Сами управимся. Я буду виночерпием,— говорит Уж,— Волк — поваром, а ты, Калча, ему поможешь и еще о цыганах позаботишься. Верно, братцы?
— А я что буду делать? — спрашивает свежеиспеченный побратим.
— Ты, как новенький, кейфуй себе на здоровье!
— Согласен,— говорит неизвестный.
— Да кто же ты есть наконец? — не выдержав, спрашивает хозяин.— Калча, что это за человек?
— В самом деле, а? Кто его привел? — спрашивает Калча, уставясь на неизвестного.— Слушай, как твое имя?
— Побратимом меня зовут, побратимом! «И этим будь пока доволен!» — отвечает неизвестный.
— Да разве ты его не узнаешь? — спрашивает Волк.— Ведь это наш побратим! Кремень человек, третий день с нами и изменять не думает, не то что этот вероломный Ивко. Давай, побратим, выпьем и поцелуемся!
— Чего спрашиваешь, раз сам его пригласил?
— Кто его пригласил? Я, что ли? — кричит Ивко.— Я и вас-то не звал, не то что его!
— Да что ты говоришь? — удивляется Калча.— Не звал? Так прогоним его! Куда вы дели его шляпу? Слушай, неужто тебя и впрямь не звали?
— Так ведь на славу не зовут. Не зовут и не выгоняют гостей из дому. Верно, побратим? — спрашивает неизвестный и целуется с Калчей.
— Молодец! — говорит Калча и хлопает неизвестного по плечу.— Правильно говорит человек! Э-э-э! За такой ответ давай-ка мы с тобою, побратим, чокнемся, выпьем и опрокинем стаканчики, чтобы видать было донышко.
Чокаются, выпивают, переворачивают стаканы.
— Вот теперь ты мне побратим!
— Слушай, Ивко, а как же все-таки его звать? — спрашивает тихонько Волк.
— Голову даю на отсечение, я не знаю его, в первый раз увидел позавчера! Он с вами пришел.
— Не с нами он пришел, но с нами уйдет! Слышишь, побратим, сиди здесь, потом разом, всей компанией, и уйдем.
— Вот о том я вас и прошу! — говорит Ивко.— Сделайте одолжение, уходите.
— Уйти-то мы уйдем, только боимся тебя осрамить, да и себя тоже,— замечает Калча.
— Ради нашей старой дружбы нынешний день мы еще останемся, но завтра мы уже не знакомы, пусть тебя бог покарает за то, что ты нас так опозорил! — говорит Волк.
— Вы меня опозорили! — восклицает Ивко.
— Как людям в глаза посмотришь? — укоряет его Калча.— Ведь, кажется, старые друзья!
Что было несчастному Ивко делать, как снова не оставить их одних. Умный уступает. Ивко убежал из родного дома в город. Он — в город, жена — к родителям, а дом бросили, как говорится, на произвол судьбы.
Собутыльники остались одни. Устроили из чипровацкого ковра шатер и перешли в него. С того утра приятели
фактически отняли у горемычного Ивко власть и права хозяина дома. Кухня, погреб, клеть и все прочее перешло в их руки. Калча вынес ружье и патроны и принялся стрелять кур, а Волк со взятым в плен соседским учеником-мальчишкой ощипывал их, потрошил, нанизывал на вертел и жарил. Все были при деле. Калча (и то с общего разрешения) отлучился на минутку домой. Добрый хозяин, он вспомнил своего Чапу, которому хватило бы работы во дворе дня на три.
— Что вы скажете, если я на минутку сбегаю домой за Чапой? Третий день, как его не вижу, и вы на него посмотрите,— спросил Калча.— По пути, может, еще кого позову на славу и цыган, если по дороге встречу, сюда пошлю.
Побратимы встретили Чапу радостными возгласами, и Чапа приветствовал их на свой манер, виляя хвостом; потом пошел в угол двора, где были свалены объедки, углубился в работу, и больше побратимы его не видели.
После обеда, на третий день праздника, Ивко завернул домой, чтобы сделать последнюю попытку выдворить гостей, твердо решившись действовать — либо уговором, либо, в крайнем случае, силой. И в самую пору. Наверное, < со времен Гомера не было такого разгула, какой творился в доме Ивко двадцать третьего, двадцать четвертого и двадцать пятого апреля. Побратимы распоясались в его доме почище, чем женихи Пенелопы в доме Одиссея! Но, к вящему стыду Ивко, женихи Пенелопы угощались в отсутствие Одиссея, да и то весьма скромно, а эти при живом хозяине, что уже настоящий позор!
Вошел Ивко в родной дом с опаской, крадучись.
— О-о-о! Здорово, побратим! Значит, я праздную славу, а тебя нет как нет! Садись, побратим! Будь как дома! — приветствует его из шатра Уж, которого только теперь разобрало окончательно.
Ивко стоит и таращит на них глаза.
— Чудеса в решете, и только, куда моя жена запропастилась? Откуда ты, Ивко? — спрашивает Уж.
— Из города! — говорит Ивко.
— Погляди, ради бога, когда отсюда пойдешь, может, где ее встретишь.
— Жена твоя дома сидит, как всякая порядочная хозяйка, не в пример своему муженьку! — отвечает Ивко.
— А где же она, если она дома?
— В своем доме, где же ей быть?
— А это чей дом, мерзавец? — спрашивает Уж, скрипя зубами, потому что ему кажется, что Ивко хочет отнять у него дом.
— Мой, конечно! А ты как думаешь? Только мой! И ни столечко вот,— он показал на черноту под ногтями,— я не должен за него ни ипотечному банку, ни своему цеху.
— Значит, это твой дом? — диву дается Уж.— Вы слышали, люди, что говорит этот безумец: его это дом! А где тогда мой?
— Твой дом на твоей улице.
— Да я три дня из дома носа не кажу, а он мне толкует, где мой дом! Эх, Ивко, бедный мой побратим! — соболезнует Уж.— Ступай, брат, ступай проспись. Зачем так много пьешь, коль тебе вредно? А какая это улица, а?
— Моя улица, моя! — говорит Ивко.
— Правильно, брат, правильно, твой дом, твоя улица, твой город, твоя Сербия. Все твое, а мы голь перекатная! И у меня, и у Волка, и Калчи хоть шаром покати, ты один, Ивко-одеялыцик, богатый. А мы бездомные бродяги. Ни у Волка, ни у Калчи, ни у кого ничего нет... Ну, спасибо, удружил, побратим Ивко... вот чего мы от тебя дождались...
Ивко глубоко вздыхает, потом, молча пройдясь по двору, возвращается, словно о чем-то вспомнил, со словами:
— Ладно, пошутили, и хватит!
— Какое пошутили! С моим домом я никому не позволю шутить! Нашли забаву!
— Хорошо, согласен, твой дом, конечно, твой!
— Само собой! — решительно подтверждает Уж.— Ясное дело, что мой. И я убью всякого, вот из этого ружья убью, кто на него покусится. Его дом! Разве ты,— рычит он,— брат моей жены, чтоб мне с тобой делиться? — И он кладет к себе на колени ружье.
— Твой дом, твой! — говорит Ивко.— А я зашел пригласить тебя к себе со всей честной компанией! Милости прошу ко мне выпить и закусить!
— Куда? — спрашивают побратимы.
— Я же сказал, ко мне домой! — говорит Ивко.
— Что ж, пойдем! — соглашаются Калча и неизвестный.
— Нет, нет! — кричит Уж.— Я не чета Ивко. Это он гонит из дому гостей, а я с ними не так-то легко расстаюсь. Другой я человек. Погибать, так вместе!
— Правильно, погибать, так вместе! — соглашается Калча.
— В порошок сотру, с землей сровняю,— скрежеща зубами, рычит Уж,— если только кто с места двинется.
Оставайтесь здесь. А Ивко пусть себе идет, он всегда портит компанию! — заканчивает Уж с презрительной миной.
— Дозволь, побратим, слово сказать,— просит Ивко.
— Нечего меня просить. Я тебя не гоню, как ты нас гнал, но гостей у меня не сманивай, если тебе жизнь дорога. Спасибо тебе за все, чем ты нас после стольких лет дружбы потчевал, обидно мне, побратим, очень обидно... До самой смерти тебе этого не прощу, ей-богу! Калча, налей мне стакан, поднеси хозяину, а не голодранцу.
— Ха-ха-ха,— посмеивается Калча,— не по тому следу ты, побратим Ивко, на зайца пошел.
Ивко видит, что опять попал впросак, как говорится, фокус не удался. Он отходит и снова принимается разгуливать взад и вперед по двору и обалдело глядеть на царящий вокруг разгром. Потом машинально нагибается, поднимает плисовую куртку, манжету и обломок трости. Обернувшись и оглядев поочередно всех, он убеждается, что гуляки одеты. «Кто же, господи, позабыл эту куртку и поломал трость? — думает Ивко.— И оставил ли ее человек в руках нападающих, спасаясь от них, или не успел надеть, когда его выгоняли? И кто и об кого обломал трость? Спрашивать их бесполезно, кто знает, что они наплетут, и бог весть, помнят ли о происшедшем? Все покрыто мраком неизвестности и вряд ли когда увидит свет». Так размышляет Ивко, удрученно разгуливая и «теряясь в недоумке», как говорили наши старики. Смотрит на плисовую куртку, и стыдно ему перед соседом Йорданом, который и сегодня все топчется у забора, сеет вьюнки.
— Побратим, иди сюда, выпьем винца! Сейчас вот стаканы вымою, чтоб приятней было пить.
— Оставь меня хоть ты в покое!
— Эй, иди, когда говорят! — горланят дружно собутыльники. — Пожалуйста, братцы, друзья, вся честная компания! Христиане вы, сербы или турки-зейбеки? Что вы за люди? Уходите из моего дома, заклинаю вас!
— Ого-го-го! Вишь, как заговорил! — рявкает Уж и стреляет из ружья в воздух.— С каких пор это твой дом?
— Богом клянусь, вот уже третий день, как он не мой! — восклицает Ивко.— Это уже, братцы, невыносимо!
— Невыносимо, когда бьют! — замечает неизвестный и опрокидывает в глотку стакан вина.
— Ты помалкивай, сопляк несчастный! — взрывается Ивко, но потом берет себя в руки, принимает более смиренную позу и продолжает: — Уходите, неужто самим не надоело? — И он начинает перебирать по пальцам: — Пришли, уселись, пили, обедали и опять пили; ужинали, завтракали и без конца пили; спали, курили мой табак, перестреляли моих кур, опозорили меня перед людьми! Что вам еще нужно? Вы христиане? Есть у вас совесть?! Я ведь тоже не турецкий святой, чтоб терпеть такие убытки!
— Никуда мы не уйдем! — кричат побратимы.— Убирайся сам!
— Кому это убираться? — вскипает Ивко.— Мне, что ли? Да вы и ахнуть не успеете, как все отсюда вылетите! Как миленькие вылетите, кликну вот соседей... своих ребят да учеников, только вас и видели!
— Кого кликнешь? Кого, сосунков? — орет Калча.— Коль на то пошло — прольется кровь, как под Келекулой в былые времена. Да я перестреляю вас, как зайцев, вы у меня разлетитесь по соседским дворам, как куропатки, стоит взять вас на мушку.
— Значит... не хотите уходить?
— Не хотим.
— Что ж, пойду жаловаться в общину.
— Скатертью дорога! — смеется ему в лицо Калча.— Пошел телок медведя пугать! Хе-хе-хе! Не по тому следу на зайца пошел!
— Мать честная, что же мне делать?! — бормочет Ивко, уходя.— И пожалуюсь, никто не поверит. Пропал, как есть пропал!
Выйдя за ворота, он стал расхаживать перед домом. «С кем посоветоваться, кому рассказать о своем позоре? — рассуждает он про себя.— Жаловался ли на такую беду еще кто-нибудь на свете?» И снова заходит во двор.
— Слушайте, уйдете вы, наконец, из моего дома, чтоб не срамиться ни мне, ни вам?!
— Нет, мы останемся здесь! — заявляет Калча.
— Вот как вас прошу,— говорит Ивко, снимает свою феску и кладет на землю у ног,— идите домой!
— Брось эти штучки,— говорит Калча.— Об этом лучше не поминай, убирайся-ка подобру-поздорову вон за тот угол дома и с такими разговорами во двор больше не суйся, не то погибнешь. Раз, и покойник! — повышая голос, заканчивает Калча и берет с колен Ужа ружье.
— Неужто погибать на свою славу! — тонким голосом, жалобно восклицает Ивко и невольно пятится за угол, словно за демаркационную линию.— Почему я должен погибать?! Убирайтесь вон!..
— В книге, брат, опишут и люди читать будут после
нас, как побратим убил побратима и как один из них погиб на собственной славе!—произносит Калча, еще больше возвышая голос.
— Мне погибать?! — вздрагивая, шепчет про себя Ивко, стоя за углом.— Да с какой стати?
— «Кто его убил?» — спросят потом люди. «Убил его побратим Калча!» — скажут друзья. «А за что он его убил?» — «За то, что он стыдился друзей, старых обычаев не блюл!» — «Что ж, правильно, поделом ему! Не Калча его убил, а святой патрон собственный! Разве наши предки, братец ты мой,— скажут они,— не чтили целых пятьсот лет своих святых, не праздновали под игом, в пору насилий и притеснений славу, не берегли обычаи?! Пусть, мол, знают, что серб всегда серб, а не какой-нибудь там грек, албанец или болгарин! Неужто теперь, в свободные времена, их чураться, это уж чересчур! Правильно сделал Калча! Поделом ему! — скажут люди.— Невиновен Калча! Он убил не побратима, а собаку, басурмана убил Калча, Калча тверд в старой вере!» — заканчивает он на самых высоких нотах, скрежеща зубами и наливаясь кровью.
— О святой Юрий,— шепчет Ивко, ударяя себя в грудь, после того как выслушал всю тираду, стоя за углом,— это твоих рук дело, а теперь вот молчишь, меня не вызволяешь! До чего же я невезучий, второго такого на свете не сыщешь! Что делать? Кому жаловаться?— Он снова порывается войти во двор, но, спохватившись, высовывает только голову из-за угла и кричит: — Последний раз честью прошу вас...
— Ни шагу,— рычит Калча и поднимает ружье,— не то будешь сейчас покойником!
— До каких пор вы будете ссориться, словно цыгане? — доносится голос соседа Йордана.— Что это, в конце концов! Мало вам двух дней? Или здесь цыганская слободка с криками, сварами и поножовщиной? Я человек податной... плачу налоги, черт побери, двадцать три динара!
Ивко только вздыхает.
— Теперь хоть знаю, что так... Ну-у-у! Убивай, что ли!
— Нет, не буду я понапрасну тратить порох. Лучше натравлю на тебя Чапу,— говорит Калча и откладывает ружье в сторону.— До чего штиблеты жмут! — Он снимает их и надевает Ивковы шлепанцы.— Ну, а сейчас я тебе покажу, где раки зимуют. Потому отдохнуть малость охота!
— Ну, смотрите, бабы пьяные,— грозит Ивко, застегивая сердито сюртук, когда увидел, что Калча располагается поудобней,— если не понимаете по-человечески, поглядим, что запоете, когда придут стражники из общины! Ежели пошло на силу, и я могу дать сдачи! И уходит.
— Ату-у-у-у! Держи-и-и! — несется со двора, и Калча стреляет вслед убегающему в общину хозяину.
— Видали, как брезгует нашим обществом? Каналья! — бранится Калча.
— Ату-у-у! Держи-и-и! — все еще слышит Ивко крики за спиной, хотя отошел от дома уже порядочно. Перед тем как повернуть к общине, он останавливается, смотрит на свой дом, потом оглядывает себя, словно хочет увериться, его ли это дом и он ли это, одеяльщик Ивко Миялкович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17