Он видел сцены, слышал шорохи; вот раздался выстрел, его ох катили за руки. Пьяные офицеры и ему пустят нулю в лоб, но нет, графиня подала знак рукой: «Отпустите его! Выше светильники!» — приказала она. Взгляд на расстрелянного поляка. И улыбка. Она предназначалась ому. Графиня и правда потрепала его по щеке. Потом один из них подскочил к веревке колокола, ударили в набат, и колокол на башне загудел в ночи: русские приближаются, спасайтесь! Гул шагов удалился. Тишина. А Владек был мертв. Он лежал в луже крови перед рядами белых церковных скамеек. И этот старый пес Крюгер, должно быть, тоже все видел, сумел раздобыть документ, возможно, он видел и другое, чего доброго, знал и о могиле возле скал?
«Я не могу идти к Гомолле, — подумал Друскат. — Он мне не поверит, никто мпе не поверит, меня арестуют, будут допрашивать, будут презирать. Я не могу идти к Гомолле, я должен выиграть время, хотя бы один только день, один час».
«Ты уступишь должность председателя Максу!» — сказал Крюгер.
Друскат со стоном поднялся с соломы и Стал отряхиваться. Он хотел выиграть время, выигран, хоти бы минуту, чтобы собраться с мыслями. В страхе ой не знал, что делать, на что решиться.
Он не успел еще ничего сообразить, как за спиной старика вырос Макс, затем и Хильда. Друскат подумал: все они наверняка расскажут, как я себя вел в час моего позора. Нужно выиграть немного времени, хотя бы несколько секунд. Обстоятельно, не спеша он принялся застёгивать пуговицы на рубашке. Старик, стоя перед ним, неторопливо сложил бумажку и, словно талисман, спрятал ее за пазуху.
Друскат вдруг покачпулся от слабости, потом накинул на плечи куртку. У него было такое чувство, словно он добровольно натянул смирительную рубашку. Времени больше не было, он должен им подчиниться, вынужден уступить. Хриплым голосом он сказал:
«Бери место председателя. Я из Хорбека исчезну».
Он сплюнул Максу под ноги. Но что это, черт побери? Хильда вдруг крепко обхватила его за плечи. Она ведь была с ними в одной упряжке, всегда им подыгрывала! Сегодня днем несла на руке венок, тогда он еще не знал, что предстоят его собственные похороны. Он высвободился из объятий женщины, оторвал ее цепкие руки от своих плеч и с презрением сказал:
«Что вы за люди».
Теперь к Анне, в трактир. Друскат был словно оглушен, он не помнил, как нашел дорогу в трактир, знал только, что теперь, он здесь. При виде его Ида взвизгнула и уронила поднос.
«Дура!» — закричала на нее Анна.
Сейчас ему предстояло держать ответ перед Гомоллой и перед крестьянами. Они вскочили со своих мост, и ему снова стало страшно.
«Что я им говорил? Об этом я припоминаю лишь смутно, зато помню, как паршиво я себя чувствовал, помню,как себя вел. Отчаянный геройский жест: я добился этого, Густав; отчаянная ложь: мне нужно чаще видеться со своей женой; отчаянная мольба, прозвучавшая требовательным воплем:: неужели никто из вас не хочет войти в мое положение?!
Помню взгляд Гомоллы, он был почти невыносимым, помню гробовое молчание, помню, как в тишине тикали часы, как мучительно медленно тянулось время и как я подумал: «Ты однажды рассказывал, Густав, что опытным палачам для казни требуется всего лишь тридцать секунд, — крепкая рука хватает осужденного, швыряет на плаху, лязг топора — и голова летит вниз, готово. Чего же ты медлишь, Густав?»
Не помню, как долго Гомолла расхаживал взад и вперед по помещению, потом наконец сказал: «Иди домой и заботься о жене».
Друскат не осмелился выйти из трактира через веранду, на улице ему могли встретиться люди из деревни, которые направлялись к Анне Прайбиш, чтобы обсудить и обмыть события дня. Пришлось бы вступать с ними в разговор и отвечать на расспросы: «Друскат, дружище, как тебе удалось, как ты этого добился, давай выпьем за твою победу». Ему не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем говорить. Четверть часа страха, пережитые у Гомоллы, были позади, но теперь он не знал, как его встретят жена и Розмари. Как всегда, ему придется нанизывать одну ложь на другую, возводить целую башню из лжи и все время бояться, что это шаткое сооружение вот-вот рухнет и раздавит его. Он содрогнулся от омерзения к себе, когда на ощупь спускался по лестнице, ведущей к черному ходу. Вон из помещения, на воздух, дышать! Над де-ревьями мерцала лупа. Листья на ветках и кустарники утопали и туманной дымке. Друската мутило. После всех волнений шнапс не пошел ему впрок, его шатало, и, чтобы помочиться, он вынужден был опереться рукой о стену коровника. Во время этой процедуры лоб его приник к прохладной стене строения: более жалкого зрелища мужчина являть собой не может.
Вдруг из темноты послышался голос Анны: «Хорошенькое дельце, если пьяный мужчина не в состоянии добраться до столба».
Друскат отвернулся от стены и стал возиться со своими брюками, и, хотя он делал это обеими руками, ему лишь с трудом удавалось нащупать пуговицы. Повертев головой, он пытался разглядеть в темноте Анну. Наконец увидел приближающуюся бесформенную тень и теперь в желтоватом свете, падавшем из окна, узнал ее. Голову и плечи Анны скрывала шаль: вечер был холодный. Даниэль заглянул в ее старое бледное лицо, оно напомнило ему лицо монахини. Анна стояла перед ним, словно одна из тех старух на церковных картипах под крестом Голгофы, испытывающих бесконечную скорбь оттого, что они не в силах ничего предотвратить. Но его-то Гомолле пригвоздить К столбу по удалось, он пока еще чувствовал себя свободным человеком. А ведь это самое последнее дело, подумал он, верх унижения, когда мужчина ищет защиты у сердобольных женщин.
Он поддался шантажу и насилию, вынужден был притворяться и отречься от самого себя, ему пришлось лгать, он казался себе до того жалким и ничтожным, что почувствовал вдруг желание обидеть и оскорбить другого человека. Он стоял перед старой Анной, широко расставив ноги и выпятив живот, — брюки оп так и не сумел застегнуть. Он знал, сколь непристойно выглядит в этой позе, и с издевкой произнес:
«Что хочу, то и делаю, и плевал я на тебя. Проваливай!»
Но Даниэль ошибался, полагая, что эта гнусная выходка поможет ему прогнать старую женщину, ее ладонь с такой силой ударила его по лицу справа и слева, что у старухи даже шаль соскользнула с плеч. Он заслонил глаза локтем, так он делал порой в детстве, пытаясь отразить гнев матери или же закрывая лицо, когда ему было стыдно. Мне тридцать лет, подумал он про себя, не могу же я сейчас разреветься. Старуха подняла шаль и, как ни в чем ни бывало, сказала:
«Пошли».
Она взяла его под руку, и он позволил отвести себя к скамейке за живой изгородью из сирени. Там она села и требовательно постучала рукой по доскам:
«Садись!»
Друскат повиновался. Аппа снова закуталась в свой платок и сказала:
«Может быть, кое-кто и считает тебя очень деликатным человеком, но, оказывается, ты способен на пошлость, как любой мужчина. Вот что я тебе скажу, мой мальчик: ты сел в большую лужу из-за того, что не захотел довериться Гомолле. С Иреной тебе говорить нельзя, это ее доконает. Штефан когда-то был твоим другом, но сейчас он пошел на подлость. Можешь мне ничего не объяснять, я и сама давно сообразила, что произошло. Остается рыжая, ей и двадцати нет, от нее подмоги не жди. И как раз на мою помощь ты хочешь наплевать? Извинись!»
Друскат, сидя на скамейке рядом со старухой, словно в знак непокорности откинулся назад и, далеко вытянув перед собой ноги, засунул кулаки в карман.
«Со мной все кончено, — подумал он, — это уже конец, раз я позволил старухе ударить себя по лицу. Выхода нет, я дошел до предела, мне тридцать лет, не могу же я сейчас разреветься».
Он было засопел, но затем сплюнул подступивший к горлу комок. Друскат не заметил, что Анна разговаривала с ним тоном единомышленницы, и забыл, что ему следует перед ней извиниться.
«Мне нужно избавиться от этого страха, Анна, иначе я пропал. Я должен довериться Гомолле», — сказал он.
Немного помолчав, Анна задумчиво отозвалась:
«Следовало сделать это раньше, гораздо раньше, мой мальчик. Теперь слишком поздно. Гомолла давно уже отправился к твоему преемнику, чтобы утвердить его в новой должности. Поговори с ним, когда в деревне все поуляжется, поговори с ним, когда Ирена не будет так переживать, не заставляй ее страдать от этого, Даниэль».
4. Ах, Ирена... Она страдала из-за меня. Были вещи, о которых мы ни разу не говорили, но порой она так на меня смотрела... Глаза у нее были, как у персидской принцессы, узкие, миндалевидные. Они смотрели иногда так странно, что мне казалось, будто ей известно обо мне с'а-мое сокровенное.
Она знала, что я любил Хильду. Хильда была блондинкой, и отнюдь не такой хрупкой, как Ирена. Она была сильная, веселая, -любила посмеяться и позубоскалить. Однажды вечером в саду у Крюгера она плакала.
«Я не могу уйти с тобой. Мое место в этой усадьбе. Она
всегда принадлежала нашей семье, вот уже двести лет. Все в поте лица работали на этой усадьбе: дед с бабкой, их родители и мои отец с матерью. Теперь она перейдет ко мне, я не могу ее бросить и просто уйти с тобой неизвестно куда».
Уму непостижимо, как она держится за эту усадьбу!
«Ну а любовь, Хильда?»
«На свете существует не только любовь».
«Я люблю тебя, Хильда».
«Если ты меня любишь, Даниэль, ты останешься со мной в усадьбе. Мы с отцом не справляемся с работой».
Я занимался в партшколе, кое-чему учился и теперь кое-что знал. Я рассмеялся:
«Усадьба станет кооперативной».
Вдруг у забора появился Крюгер.
«Ступай домой, Хильда!»
«Останься!»
Она стояла между мной и стариком, я крепко держал ее за руку, мне хотелось, чтобы девушка осталась со мной, она умела так чудесно смеяться — теперь она плакала. Мы держались за руки, я хотел перетянуть ее на свою сторону, она упиралась. Ст?арик взглянул на нее, она высвободилась и, опустив руки, пошла прочь. Она еще раз остановилась, обернулась, я хотел было уже побежать за ней, но Крюгер преградил путь:
«Оставь ее в покое!»
«Но я же люблю ее!»
«Сперва женишься, а потом с усадьбой и девкой в колхоз? Нет! Мне пришлось гнуть спину при нацистах и лебезить перед вами от страха за усадьбу, за эту усадьбу я вытерпел слишком много, не бывать ей колхозной. Оставь девку в покое, иначе...»
«Иначе что?»
Крюгер раскурил трубку. Ему пришлось несколько раз щелкнуть зажигалкой, прежде чем появилось пламя. Уставившись на меня поверх дрожащего огонька, он сказал:
«Я видел».
Я никогда не рассказывал Ирене о том, что видел Крюгер, она не должна была из-за этого страдать, но, думаю, она обо всем знала. Она знала, что в ту ночь я вернулся от Хильды, и все-таки легла со мной.
Тогда он тоже пошел к Анне. Она давно уже закрыла свое заведение. Друскат был ее последним посетителем.
Он сидел, несколько опьянев, и громко требовал еще шнапса, но Анна не могла допустить, чтобы он напился. Ирена присела к его ногам и протянула чашку кофе.
«Выпей, Даниэль».
Ему не хотелось, чтобы Ирена сидела перед ним на корточках, прислуживая, как рабыня, и он грубо отверг ее унизительную навязчивость.
«Что это ты так обо мне печешься?»
Не подав виду, что обижена, Ирена посмотрела на него и тихонько рассмеялась. Он никогда не забудет, как она сказала:
«Ты мне нравишься, Даниэль. Наверное, я колдунья. Я всегда знала, что когда-нибудь ты придешь ко мне, что когда-нибудь я тебе понадоблюсь. Ты мне нравишься, Даниэль, и никто не запретит мне любить тебя, ни ты, ни Анна, даже я сама не могу себе этого запретить».
Друскат мотнул головой из стороны в сторону, словно желая стряхнуть опьянение. Ирена сидела перед ним на полу и протягивала чашку:
«Пей, Даниэль, пей! — Потом она сказала: — Я не хотела возвращаться домой, там не осталось никого, кто меня знал, я хотела подождать Владека...»
Боже мой, она хотела ждать Владека, все еще ждать Владека...
«Быть может, я ждала тебя, Даниэль, ждала так много лет, Анна была для меня как мать, теперь она состарилась, и я ей нужна, но я бы ее оставила, если бы ты попросил меня об этом, я бы все бросила и пошла за тобой».
Ему казалось, что он слышит какое-то заунывное пение, слышит песенку, которую напевала мать, когда хотела его утешить. Он почувствовал себя в безопасности, но не сказал ни слова.
«Можешь не отвечать, Даниэль. Пей. Возможно, я смогла сказать тебе все это, потому что ты пьян и завтра ни о чем уже не вспомнишь. Пошли!»
Он слегка покачнулся, Ирене пришлось его поддержать и провести мимо стойки. Анна вытирала стаканы и не отрывалась от своей работы, зато Ида, эта блаженная, с сердитым видом полировавшая стойку, укоризненно посмотрела на Ирену и, как показалось Даниэлю, прошипела: «Срамница, никакой гордости».
Бывало, после пятой рюмки шнапса Ида гордо возвещала: «Шестьдесят лет, и все девушка!—и тут же суеверно стучала рукой по дереву: — Тьфу, тьфу, тьфу!» Откуда ей было знать, что любовь выше стыда и гордости. «Сегодня ночью мне нельзя оставаться одному, Ирена».
5. Спустя шесть недель в трактире Прайбишей праздновали свадьбу. Это было в пятьдесят третьем, как говорила Анна, хлопотном году: ее и других, так называемых «мелких частников», лишили продовольственных карточек. На это, несомненно, были все основания, и Анна отнюдь не страдала от голода. Однако она чувствовала себя низведенной до уровня человека второго сорта и не переставала отпускать по этому поводу крепкие словечки. Редакции местной веранской газеты в эти дни удалось создать поистине журналистский шедевр: уговорить владельца единственной в округе похоронной фирмы высказать свое мнение относительно нового распоряжения, тот одобрительно отозвался о том, что его вычеркнули из списка получателей продовольственных карточек, а заодно приветствовал и повышение цен на фруктово-ягодный мармелад. Крестьян это беспокоило мало.
Крюгер заколол теленка и борова, забил штук двадцать кур, откуда-то натащили всяческих деликатесов, и все это наилучшим образом приготовили у Анны на кухне. Тут были и бульон с клецками, и фрикасе, и сосиски, жаркое двух видов, четыре сорта овощей, кресс-салат и огурчики, салат со шпиком и вареная колбаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47