..
Никаноров насупился было после первых слов Петра, но, прочитав письмо, как-то сразу обмяк. А узнав, что ребенку девять лет, а старухе уже за шестьдесят, сочувственно покачал головой.
— Как туда добираться?
— Самолетом до Свердловска, дальше поездом. Никаноров задумался. Неужели сомневается, правильно ли решил?.. Как решил, Петр уже почувствовал. Почувствовал верно, а вот дальше ошибся.
Никаноров вызвал секретаря. Распорядился выписать директору кожкомбината командировочное удостоверение в город Свердловск сроком на двенадцать дней и попросил прислать начальника отдела снабжения. Когда тот появился в кабинете, сказал ему:
— Проверь все, что у тебя недополучено по Уральской конторе Главснаба, и передай все документы Петру Николаевичу. Он едет в Свердловск. Займется попутно и твоими делами.
— Еду за Юленькой,— сообщил Петр матери. Мать сперва обрадовалась, затем испугалась:
— Что случилось?
Петр осторожно рассказал о том, что стало ему известно из письма Капитолины Сергеевны.
— Господи боже...— завздыхала мать.— Мы тут как сыр в масле, а ребенок голодный... Да и они тоже. Увезти бы как-нибудь им побольше...
— Собирай, увезу.
— Собрать-то недолго, как увезти?..
— Багажа разрешается двадцать килограммов на билет. Еще ручная кладь. Пуда полтора сумею взять.
— Одежду не забудь для Юленьки.
— Этим уже здесь займемся, когда привезу.
— Так еще привезти надо,— возразила мать.— Обратно-то зимой поедете. Что у девочки было, из того она выросла. А что ей там справить могли?..
Что бы стал он делать без матери? Он же совершенно беспомощен во всех этих бытовых делах... На кого бы привез сейчас Юленьку?.. А теперь, спасибо матери, никакой тревоги.
Вот когда в первый раз по-настоящему оценил Петр все труды матери, положенные ею, чтобы завести какое-то хозяйство. Только теперь оценил, а сперва даже осуждал ее: время, дескать, сейчас не такое, чтобы о личном благополучии и достатке заботиться.
Мать возражать не стала, но мнение имела свое. Не годится и в такое время чужой кусок заедать. Так это и всегда так, в любое время... А если своими руками, от своих трудов, то никому не зазорно. И как только пообвыкла на новом месте, огляделась и освоилась, сказала сыну:
— Корову надо завести. С базара не наносишься. И цены теперь не те. А без молока здесь и цинга пристигнет... Да и непривычна я без коровы. Сколько себя помню, все года с коровой жили...
Но тогда Петр не согласился. И поддержка нашлась у него. Глафира Федотовна тоже была против: в кухне и так не повернуться, а тут еще с коровьими ведрами.
Потом, уже после Нового года, пришло еще письмо от Али, на этот раз из Москвы, в котором она писала, что, по слухам, скоро будут пропускать в Ленинград.
А ближе к весне Аля настояла, чтобы Глафира Федотовна приехала к ней в Москву, чтобы сразу, как только можно будет, отправиться вместе в Ленинград, иначе они могут потерять все: она имела в виду прописку и квартиру.
Глафира Федотовна была в смятении и долго не могла решить, что делать. Очень заманчиво было вернуться в город, в котором прожила всю жизнь. Юридически это было вполне возможно, так как во всех гражданских правах и она и дочь были восстановлены еще до войны и, следовательно, административная высылка из Ленинграда не имела уже силы.
Но уехать сейчас из Приленска значило также, что она согласна с дочерью, решившей, по-видимому, порвать семейные узы. Глафира Федотовна была высокого мнения о Петре и уверена, что лучшего мужа у дочери и лучшего зятя у нее не будет.
В конце концов, после повторной настойчивой телеграммы, присланной Алей, Глафира Федотовна уехала.
Мать, кажется, не очень огорчилась ее отъездом. Она была убеждена, что склеивать битые черепки — занятие никчемное. Она занялась теперь без помех приведением в полный порядок, то есть по своему вкусу, домашнего хозяйства.
И снова настойчиво завела речь о корове. До тех пор не отступалась, пока сын не заверил ее, что к осени корова будет. Почему к осени? Да прежде всего потому, что надо запасти, заготовить сена. Именно заготовить, потому что покупать сено, которого много надо на длиннющую якутскую зиму, бессмысленно. Заплатить за сено придется дороже, нежели стоит полученное от коровы молоко.
Мать согласилась подождать до осени, а пока занялась огородом. Тут надо сделать некоторое пояснение, некий исторический экскурс.
Земледелие пришло на ленские берега с русскими хлебопашцами в XVII—XVIII веках. Русские люди приспособились к суровому климату далекой северной окраины. С успехом выращивали рожь, ячмень, овес. А в южной части края — от устья Витима до устья Олекмы — сеяли даже пшеницу. Русские поселенцы приучили к земледелию и аборигенов. Стали и они сеять хлеб, хотя основными занятиями по-прежнему были охота, рыболовство и примитивное скотоводство. На хлебопашество особых надежд не возлагали. Тогда, видимо, и сложилась поговорка о якутском земледелии: «Сумку сеял, сумку снял — ничего не потерял».
С еще большим трудом прививалось огородничество. Картошку, капусту и другие овощи завозили с верховьев Лены. Считалось, что в суровом приленском климате овощи не смогут вызреть.
Петр не забыл, как в первую осень, сразу по приезде, спросив, почему завозят картошку издалека, а не выращивают здесь, получил выразительный ответ от пожилого украинца, местного старожила:
— Ведро садив, ведро накопав, ни одна картошка не пропав!..
Но так было до войны. Она все изменила, даже климат, точнее, представление о климате. В первую же военную весну сорок второго года все кто мог посадили картошку и получили сносный урожай, а в сорок третьем уже не только картошку, но и капусту, морковь, лук, чеснок. Забегая вперед, скажем, что начали расти и вызревать огурцы и помидоры, а в год Победы особо рачительные умельцы вырастили даже арбузы.
Матери Петра было не до арбузов, но картошкой, капустой, морковью, луком их небольшая теперь семья была обеспечена с избытком.
Исполнил Петр и свое весеннее обещание. Заготовил сена (сам косил на островах — вот когда пригодилась отцовская наука!) и осенью купил корову. Точнее сказать, не сам купил (где бы ему самому суметь!), а дал деньги на корову Егору Ивановичу. А тот съездил в свой родной улус, выбрал там как для себя и привел в город.
И вот теперь, когда пришлось внезапно ехать за Юленькой, Петр впервые понял и оценил положительные стороны собственного домашнего хозяйства.
Мать отобрала ведро крупной картошки, десятка два луковиц, головку самодельного сыра. Сходила на рынок, принесла баранью ногу и зажарила ее. Насушила сухарей. Теперь было и на дорогу в оба конца и оставалось еще достаточно, чтобы поддержать оголодавших Юленькину мать и бабку.
А накануне отъезда Петру просто повезло. Встретился в городе с директором рыбзавода, и тот, узнав, что Петр едет на Большую землю, из каких-то своих не то премиальных, не то рыночных фондов выделил и приказал тут же отпустить ему три килограмма копченой кондевки.
— А что это за рыба — кондевка? — спросил безумно обрадованный Петр.
— Отличная рыба. Ряпушка. Помнишь, городничий мечтал полакомиться двумя рыбками: корюшкой и ряпушкой?.. Так вот, корюшки у меня нету, а ряпушку сейчас получишь.
Да, очень многое изменилось в стране за эти два года. Петр вспомнил, с какими трудностями и лишениями добирался он десять суток до Москвы в конце сорок первого года. И как просто сейчас. Спокойно, загодя взял билет, проехал в аэропорт и через сутки (всего одни сутки!) был на месте. И то, что страна наша после двух лет тяжелейшей изнурительной войны не ослабела, а окрепла, радовало и окрыляло, наполняло душу гордостью.
В Свердловске не пришлось долго задержаться. Все, что должно было быть отгружено, в первую очередь нитки, винтовая проволока и обувная фурнитура, имелось на складах базы Снабсбыта. Трудности были лишь с отгрузкой. Петр энергично включился в дело. Пробился к начальнику аэропорта, сумел заинтересовать его рассказом о заполярной экзотике и в значительной степени под эту экзотику вырвал у него распоряжение старшему диспетчеру срочно отправить в Приленск полтонны особо важного груза.
На это дело ушло два дня. Вечером пошел на вокзал и не без труда взял билет на утренний поезд. Стоя в очереди у билетной кассы, вспомнил, как так же стоял, в такой же зимний вечер, в такой же очереди восемь лет назад, возвращаясь домой из армии, отслужив действительную. Восемь лет... Всего восемь лет!.. А сколько событий — и каких событий! — прошло, нет, пронеслось за это время!..
На этот раз он появился на улице Азина не рано утром, а во второй половине дня. Уже начало смеркаться, когда постучал в знакомую дверь. Слабый старческий голос, в котором не сразу угадал голос Капитолины Сергеевны, долго допытывался: «Кто там?..» Чувствовалось, что не может стоявшая за дверью в холодных сенцах старая женщина поверить свершившемуся чуду, больше, чем чуду, тому, что пришло наконец — все же успело! — спасение...
Телеграмма, как нередко случалось в то время, не дошла, и она, послав — когда еще! — письмо и не получив на него ни ответа, ни привета, могла ли сразу поверить, что не обманули все же надежды, без которых на скудном пайке последних недель, может быть, и недостало бы сил дождаться этого дня!
И все же поверила, отомкнула входную дверь, по строгой привычке тут же тщательно — на ключ, на крюк и на засов — заперла ее и лишь потом отворила дверь в жилые комнаты и пропустила Петра. В прихожей в тусклом свете лампочки, горевшей вполнакала, вглядывалась в лицо спасителя — оно ей, наверно, представлялось сейчас ликом — и не знала, как назвать, как обратиться к нему...
Петр молча обнял ее и вздрогнул: показалось, коснулся он не живого тела, а лишь хрупкого остова — так иссохла она.
— Не ждали разве?..— спросил Петр.
— Перестали уж ждать...— чуть слышно ответила Капито-лина Сергеевна.
И тут из нескольких скупых фраз узнал он, что ждут уже третий месяц. Узнал и ужаснулся. И в это время заметил выглядывающее из-за угла плиты странное, пугающее неподвижностью лицо, старческое в своей отрешенности лицо ребенка, отвыкшего не только радоваться, но и страшиться.
— Это папа! — сказала девочке Капитолина Сергеевна.— Подойди к нему.
Юленька осторожно, как бы опасаясь споткнуться и упасть на ровном полу, подошла к нему. Он поднял на руки почти невесомое тельце, прижал к груди. Юленька не отстранялась и не приникала, словно большая вялая кукла...
Петр быстро спохватился, опустил девочку на диван, кинулся к своему чемодану, торопливо принялся доставать и класть на стол привезенные продукты.
— Дайте ей, что можно...
Капитолина Сергеевна, проверив мешочки и свертки, отыскала тоненький сдобный сухарик и подала внучке. Юленька сунула сухарик в рот и, не решаясь сразу сгрызть, облизывала и сосала его, не спуская теперь уже чуточку удивленных
глаз с неожиданно появившегося отца, которого не было так долго...
— Сварите картошки,— сказал Петр Капитолине Сергеевне.— Нам с вами тоже надо подкрепиться.
И пока варилась картошка в мундире, Капитолина Сергеевна рассказала, почему Даша в тюрьме.
Когда стало очень уж голодно, Даша начала подыскивать другую работу, где, кроме денег — что теперь на деньги купишь? — давали бы хоть что-нибудь съестное. Хотела устроиться в пекарню или в столовую, да где там! В таких хлебных местах нехватки в рабочих руках нет: только помани, тучей набегут. Удалось найти место счетовода на бойне. Бойня далеко за городом, версты две лесом надо идти. Страшно по нынешним временам. Потому и оказалось там место, что не всякий пойдет. Даша договорилась и стала проситься у себя на работе, чтобы отпустили. Нельзя, ответили, у нас и так не хватает работниц. Она заявила, что все равно уйдет, у нее ребенок и мать-старуха, не может она смотреть, как они голодуют. Ей сказали, что, если уйдет самовольно, судить будут. А она не посчиталась, ушла самовольно и поступила на бойню. Каждый день что-нибудь приносила: или осердье, или рубца кусок, или хотя бы костей для навару. Недели полторы сыты были. А потом был суд, осудили Дашу на четыре месяца и увели в тюрьму. Тогда совсем плохо стало. Вот тогда сразу письмо и написала...
— Как же вы жили эти два месяца?..
— Ходила на базар. Меняла на хлеб, на картошку все, что можно. Потом и менять нечего стало... Только что по двум иждивенческим карточкам причиталось, тем и жили...
Картошку Капитолина Сергеевна осторожно почистила, чтобы не отщипнуть с кожурой ни крошечки, и поставила в кастрюле на стол. Еще поставила солонку с крупной желтоватой солью. Для Юленьки растолкла в мисочке три картофелины и положила туда крохотный кусочек масла. Размешала, пододвинула Юленьке:
— Ешь помаленьку, внученька. Да не торопись, не торопись, хорошо пережевывай.
— Себе-то положите масла,— сказал Петр Капитолине Сергеевне.
— Не все сразу,— строго возразила она и отодвинула в сторону протянутую ей эмалированную кружку, наполненную топленым маслом.
— Бабушка, еще бы хлебца кусочек,— несмело попросила Юленька.
Петр хотел подать ей сухарь, но Капитолина Сергеевна остановила его:
— Не надо сразу. Картошки поедим, потом мало погодя чай пить станем. А с чаем по сухарику.
И Петр понял, что тут не он хозяин. Он свое дело исполнил, привез что смог и сколько смог, а теперь ей хозяйствовать. Она это лучше сумеет.
На следующий день с утра Петр отправился в горком партии. В приемной ему сказали, что первый секретарь в области, второй тоже в отлучке, в горкоме сейчас только третий секретарь Павел Иванович Воскобойников. Фамилия вроде бы где-то слышанная, но вспомнить человека с такой фамилией Петр не смог.
— Приезжий? — спросил он у девушки в приемной.
— Нет, наш, прикамский,— ответила девушка.
Когда Петр сказал, что ему необходимо к секретарю горкома по личному делу, она засомневалась:
— Не знаю, право, как он разрешит. У нас по личным вопросам с пяти до семи.
— Я приехал издалека, можно сказать, с другого конца земли, десять тысяч километров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52