.. А что же свой собственный министр, уважаемый Иван Григорьевич, со всеми своими плановиками, бухгалтерами, финансистами и юристами?.. Тоже не нашлись, не уразумели, как перешагнуть через инструкцию... Господи, сколько же кругом руководящих советчиков, когда у тебя все в порядке, и куда они все проваливаются или улетучиваются, когда в них действительно объявится нужда?..
Но бухгалтер-то, опытнейший Михаил Демьянович, дока в своем деле?.. Значит, тоже дока прежде всего по части запретительных инструкций. Точно знает, чего нельзя, это знает даже лучше, чем зампредсовмина... А кстати, чего именно нельзя?.. Тут опирайся без опаски на известный принцип: запрещено все, что не разрешено. Вот и вся мудрость!..
Ну а сам он, директор, руководитель?.. Тоже не первый год на производстве. Специальное образование получил. А тоже уши развесил... Так ведь учили-то только технологии, а что инженеру придется с экономикой столкнуться — до этого, видимо, не додумались...
И, в общем, все размышления в конце концов завершались одним и тем же грустным вопросом: а если бы не дожил до наших дней долгожитель Иван Кузьмич?..
И вот ведя свой нехитрый рассказ (нехитрый в смысле лишенный лукавства и основанный на доверительных и предельно искренних сообщениях самого Петра Николаевича) о событиях, имевших место в жизни моего друга, добрался я до события, как говорится, из ряда вон выходящего. Потому «из ряда вон», что событие это, поначалу почти неприметно вкравшееся в обычное течение жизни Петра Николаевича, в дальнейшем круто изменило весь ее распорядок.
Петр Николаевич, человек безусловно деловой и положительный, вдруг «заболел литературой» и... написал роман. Почему и как это произошло, я и попытаюсь рассказать.
Ответить на эти «почему» и «как» далеко не так легко, как может представиться с первого взгляда. Обычно на эти вопросы отвечают рассказом о том, как писалась первая книга. Пойдем и мы по этому пути.
Не следует, впрочем, думать, что поведать о первой книге так уж просто. Самое нелегкое в этом деле — удовлетворительно объяснить, какая причина, какой толчок побудили ничем до того не выделявшегося в общем ряду гражданина взяться за перо, чаще всего не имеющего даже представления о том, что из этого получится.
Сами писатели излагают это по-разному. Марк Твен, например, рассказывая о начале своей писательской деятельности, выразился так: «Я свалился в литературу, как слепой мул в колодец». Прелестная ирония великого писателя очаровывает нас, и мы охотно заглатываем приманку, не замечая, что в насмешливой фразе далеко не все правда. Хорошо передана стремительность события и его неожиданность для окружающих, но мул не был слепым и знал, к какому колодцу он бредет. Так, по крайней мере, нам представляется.
Прежде всего следует заметить, что, сколько бы лет ни осталось за плечами автора к моменту появления первой его книги, позывы к изложению своих мыслей или фантазий на бумаге овладевают потенциальным сочинителем, как правило, едва не в младенческую пору. Можно, конечно, возразить: дескать, в детстве все пишут стихи. Не все. Точно так же, как не все пытающиеся писать в детские, отроческие или юношеские годы становятся затем профессиональными писателями. Но зато все ставшие ими начали водить пером по бумаге в ранние годы.
И вот тут я передам ненадолго слово самому Петру Николаевичу. У него получится короче и потому понятнее. «Хорошо помню, что мне не было и десяти лет, когда я писал длинный роман о приключениях храброго путешественника Тома Смита, навеянный книгами Жюля Верна и в еще большей степени Луи Буссенара. Избранная мною форма развернутого повествования не позволила мне добраться до его конца, и миру так и остались неизвестными приключения и злоключения отважного Тома Смита.
Позднее, уже в старших классах, довелось вести школьный литературный журнал, для которого приходилось писать стихи и рассказы: журнал не располагал площадью, потребной для романа. Затем, уже обучаясь в политехникуме, несколько раз принимался за роман из студенческой жизни. Таким образом, попытки были, и все время тянуло к просторной форме». Рукопись, которая стала потом первой книгой Петра Николаевича, была написана, как мы уже знаем, через несколько
лет после войны. И снова роман, с тем только отличием от предыдущих, что на сей раз он был дописан до конца. Так что же послужило тем эмоциональным толчком, который побудил не только взяться за перо, но и не выпускать его из руки, пока рукопись не была завершена?
Чтобы понять, что толчок должен был быть достаточно впечатляющим, надо принять во внимание, в каких условиях писалась книга. Исполнение многосложных обязанностей директора завода отнимало у Петра Николаевича не менее десяти, а то и одиннадцати часов в сутки. Ежедневно он выходил из дому ровно в восемь часов утра, и не было факта, чтобы возвратился домой раньше шести часов вечера. Это в тех случаях, если не было в тот день никаких собраний, заседаний, пленумов, сессий, конференций. Когда же таковые случались (а случались они очень даже часто), то приходилось возвращаться домой гораздо позднее. Практически посидеть за листом бумаги можно было только ночью, то есть отрывая время от сна. Выручали молодость и, как теперь принято говорить, «хорошая спортивная форма».
Так что же все-таки послужило толчком?.. Ответ на этот вопрос мы искали вместе с Петром Николаевичем. И, восстанавливая в памяти атмосферу тех дней, оба согласились, что дать однозначный ответ трудно, а может быть, и невозможно. По-видимому, не одна причина повлекла за собою результат...
Петр Николаевич внимательно следил за текущей литературой, старался прочитать все наиболее значительное из того, что появлялось в эти годы." Своего рода компасом в книжном море служили ежегодные постановления о присуждении Сталинских премий по литературе.
«Василий Теркин» Твардовского, «Буря» Эренбурга, «Белая береза» Бубеннова, «Счастье» Павленко, «Дни и ночи» Симонова, «В окопах Сталинграда» Некрасова, «Кружилиха» и «Спутники» Пановой, «Непокоренные» Горбатова, «Повесть о настоящем человеке» Полевого, «Водители» Рыбакова, «От всего сердца» Мальцева и многие другие книги были отмечены премиями.
У всех этих книг было общее — все они посвящены были изображению народного подвига в годы Великой Отечественной войны, подвига ратного и трудового.
И вот, обдумывая прочитанные книги, Петр Николаевич не мог не заметить, что когда речь шла о трудовом подвиге, то описывалось преимущественно, как трудились рабочие оборонных заводов, дававших фронту танки, самолеты, орудия, бое-
припасы, то есть те, кто трудился непосредственно для фронта. И это было логично: «Все для фронта, все для победы!» Но разве остальные труженики тыла работали не на победу?.. И не только те, кто шил сапоги или шинели для солдат, выращивал хлеб, но и те, кто делал карандаши, которыми писали в школе наши дети... Ведь жизнь-то не останавливалась!.. В этом и проявилось великое мужество народа... И значит, труд каждого советского человека, если он работал честно и самоотверженно, был трудом «для фронта, для победы». Вот к такому итогу пришел Петр Николаевич, осмысливая прочитанные книги и вспоминая прожитые военные годы.
Да, где бы ни работал, если работал честно... Вот как Агафонова Таня... Почему вспомнилось именно о ней?.. Можно объяснить. Муж ее ушел на фронт в первую же неделю войны. Таня пришла на завод. На удивление быстро освоила машину и стала одной из лучших работниц в цехе. Маленькая, на вид хрупкая женщина обгоняла рослых и сильных. У нее было двое малышей, а на втором году войны она приютила еще двух племянников, сыновей внезапно умершей сестры. Четверо детей: младшему — три, старшему — восемь... Всех надо накормить, обшить, обмыть, притом что работали на заводе не меньше десяти часов, а когда не ладилось с планом, то и по двенадцати. И зачастую без выходных — то субботник какой, то прорыв в плане.
Как она при такой сумасшедшей нагрузке управлялась с четырьмя малышами?.. Не день, не два, а почти полторы тысячи дней и ночей!.. И ни разу никто' не слышал от нее ни ропота, ни стона.
А дальше я записал точно слово в слово, как рассказывал Петр Николаевич:
«И вот подумалось мне. Взять самый героический подвиг. Того же Матросова. Грудью закрыл амбразуру. Великий подвиг, слова тут ни к чему... Миг героического озарения... Но если на другую чашу весов бросить полторы тысячи дней и ночей Тани Агафоновой, то... кто знает, которая перетянет?.. Вот об этом и захотелось написать...» Как объяснил мне сам Петр Николаевич, с этого все и началось. Писал он трудно, большей частью по ночам да в редко выпадавшие выходные. Писал начерно, карандашом, потом перечитывал, правил и переписывал чернилами в специально сшитую из плотной бумаги объемистую, почти квадратную по форме тетрадь.
Писал всю долгую якутскую зиму. А когда закончил, запер тетрадь в стол и долго никому даже не признавался. Неудобно: серьезный человек, директор предприятия, член горкома партии и вдруг... роман написал.
Трудно сказать, сколько бы времени пролежала тетрадь в запертом ящике стола (сам Петр Николаевич вполне допускал, что могла бы она так там и остаться), если бы не заехал как-то на кожкомбинат славный человек Андрей Силаевич Иванов. Он был в то время собственным корреспондентом одной из центральных газет по этой окраинной республике и довольно часто наведывался на кожкомбинат к Петру Николаевичу. Журналист он был на редкость добросовестный, копал по-настоящему, глубоко, не соблазняясь легковесными сенсациями. И у Петра Николаевича сразу установились с ним добрые отношения, которые вскоре стали истинно дружескими.
К тому же Петр Николаевич и Андрей Силаевич были одногодки, поэтому быстро перешли на «ты» и начали звать друг друга по именам. И сдружившись, часто вели доверительные беседы на самые различные темы. Вот Андрею-то Силаевичу Петр Николаевич однажды и проговорился. (Именно это слово он употребил, рассказывая мне всю эту историю, и пояснил, что выразился так потому, что не было у него намерения сообщать о своих литературных утехах, да вот не удержался.)
Но все получилось как нельзя более удачно. Дело в том, что Андрей Силаевич к тому времени опубликовал в журналах несколько рассказов, заканчивал большую повесть, словом, уже был причастен к литературе. И он принял близко к сердцу неожиданное сообщение Петра Николаевича.
— Экая досада!— воскликнул Андрей Силаевич.— Завтра уезжаю в долгую командировку на золотые прииски. А то бы сразу засел за твою рукопись... Давай договоримся так,— сказал он, подумав.— Пока я езжу, ты отнеси рукопись в Союз писателей.
— Как отнеси?..— удивился Петр Николаевич.
В его тогдашнем представлении Союз писателей — это была Москва. О том, что такой союз имеется и в Приленске, Петр Николаевич даже не предполагал.
Андрей Силаевич растолковал ему истинное положение вещей.
— И кто же там самый главный?— спросил Петр Николаевич. — Ты его знаешь. Николай Гаврилович Золотов.
— Знаю. Но он же в обкоме партии работает. Инструктором.
— Работал инструктором, а теперь председатель Союза писателей.
— Это, пожалуй, можно... Все-таки человек знакомый. Не так неудобно пойти...
Андрей Силаевич уехал в свою долгую командировку, а Петр Николаевич, поколебавшись еще несколько дней, решился все же и пришел в Союз писателей, к Николаю Гавриловичу.
Председатель Союза писателей заметно удивился, узнав, зачем к нему пожаловал директор кожкомбината. Полистал врученную ему толстую рукописную тетрадь, подумал и сказал:
— Ну вот что, дорогой. Ты директор, человек не бедный. Отдай рукопись перепечатать и принеси мне. Все четыре экземпляра. У нас при союзе есть русская секция. Обсудим твою рукопись на заседании секции.
Какое-то время ушло на перепечатку рукописи, а примерно через месяц состоялось заседание русской секции. Оно надолго запомнилось Петру Николаевичу.
Присутствовало на заседании секции около двадцати человек. Петр Николаевич даже поразился, обнаружив столько писателей в далеком северном Приленске. Из них всего человек пять-шесть в его возрасте, то есть лет под сорок, остальные значительно моложе. И вот молодые-то оказались особенно беспощадными. В рукописи Петра Николаевича обнаружилось множество недостатков. По мнению одних, она была высокопарной, оторванной от реальной жизни; по мнению других — слишком заземленной. Один находил в рукописи длинноты и со смаком цитировал их, другой упрекал автора в скороговорке. Петр Николаевич слушал всех очень внимательно, стараясь записать самое важное, потому что сразу понял — народ здесь собрался отменно грамотный. Ругали его не только азартно, но и с глубокими теоретическими обоснованиями. Как Петр Николаевич потом припоминал, больше всего ему досталось за натурализм, романтизм, эклектизм и еще какие-то вовсе ему неведомые «измы».
В самый разгар обсуждения вошел Андрей Силаевич. Взял со стола один из экземпляров рукописи и, одним ухом прислушиваясь к выступающим, полистал ее. Когда обсуж-
дение закончилось, он вышел вместе с Петром Николаевичем. Незадачливый автор был мрачен и страшно зол на себя: надо же вот так, самому выставлять себя на позорище!.. Андрей Силаевич, конечно, понял его состояние. Дал ему немного остыть, потом сказал:
— Ты не огорчайся и не принимай близко к сердцу. Во-первых, я рукопись полистал и ручаюсь тебе — она вовсе не пустопорожняя. Во-вторых, и это главное, никто из обсуждавших твою рукопись сам ничего путного еще не написал Да и вряд ли напишет... А рукопись надо послать в Иркутск. Там есть настоящие писатели.
— С меня хватит,— коротко ответил Петр Николаевич. И никаких резонов слушать не желал. Андрей Силаевич
долго убеждал его. Наконец, уже осердясь, укорил:
— Что ты уперся как бык!.. Оскорбился он, видите ли... Тоже мне, недотрога!.. По телефону тебя ругать не будут. Если рукопись плоха — вернут, если хороша — дадут ей ход.
Взял Петра Николаевича за рукав, отвел на почту, сам упаковал рукопись и отослал ее бандеролью в Иркутское отделение Союза советских писателей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52