«Это моя дочка, Аня, товарищ Гомолла».
Потом попросил девочку — сколько ей тогда было? Года четыре, наверно:
«Скажи: здравствуйте!»
Девчушка несмело подала ручку всем присутствующим и тоненьким ГОЛОСКОМ поздоровалась.
«Боже святый, — растрогалась Анна Прайбиш, она как раз открыла дверь, чтобы впустить в комнату фрой-ляйн Иду с подносом, — боже святый, кто же это отправил крошку в мужскую компанию? Иди к Анне, — поманила она, — иди!» — и обрадовалась, когда Аня со всех ног кинулась к ней и зарылась мордашкой ей в юбки. Анна взяла, ребенка на руки, фройляйн Ида проворно накрыла на стол; потом хозяйка спросила, и голос ее звучал отнюдь не приветливо:
«В чем дело?»
Красавица потупилась, снова открыла глаза, посмотрела на хозяйку, всего один миг, и повернулась к Даниэлю:
«Ваша жена беспокоится. И потом... она себя плохо чувствует».
Затем она спросила старуху Прайбиш:
«Можно я ненадолго оставлю ребенка у тебя? Я еще не успела накормить скотину».
Анна сделала вид, будто просьба исходит от Друскато-вой дочки.
«Ну конечно, — сказала она, лаская девочку, — конечно, ты останешься у Анны».
Розмари поблагодарила и ушла, Даниэль — следом за ней. Мужики опять переглянулись, Анна Прайбиш глубоко вздохнула, а фройляйн Ида шепнула Гомолле:
«Говорят, она вовсю спит с ним, дрянь эдакая, — а вслух проговорила: — Милая девушка».
Гости засмеялись. Тут Анна, забыв, что на коленях у нее дочка Друската, закричала: какая, мол, дикая затея накрывать этот стол на восемь персон и вообще она не потерпит пикаких пересудов, пусть вся компания убирается в зал. Ребенок расплакался, и она принялась звонко целовать девочку:
«Ну что ты, лапушка моя, люди дурные, но старая Анна тебя любит».
Действительно, сухарь чуть не прослезился. Что же такое стряслось? Она повелительно мотнула головой, и гости, покорно забрав тарелки, гуськом потянулись из комнаты. Шествие замыкала фройляйн Ида, лицо -у нее было обиженное, юбки сердито развевались.
Гомоллу Анна остановила:
«Мы с тобой тут поедим».
Она снова кликнула Иду, та робко заглянула в комнату, и Анна отдала ей ребенка.
«Ступай с Идой, моя маленькая. Ида сделает тебе вкусный-превкусный пудинг».
«В чем дело?» — спросил Гомолла, когда опи наконец остались одни.
Анна Прайбиш опустилась на диван.
«Не прикидывайся более недогадливым, чем ты есть».
«Ишь, сластолюбец! — Гомолла вооружился ножом и вилкой. — Чуяло мое сердце, с ним что-то не так. Ну, парень, это тебе даром не пройдет!»
«Эх... — сказала старуха. — Не могу я его осуждать.— Она подвинула Гомолле солонку и перечницу, а потом поведала печальную историю Даниэля и Ирены. — В пословице говорится: каждый сам кузнец своего счастья, и над порталом хорбекского замка что-то похожее высечено. Но это неправда. Так, разговоры... Одного счастье бежит, другого судьба бьет, они и защититься не могут, только несут свой крест, так или эдак, и я отлично понимаю, почему кое-кто ищет утешения в церкви».
Гомолла с наслаждением уписывал глазунью, но тут предостерегающе поднял нож.
«Только не заводи мне про свою политику, — отмахнулась Анна. — Брось ты, Густав, я ведь тоже газеты читаю. К тому же я на несколько лет тебя постарше и имею собственный опыт и собственные взгляды. Я вот не успела замуж выйти, как уж овдовела, и, между прочим, не думаю, что виноват в этом кайзер Вильгельм. Даниэлю просто не везет, да и Ирене не больно-то много счастья выпало, а ведь при вашем социализме! Даже с любовью поначалу толком не ладилось.
Помнишь, в сорок пятом эсэсовская сволочь высекла его кнутом, и нужно было прежде всего убрать мальчишку из замка. Ида привезла Даниэля ко мне. Ирена не отходила от его постели. Сперва я думала, она выполняет христианский долг, но нынче понимаю: девчонка любила парня с той самой поры, потому и осталась у меня. Твердила, хочет, мол, Владека дождаться. Вздор! Даниэля она дожидалась, красавчика Даниэля, а этот дуралей бегал за Крюгеровой дочкой, пока та в один прекрасный день не дала ему отставку. — Анна Прайбиш сухо засмеялась.— И поделом!»
Хильда Крюгер и Даниэль... Старуха рассказывала дальше, а Гомолла размышлял о них обоих. Когда-то его тоже злило, что Друскат приударил за русокосой красавицей, надо же — за дочерью бывшего ортсбауэрнфюрера! Он вспомнил, как укорял Даниэля — к любви-де тоже надо подходить по-классовому или что-то в этом роде, — но парень непонимающе смотрел на него, даже смеялся, будто Гомолла говорил необычайно забавные вещи.
Однако самое удивительное было то, как относился к этому нацисту сам Гомолла. В концлагере он думал: «Хочу выжить. Меня поддерживает солидарность товарищей, но есть еще две вещи, которые помогают сносить муки: ненависть и мысль о возмездии». Конечно, кто посмеет упрекнуть меня, гонимого, поруганного, за то, что думал о мести?
И вот он впервые после лагеря видит перед собой живого нациста, Крюгера, ортсбауэрнфюрера в Хорбеке, и думает про себя: «Сволочь, дрянь ты поганая, тварь ты жалкая!» Презирая Крюгера, он, однако, чувствовал, что жалкий вид этого человека не вызывал у него настоящего приступа ярости, в его глазах тот не был противником. Крюгер, так сказать, на несколько ступеней не дорос до него.
Вскоре Гомоллу назначили бургомистром, и хочешь не хочешь ему пришлось принять этого нациста в свою паст-ву, ибо теперь под его официальной властью находились все — и невинные, и виновные.
Так вот, военная администрация в свое время издала приказ, согласно которому все нацисты несли наказание: должны были являться на работы в райцентр или платить денежный штраф. Этот подлец не мог ни того ни другого, потому что в хозяйстве у него, как и у всех остальных, почти вовсе не осталось живности и доходы были мизерные. Гомолла об этом знал, а на тяжелую работу Крюгер не годился из-за подагры, и вот ведь, как нарочно, именно он, Гомолла, бургомистр, был вынужден выписывать нацисту оправдательные записки.
Почти каждую неделю повторялась одна и та же сцепа. Крюгер являлся в канцелярию, бледнел, краснел, разно рачивал дрожащей рукой платежный приказ, и хмурый Гомолла, ссутулившись за громадой письменного стола, не спеша закладывал за уши дужки стальных очков, долго изучал бумажку, потом наконец вызывал общинного писаря Присколяйта и диктовал: «Штрафные работы выполнены в деревне по месту жительства». Потом Крюгер бормотал: «Спаси вас бог», Гомолла же обыкновенно отвечал: «За работу!» — п бесцеремонно выпроваживал мужика.
Гомолла распорядился устроить в хорбекском замке общественную столовую. Туда он и посылал Крюгера на принудительные работы, два-три раза в педелю, как видно считая особо унизительным для Крюгера то, что облаченный в мешковатые штаны нацистский «герой» должен был вместе с женщинами чистить картошку. Однако пронзительный визг из столовой скоро разубедил его. Для жепщин-переселенок все это было, пожалуй, не более чем развлечением, они даже имели глупость окружить Крюгера материнской заботой. Поэтому Гомолле пришлось на три месяца откомандировать бывшего ортсбауэрнфюрера на еженедельную уборку деревенской улицы.
Даниэль и Крюгерова дочка — хорошенькая была девчонка и молоденькая, зачем же ей расплачиваться за провинности отца? Тем не менее Гомолла порадовался, услы-шав, что их свадьба расстроилась.
«Ты хоть слушаешь?» — недовольно спросила Анна Прайбиш.
«Ну конечно, — сказал Гомолла. — Когда же она была, свадьба Макса и Хильды?»
«Погоди... — Анна задумалась.—Кажется, в пятьдесят первом, я тогда как раз опять воевала за свою лицензию, у меня ее отобрали. Ты, Густав, помнишь, наверно: ревизия нашла у меня две селедки, а по книгам они не прошли... нет, свадьба была в пятьдесят третьем... — уточнила Прайбиш, — во всяком случае, Даниэль жил у меня тогда на полном пансионе; каждый день с Иреной вместе... у меня уж глаза не глядели — бедняжка прямо извелась вся из-за этого малого.
Однажды вечером я уже закрыла трактир, и мы домывали рюмки — вдруг слышим: в дверь стучат. Открываю и вижу — ночь была лунная: на пороге Даниэль, качается, лицо зеленое.
«Господи, — кричу, — Ирена!»
Кричу, а сама думаю: ведь, того и гляди, рухнет за-мертвв у тебя на крыльце... Только он просто-напросто был в стельку пьян.
Отвели мы его в зал, он маленько очухался.
«Шнапсу, — бормочет заплетающимся языком. — Анна, сегодня мне надо напиться».
«Ну погоди, — кричу, — стыда у тебя нет... Не ожидала я от тебя... Марш в кровать!»
В довершение всего прибежала Ида, и вот мы, три бабы, потащили малого в постель, он кулаками машет, прямо сладу нет. Тогда я выпроводила Иду с Иреной, велела им сварить крепкого кофе.
«Ничего, малыш, — говорю, — сейчас дадим тебе напиться», — сажусь рядом, по руке его глажу, успокоить хочу. А он бросился мне на шею, жмется, как ребенок, и шепчет:
«Он видел, Анна, он видел».
«Кто?» — спрашиваю.
«Крюгер, — говорит. — Крюгер видел».
«Что? — спрашиваю и трясу его. — Даниэль, что он видел?»
«Все», — да как заревет у меня на груди.
По-моему, самое милое дело, когда мужики по пьянке слезливыми становятся. Ну, думаю, небось застали их с Хильдой, грешных, в постели в чем мать родила.
«Что ж тут такого, — говорю, — ты же собирался на Хильде жениться?»
«Нет, — отвечает, — нет, она за Макса выходит».
Странно, думаю, старик видал... Никак в толк не возьму, что к чему.
Тут пришла Ирена с кофе, услыхала, что свадьба расстроилась, обрадовалась, смеется — господи, до чего, дескать, пьяные смешные! — вьется вокруг него и так и эдак, в конце концов он позволил уложить себя в постель.
Да... а через полтора месяца сыграли Штефанову свадьбу. У меня в доме. Натащили разных деликатесов, и я все наилучшим образом приготовила.
Даниэль на свадьбу ни за какие деньги идти не желал.
«Как, — говорю, — неужели доставишь этим задавакам удовольствие почувствовать, что они тебе душу ранили? Ты будешь танцевать на этой свадьбе!»
Нарядила его собственноручно, дала ему лучший костюм сына, рубашку белоснежную, галстук повязала — парень хоть куда.
К полуночи доплясались до того, что фата пошла в клочья. Хильда, конечно, по обычаю подкинула обрывок кому-то из деревни. Только на сей раз, объявляю я, фата, мол, в предсказании ошиблась — ведь только что обручились Даниэль с Иреной, и будто о собственных детях говорю.
Все зашумели, поздравлять начали, туш — ты меня знаешь, да и сам при этом был, — просто не могла я сдержаться, постучала по рюмке и говорю: Даниэлю, мол, позавидовать можно, у Ирены приданое дай бог каждому —> мне ведь свое, к сожалению, не пригодилось, — и жена у него будет, второй такой не сыскать, чтоб так разбиралась в домашнем хозяйстве. Ведь я обучила ее всем кулинарным тонкостям, и девчонка владела искусством, которое, как ни прискорбно, находится на грани вымирания».
«Ну-ка, налей», — сказал Гомолла, и старуха Прайбиш налила ему и себе, должно быть, от разговоров у нее тоже в горле пересохло.
«Он видел? — спросил Гомолла. — Что, Анна, что видел Крюгер?»
Анна развязала черный платок и поправила его.
«Не знаю, — проговорила она, — был у него тогда против Даниэля какой-то козырь, но, что ни говори, для парня все обернулось к лучшему, с Иреной ему очень посчастливилось. Пусть некоторые считают, что настоящей любви промеж них не было, взял-де девчонку из жалости, а может, назло или себя пожалел. Но, по-моему, он тогда по-
нял: никогда в жизни не встретить ему женщину, которая бы в нем эдак души не чаяла. Конечно, он Ирену годами не замечал, но, наверно, все-таки бывает, Густав, что сила женской любви в конце концов побеждает мужчину и ему ничего не остается, как тоже полюбить ее.
Хрупкая, нежная, и сил у нее не столько, как у других, но она была ему хорошей женой. Боже мой, вот уж я говорю — была».
Анна нашарила в кармане фартука платок, аккуратно развернула, промокнула нос и рот и наконец продолжала:
«Два года назад зашла я к ним как-то в выходной. Мы сидели в саду, разговаривали о том о сем. Стемнело, но никому не хотелось идти в дом. Даниэль принес свечу и поставил на садовый стол. Была одна из тех душных ночей, когда цветут липы, спать не хочется, и знаешь — со многими происходит то же, по всей деревне на пороге сидят люди и вполголоса переговариваются. В такие часы, Густав, старому человеку вдруг думается: сколько еще таких ночей тебе отпущено, сколько раз еще встретишь такое лето? Чувствуешь, как прекрасна жизнь, хочется, чтоб так было всегда, а ведь точно знаешь: когда-нибудь придет час и заставит тебя похолодеть.
В ту жаркую ночь Ирена вдруг сказала, что ей холодно и она не в силах больше сидеть. Хочет встать и почему-то не может. Даниэлю пришлось взять ее на руки, как усталого ребенка, и отнести в дом, она ведь уже тогда легонькая была, будто перышко. Господи, — говорю, — Ирена, что с тобой? Она только слабо улыбается: ничего, мол. Хрупкая такая, прямо прозрачная, накрываю ее одеялом, а самой кажется — одеяло-то ей боль причинить может,
Считай меня чудачкой, но в ту летнюю ночь на меня пахнуло смертным холодом, вот с тех пор я и поверила тому, о чем шептались в деревне: у нее, мол, та самая болезнь, неизлечимая. С той ночи, уж два года, Даниэль жену по дому на руках носит, коли ей надо к столу, или в туалет, или в сад, когда на солнышко захочется.
Ему пришлось взять в дом девчонку, эту вот Розмари. Не спрашивай, как Даниэль к ней относится, знать я этого не хочу, да если б и знала, все равно не смогла бы осуждать его за то, что ему нужна женщина».
Кончив рассказ, Анна схватила Гомоллу за руку, может хотела доверить подробности об отношениях Друската с этой рыженькой девчонкой, но тут в коридоре послышались громкие шаги и в дверь постучали.
«Должно быть, депеша для тебя, — сказала Анна Прай-биш и крикнула: — Войдите!»
Но в комнату вошла всего лишь фройляйн Ида, она смущенно улыбалась, точно застала парочку за нежностями.
«Извините», — пискнула она краснея и попросила указаний насчет пудинга: сколько можно положить яиц? Анна всплеснула руками.
«Два яичка, — сказала она, — или четыре», — но прозвучало это так, словно она с упреком воскликнула:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47