей-неволей вынужден был подчиниться законам, действующим в обществе, да и честолюбие не позволяло ему плохо работать. Другим человеком он, правда, не стал, так и остался бесцеремонным эгоистом, не отличающимся скромностью. Я знаю, все это недостатки характера, но в них в то же время есть и действенное начало, а Штефан, и это мне импонировало, никогда не лицемерил, никогда не скрывал своих дурных замашек. «Такой уж я есть»,— самоуверенно заявлял он.
Было бы нелепо утверждать, что хвастовство, бесцеремонность и чрезмерная самоуверенность являются свойствами, которыми должен обладать руководитель в соци-
алистическом обществе. В таком случае ни я, ни тысячи других руководителей ни на что не годились бы. Как бы то ни было, поначалу слабости Штефана не приносили вреда, даже, напротив, способствовали укреплению кооператива. Я констатирую это без горечи, меня это не очень шокировало, недаром в партшколе я так долго корпел над законами диалектики.
Нет, Штефан не изменился, никто этого не утверждает. Теперь он мог хозяйствовать более масштабно и, будучи руководителем кооператива, делал это с той же хваткой и умением, как раньше у себя в усадьбе.
Он пустил в ход все свои способности и энергию, но теперь ему приходилось делать это не ради себя одного, он вынужден был делиться с другими. Так случилось, что Хорбек вскоре перегнал многие кооперативы. Штефан стал знаменитостью, газетным героем, предметом восхищения... А через одиннадцать лет он стал препятствием, с которым мне пришлось бороться...
Крюгера я сбрасываю со счетов, старик изжил себя, как изжило себя время, породившее его.
Ну а Штефан? Нет, он не воспользовался моим молчанием, хотя я упомянул его имя и занес в протокол, Шефан, мол, знал кое-что, он сжег документ. С меня это вину не снимает.
Я слишком долго молчал, вот в чем моя вина. Мне придется ответить за все одному.
Глава четвертая
1. Этим летом солнце пекло немилосердно изо дня в день, трава на лугах пожелтела и пожухла. Аня стояла в саду Анны Прайбиш среди пышно цветущих турецких гвоздик, бордовых, розовых, белых. Аня называла их «бабушкиными цветами»: корзиночки их напоминали вязаный орнамент и казались девушке такими же старомодными, как и сами сестры Прайбиш. Истории, которые она слышала от старых дам, тоже относились к иному времени, но речь в них шла и о ее отце, человеке совершенно реальном, члене партии, председателе кооператива, о человеке, который был ей другом и товарищем. Прошлое тоже ведь составляло часть его жизни, хотя оно давно уже кануло в историю.
«В то время я считала твоего отца способным на все, — сказала Ида, — даже на убийство!»
В знак утешения она слегка шлепнула Аню по руке.Аня знала, что в разговорах Ида перескакивает с одного на другое, знала, что в мыслях у нее иногда творится путаница, что она способна нести чепуху, девчонка и сама частенько посмеивалась над чудаковатой фройляйн, однако сейчас она испугалась. Аня от-вела со лба прядь
волос и направилась к велосипеду, стоявшему у забора. Выезжая со двора, она оглянулась и увидела в окне лицо Анны, белой маской застывшее на черном фоне. «Вот так же, — подумала Аня, — стояли сегодня утром Хильда Штефан и глядели на меня с такими же неподвижными лицами». Девочке стало не по себе, и она поспешила выбраться, со двора.
2. Дорога шла вверх по холму, и Ане пришлось нажать на педали. Она почти одолела подъем, уже видела дали перед собой дома Бебелова, как вдруг спустила водная шина. Этого еще не хватало!
Аня в сердцах -швырнула велосипед в придорожную-канаву и полезла на четвереньках» по косогору, шедшему вдоль шоссе. Там среди запыленных зарослей пижмы она опустилась на землю.
Неужели придется вернуться? Может быть, ее подвезет какая-нибудь грузовая машина? Обычно ей не приходилось долго упрашивать водителей. Но что дальше? Возвращаться домой, в деревню? И это сейчас, когда она почти уверена, что отец замешан в какой-то грязной истории?
Он пришел с края света с насмерть перепуганными людьми, сказала Анна, а потом в Хорбеке произошло что-то ужасное, чуть ли не преступление. Почему старуха закрыла лицо черным платком, словно охваченная внезапным страхом. А Ида? Ида рассказывала самые невероятные вещи.
Иногда преступления раскрываются лишь много лет спустя. Однажды давным-давно кто-то убил и ограбил одинокого путника, тело убийца закопал у дороги. Никто не хватился путника, но весной (она читала об этом в одной балладе под названием «Цветок тюльпана» или что-то в этом роде), весной на этом месте из луковицы тюльпана, которую покойник сжимал в руке, вырос красный, как кровь, цветок. По этому цветку и обнаружили убитого, а затем нашли убийцу.
Обнаружили через год. Бывает, это продолжается дольше. Но не двадцать пять лет? Кажется, она читала в одном детективном романе, что по истечении двадцати лет за убийство не преследуют. Нет, не стоит думать о самом худшем.
Но Анна ведь на самом деле; етруеила, факт, она испугалась. А что, если отец все-таки виноват? Что тогда? Что будет с ней? Что будет со школой? В интернат у нее и так нет особой охоты идти. А институт? Неужели ей откажут в приеме? Есть ведь тысячи других, у которых родители лучше. Как же было с той девушкой из Каролиненхофа?.. Ее не приняли в спецшколу из-за того, что отец у нее был фанатичным сектантским проповедником, а училась-то ведь она на одни пятерки. Значит, есть, значит, такое бывает и у нас: роковое стечение обстоятельств? Но разве могут дети отвечать за своих отцов? Как же тогда бороться, как утвердить себя?
Нет, в Альтенштайн она не вернется. С тех пор как она убежала от Анны и Иды, ее преследует мысль, будто ей суждено носить на себе клеймо: это дочь того самого Друската, которого забрали, избегайте ее. Неужели и мать жила с таким клеймом?
В этот по-летнему солнечный день Аня сидела среди пижмы, травы и порхающих разноцветных бабочек, ее терзали мрачные мысли. Ей казалось, что столь одинок и заброшен не бывал еще ни один человек, столь потерян среди всех тех, кто продолжал беззаботную жизнь.
Мимо проезжали машины, грузовики и трактора. Водители изредка бросали на нее взгляды, считанные секунды — и все исчезало. То были другие люди, она лишь на миг привлекала их внимание, они тут же о ней забывали, никто и не догадывался о ее страхах.
Ане вдруг захотелось спрятаться; она бросилась на землю и уткнулась лицом в траву.
Но мысли продолжали тесниться в голове, она думала: «Отец, наверное, чувствует себя в эту минуту так же сиротливо, как я. Он не должен страдать в одиночестве, ведь у него есть я. Надо разузнать, в чем его обвиняют, где можно с ним встретиться, увидеть его, протянуть руку помощи. Не нужно ни о чем спрашивать, не надо ничего говорить, ни слова упрека. Виновен он или нет, я его дочь, и он единственный человек На свете, которого я люблю».
От этой мысли Аня вновь ощутила прилив сил. Она не умела долго жалеть себя, она была слишком молода и жизнерадостна. Ей хотелось помочь отцу, но сначала надо добраться до Бебелова.
Вскочив с травы, Аня стала спускаться вниз. Но вдруг остановилась, уперев кулаки в бедра.
На обочине дороги на корточках сидел Юрген Ште-фан и возился с велосипедом.
— Опять ты здесь.
— Ты задумалась, я не хотел мешать, — сказал он, взглянув на нее с ухмылкой, — дай, думаю, лучше сделаю полезное дело. Хорошо, что я за тобой поехал, у тебя нечем даже камеру заклеить. Сейчас починим.
Аня села рядом, стараясь принять по возможности грациозную и в то же время полную достоинства позу. Это было непросто: ноги у нее длинные, а юбка — короткая, но все-таки сидеть было лучше, чем стоять, привлекая к себе беззастенчивые взгляды этого назойливого юнца.
— Благодарю, — произнесла она несколько преувеличенно нелюбезным тоном. В действительности же она обрадовалась ему и почувствовала облегчение.
— Старухи что-нибудь знали? — спросил юноша. Аня покачала головой, сорвала стебелек и, играя им, сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47