Три дня и три ночи на четырех рыбацких лодках бросали невод по всем плесам и омутам суматошной реки Суйфун. Конные разъезды несколько раз проехали по обоим берегам вплоть до самого устья. Опросили всех рыбаков и многих прибрежных жителей.
— Купался или одетый был? — спросил один старый рыбак. Узнав, что был одет и в сапогах, сказал: — Хоть и не ищите. Раньше как через месяц не всплывет. Сапоги не пустят...
Нашли только недалеко от брода топор Иванушкина. Но это для особого отдела не доказательство. Долго ли закинуть топор в реку...
Уже потом, значительно позднее, перед самой демобилизацией, узнал Петр, какая опасность нависала над его головой. Уполномоченный особого отдела настоятельно требовал отдать Петра под суд трибунала. Долгополенко наотрез отказался выполнить «рекомендации» особиста. Разговор был недолгий, но крутой. Подробности не сохранились в памяти писаря, да и доносились до него только обрывки фраз, но последнее слово осталось за командиром эскадрона. Да это и так понятно: под суд Петра не отдали.
Трое суток истекли. Уполномоченный особого отдела снова прибыл в лагерь и снова принялся за Петра. Снова пригласил в палатку, снова посадил против света, снова пошли те же вопросы и те же ответы. Наконец Петр не вытерпел:
— Про все это вы меня уже спрашивали.
— Совершенно верно, спрашивал. Но ответы ваши не могут нас удовлетворить.
— Больше мне ответить нечего...— угрюмо произнес Петр и, насупясь, потупился.
По-видимому, и допрашивающий понял, что больше из
Петра ничего не выжмешь, и после короткого молчания спросил, но уже как-то по-иному, словно бы тоном не официального, а доверительного разговора:
— Но вину свою вы понимаете?
— Понимаю...— ответил Петр.
— И в чем видите вы свою вину?
Петр поднял голову, посмотрел на особиста, как бы пытаясь уразуметь, в чем истинный смысл вопроса, и ответил бесхитростно:
— У меня на глазах человек погиб, а я не сумел ему помочь...
— Вот это уже лучше,— произнес уполномоченный. Помолчал и продолжил уже иным, более жестким тоном: — Значит, вы понимаете, что по вашей вине армия лишилась бойца. Не находите ли вы, что ваш первый долг, долг вашей совести,— он подчеркнул эти слова,— возместить армии нанесенную ей вами потерю?
Петр действительно не понял его:
— Как возместить?
— Своей верной, преданной службой в армии. Когда вы должны демобилизоваться?
— Этой осенью.
— А вы перед армией в долгу. Спросите свою совесть; если она у вас не молчит, она скажет вам, что вы не имеете права демобилизоваться. Вы должны остаться в армии. Отслужить свою вину...
Уполномоченный особого, отдела говорил медленно и негромко, размеренно произносил слово за словом, отделяя одно от другого заметными промежутками, словно вдалбливал в голову Петру:
— Вина ваша велика, очень велика; чтобы загладить ее, надо служить с особой преданностью, не так, как служили до сих пор...— Тут он строго посмотрел на Петра и добавил: — Мы поможем вам. Но главное зависит от вас. Вы должны проникнуться чувством своей вины и ответственностью за содеянное. Должны не за страх, а за совесть отслужить свою вину... Вы понимаете меня?
— Понимаю...— ответил Петр, совершенно раздавленный доводами особиста, хотя самое существенное из сказанного им он как раз и не понял.
— Вы хотите подумать,— продолжал уполномоченный,— это понятно. Я приеду через неделю узнать ваше решение. И обязан вам напомнить: от того, какое решение вы примете, зависит очень многое для вас лично.
Наверное, уполномоченный хотел припугнуть Петра. Но цели своей не достиг. Напротив, дал понять Петру, что решение, навязываемое ему, вовсе не единственно возможное и тем более вовсе не обязательное.
И все же многое пришлось передумать Петру за эту неделю. Не о том, оставаться ли в армии, стать кадровым военным. К этому Петр не был готов. Жесткая военная дисциплина, необходимость которой он понимал и которую потому неукоснительно поддерживал, не отвечала складу его натуры. Не то чтобы он был любителем и сторонником своеволия и разболтанности — нет, эти качества были ему не свойственны, но он считал, что дисциплина должна быть сознательной, то есть достигаться убеждением, а не принуждением, и, стало быть, любая директива, с какого бы высокого верха она ни шла, может быть испытана на прочность тщательным и всесторонним ее рассмотрением и обсуждением. При этом подразумевалось, что если директива правильная, то самое дотошное ее обсуждение лишь подтвердит ее целесообразность; если же не подтвердит, то есть еще время подправить или вовсе изменить ее,— опять прямая выгода.
Но так рассуждать и поступать соответственно этому можно лишь на гражданке (что так поступать можно, Петр был искренне убежден; мы же отметим, что это его тогдашнее убеждение говорит не только о его искренности, но прежде всего о его еще юношеской наивности).
В армии же приказы не обсуждают, а выполняют. По этой главным образом причине Петр и не мог представить себя в обличье кадрового военного. В одном из писем Даша спросила его: не собирается ли он остаться в армии? (Письмо с таким вопросом пришло после того, как Петр сообщил, что назначен на кадровую должность командира взвода.) Петр категорически отверг такое предположение и заверил, что служить ему теперь всего один и даже неполный год.
А совсем недавно, за какую-нибудь неделю до гибели Иванушкина, Петр написал Даше, что разлука близится к концу, осталось два, от силы три месяца.
Не о том, оставаться или не оставаться в армии, размышлял всю эту неделю Петр. Думал он о том, как, в каких выражениях сообщить о своем решении уполномоченному особого отдела, который, конечно, не обойдет его своим вниманием. Чем оправдать и, самое главное, как отстоять свое решение?
Минула неделя. В назначенный день уполномоченный не приехал. Не приехал он и на другой день, и в последующие. А потом Петр узнал, что уполномоченный получил повышение по службе, новое назначение и уехал к месту новой службы не то в Хабаровск, не то в Благовещенск.
Камень свалился с души у Петра. Но прошло еще несколько дней, и на эту же тягостную для Петра тему заговорил с ним помкомэск Рюхин.
— Говорили уже со мной об этом,— сказал Петр начальнику школы.— И очень даже настойчиво. Сам уполномоченный особого отдела.
Петр заметил, что это сообщение очень не понравилось начальнику школы. Он круто оборвал разговор и никогда больше к этому вопросу не возвращался.
И все же Петра еще раз спросили, не желает ли он остаться в армии. Спросил командир эскадрона. Но только спросил, настаивать и уговаривать не стал.
— Если увольняешься, надо о старшине подумать. Чтобы не спеша ввел его в курс дела,— сказал Долгополенко.— Кого бы ты посоветовал?
— Устьянцева,— не задумываясь, ответил Петр.
— Неплохая кандидатура,— согласился командир эскадрона.— Только Рюхин взовьется: лучший помкомвзвода в полковой школе. Придется уламывать...
По-видимому, Долгополенко быстро уломал начальника школы, потому что уже через день вызвал к себе Петра и Устьянцева и сказал им, что с первого октября один освобождается от обязанностей старшины эскадрона, другой вступает на эту должность.
— А пока подробно ознакомь Устьянцева с состоянием дел,— распорядился Долгополенко,— чтобы в точности знал, где что лежит и кто чего стоит.
— Он и так знает лучше меня,— весело заверил Петр командира эскадрона.
Петр был очень доволен, что его освобождают от хлопотной должности и последний месяц-другой можно будет чувствовать себя повольготнее.
Надежды Петра оправдались. После того как он все дела передал Устьянцеву и оба, бывший старшина и вновь вступивший, доложили командиру эскадрона о том, что первый «сдал», а второй «принял», Долгополенко оставил Петра при
себе для особых поручений. Таких было немного, и были они столь несложны и необременительны, что последние недели пребывания в армии остались в памяти Петра едва ли не сплошными праздниками.
В середине октября кавалерийская дивизия вместе с остальными частями гарнизона вышла на осенние маневры.
Дивизия, а с нею и саперный эскадрон оказались в стане «синих», которые по общему распорядку маневров были обороняющейся стороной. Части и подразделения дивидии заняли предназначенные им рубежи, и точно в указанный срок «военные действия» начались.
Как и надлежало быть, «наступление» развивалось успешно. Частям кавалерийской дивизии, расположенной на левом фланге армии «синих», угрожали «клещи». Чтобы отвести угрозу окружения, дивизии надо было податься левее, выйти на оперативный простор и в свою очередь ударить в тыл и фланг наступающим частям «красных».
Маневр был хорошо продуман, но помехой для его быстрого осуществления была довольно широкая река, в излучине которой располагались части дивизии.
Командир саперного эскадрона получил задание провести инженерную разведку: отыскать место для переправы, по возможности скрытно подготовить ее и по готовности сообщить штабу дивизии.
Долгополенко, взяв с собою два взвода, отправился выполнять задание. Петр, как и положено порученцу, сопровождал командира эскадрона. Двинулись берегом реки на хороших рысях и в нескольких километрах обнаружили хилый деревянный мостик, которым, судя по его жалкому виду, скорее всего никто давно уже не пользовался.
— Вот и переправа! — обрадовался Петр, которому известна была цель их рекогносцировки.
— Для дивизии это не переправа,— возразил Долгополенко.— Но для нас может пригодиться.— И дал поручение сверхсрочнику: — Возьми лошадь под уздцы и проверь, выдержит ли мостик конного.
Помкомвзвода, ведя в поводу своего гнедого, осторожно перебрался по шаткому мостику на противоположный берег. Подал оттуда утвердительную отмашку.
— За мной повзводно, дистанция двадцать шагов! — скомандовал Долгополенко.
Когда все перебрались через реку, Долгополенко, привстав
на стременах, внимательно огляделся и указал на рощицу, видневшуюся на горизонте:
— Помнится, за тем лесочком должен быть брод. За мной! — И пустил коня наметом.
Память не подвела командира эскадрона. Неподалеку от рощицы отыскали брод. Долгополенко дал задания взводам: одному — срыть косогор на спуске к броду, чтобы могли проехать полковые обозы; второму — поставить вешки по обеим сторонам брода. Потом подозвал к себе Петра:
— Скачи в штаб. Доложи: переправа готова. Аллюр два креста. Дорога каждая минута.
Через короткое время Петр был у хилого мостика. Но едва спешился, как из укрытия поднялся посредник (широкая синяя перевязь на левом рукаве шинели) и предупредил:
— Мост взорван!
Петр вскочил в седло и повернул было обратно. Но мгновенно сообразил: до брода не меньше четверти часа, да и путь тем берегом значительно длиннее. Общая потеря не менее получаса. А сказано: каждая минута дорога!..
Снова решительно спешился, отыскал пологий спуск и храбро ступил в воду. Командир с синей перевязью на рукаве, казалось, хотел остановить Петра, но осекся, вспомнив, что посредникам давать какие-либо указания или советы категорически запрещается.
Вода была нестерпимо холодна, и, когда залилась в сапоги, ноги сразу оцепенели. Было мгновение, когда Петр готов был малодушно повернуть обратно и скакать к броду. Но все же перемог себя и с каким-то остервенением забредал все дальше и дальше. Выдра, зябко вздрагивая длинной шеей, послушно шла возле него. Когда дно ушло из-под ее ног, она поплыла. Петр плыл рядом, ухватившись за ее гриву.
Собственно, не плыл (его врлокла за собой Выдра), а только удерживал голову поверх воды. Но и это было нелегко. Набухшая шинель и сапоги тянули ко дну. Петр выбивался из последних сил. Зато обжигавшего сначала холода воды он уже почти не чувствовал. И только когда, выйдя на берег, снова взгромоздился на лошадь, болезненно ощутил, как липнет к телу тяжелая мокрая одежда.
Застывшая в воде Выдра легко поднялась в галоп, и Петр добрался до штаба дивизии значительно раньше, нежели сам предполагал.
— Почему вплавь? — спросил начальник штаба, выслушав донесение.
— Посредник сказал, что мост взорван.
Начальник штаба велел поднять дивизию по тревоге, затем распорядился переодеть гонца в сухое. А Петру приказал:
— Быстро сменить одежду и ко мне. Покажешь кратчайший путь к броду.
Получилось не так быстро, как было приказано. Пришлось перебрать поклажу на нескольких повозках, прежде чем отыскали тюки с одеждой. Петр сидел в палатке хозвзвода и щелкал зубами, пока не догадался раздеться догола и завернуться в попону. Наконец мордастенький каптенармус принес белье, портянки, штаны и суконную гимнастерку. Только сапоги остались у Петра свои. Пока одевался и обувался, нашли и подходящую по размеру шинель.
Дивизия успела переправиться и ускользнула из уготованных ей «клещей». Когда разбирали прошедшие учения, высшее командование дало высокую оценку маневренности дивизии.
Отмечен был и конно-саперный эскадрон. В свою очередь командир эскадрона объявил благодарность в приказе многим отличившимся бойцам и командирам, в их числе и Петру.
Но одной командирской благодарностью дело не обошлось. Недаром широко известно ехидненькое выражение: «Ни один хороший поступок не остается безнаказанным». В справедливости этого постулата пришлось убедиться и Петру. Не успел он нарадоваться тому удивительному обстоятельству, что даже насморка не подцепил в холодной купели, как на затылке, точнее сказать, на тыльной стороне шеи уселся преогромней-ший чирей. Не успел он еще созреть, как на спине между лопаток угнездился следующий. А потом с небольшими, в два-три дня, интервалами пошло и пошло: на шее, на груди, на плечах...
Какое-то время Петр терпел, ограничиваясь тем, что оберегал, по возможности, свои фурункулы от простуды, но, когда счет перевалил на второй десяток, понял, что без медицины не обойтись.
Эскадронный лекпом — тощенький узкоплечий юноша с остреньким носиком на веснушчатом лице, большой любитель анекдотов, особенно медицинских и солененьких,— только крякнул, когда Петр снял рубаху и предъявил ему всю свою уникальную «коллекцию».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52