— Нет! Сегодня! Вчера! — кричат побратимы наперебой, пока до их сознания не доходит, что юрьев день был позавчера.
— Нет, нет! Господин председатель прав... Йола ушла вчера, с тех пор я ее не видел, полтора дня потчевала гостей,— вспоминает Светислав.
— Что тут скажешь? Вы люди ученые, книжные, а мы простаки. Пусть будет тот день, какой тебе, председатель, хочется. Ты последний у нас гость, мы перечить и портить тебе веселье не станем,— говорит Калча.— Как хочешь, так и будет!
— Не «как хочешь», а позавчера славили юрьев день, вчера патарицу, ну а сегодня, значит, марков день, не правда ли? Если не веришь, ступай и погляди, как валит народ к Пантелеймону... на престольный праздник церкви святого Марка!
Пауза.
— Ну раз так, побратим Митанче,— Калча поднимается с полным стаканом,— счастливого тебе праздника! Во здравии тебе его встретить! И чтоб нам к тебе прийти, и чтоб ты нас встретил и проводил иначе, чем этот пес Ивко.
Все поздравляют Волка со славой, целуются, пьют и снова целуются.
— Добро пожаловать! — говорит Волк, уверившись наконец, что председатель прав.— Прошу присаживаться.
Все садятся, Волк прислуживает стоя.
— Господин председатель! — начинает Калча.— Виданное ли дело, как празднует свою славу Митанче? Что значит Волчья слава — в чужом доме справляет! Боже ты мой! Чего только на свете не бывает!
Калчины слова задевают Волка, он хмурится и даже чуть сердится, впрочем, он не в своей тарелке еще со вчерашнего дня. Больше помалкивает, пыжится, поглядывает по сторонам и крутит да поглаживает усы.
— Что ж, раз так,— говорит председатель и протягивает корчагу, чтобы наполнили,— дело иное, положение меняется. Почему сразу не сказали! Беру свои слова назад! — И выпивает до дна.— Светислав, положи-ка вон туда мою шляпу, чтоб не мешала.
— Боже ты мой, как все здорово получилось. Только прошла Ивкова слава, как подоспела Волчья,— говорит Калча.
— Что за слава без музыкантов! — замечает Уж.
— Веселая, господин председатель! — говорит Волк.
— Только очень тихая! — замечает председатель.
— Еще бы, без цыган всегда так! — говорит Уж.
— Были тут недавно одни, да мы их прогнали, воры они. Скупали во время войны с турками награбленное в Алексинаце и Княжеваце. Когда мы взяли Ниш и стали жить в Сербии, я поклялся, что буду их бить, где только придется, в веру их вонючую фараонскую так! Веду счет, еще трое осталось, и будет ровно сотня.
— Что-то без цыган скучно! — говорит председатель.— Какая без них слава?
— Скучная, господин председатель! — поддакивает Калча.
— Слышишь, кум Светислав!
— Я... о, пожалуйста... сделайте одолжение! — восклицает Светислав.
— Значит, я, как и сказал, буду тебе кумом, Волк старшим сватом, а Калча посаженым. Согласен, Калча?
— Я на все согласен,— говорит Калча.
— Какая честь! Дело перешло в руки сильных мира сего... Итак, есть надежда! Черные мысли о смерти — прочь!
О, Марийола, сгорая, любя,—
Ты недоступней небесного рая!
Взор свой страшусь я поднять на тебя:
Дивно сияешь, меня ослепляя.
Жизни моей догорают огни...
О, возвратись и прощально взгляни! —
заканчивает декламацию Юлий Флотвел из бродячей труппы.
Калча слушает, не спускает с него глаз, и все время подталкивает локтем Ужа, чтоб тот тоже слушал.
— Знаешь, кум, сбил ты меня с панталыку своими фантазиями... Значит, о чем бишь я хотел сказать? — спрашивает председатель.
— Речь шла о цыганах! — подсказывает Калча.
— Ах да, кум и писарь... завтра напишешь расписку на пол-оклада...
— Слушаюсь, господин кум, а на сколькр прикажете?
— На пол-оклада, сорок восемь динаров, с пятнадцатого и до конца месяца, из расчета жалованья делопроизводителя общины, а в месяц будешь пока что получать девяносто шесть динаров.
— Покорно благодарю, господин кум-председатель, единственный мой истинный друг и благодетель.
— Ого! Каких только слов не наговорил? Зови просто: кум, и все.
— Спасибо, кум. Итак, кум, что вы хотели мне приказать? Куда кум оком, туда кум скоком!
— Мать честная, расцветет наша община с таким писарем! — смеясь, замечает КаЛча.
— Ступай, кум, вон к тому писарю, что стоит у дома, и скажи, чтоб сейчас же послал всех шестерых стражников во все шесть цыганских слободок, и пусть к Пантелеймону заглянут, если никого не разыщут в слободках, и обязательно приведут музыкантов.
— Сколько?
— Сколько найдут.
— Вряд ли они придут,— замечает Калча,— у них слава.
— Тоже мне слава! Цыганская! Что значит не придут? Пусть только скажут, председатель кличет. Ступай... погоди... эй, постой... Распорядись, чтоб палили из церковных пищалей.
— И цыганок пусть приведут! — предлагает Калча.
— Всех подряд зови. Знают они Волка, небось не раз плясали мне «Мекам» или «Зейбекский».
— Будто они не знают бакшиш председателя! — замечает Уж.
— Ну, счастливой славы! Со счастливым свиданьицем! В этом году как можешь, а в будущем — как хочешь! И дай бог тебе хозяюшку,— говорит председатель.— Хоть ты и Волк, но не обязательно волком оставаться.
Чокаются, пьют.
— Садись, Мито,— уговаривает председатель.— Чего пригорюнился? Что с тобой?
Волк молча стоит, крутит и подергивает свой ус, смотрит на кончик носа, как человек, который знает себе цену и намеревается этим воспользоваться.
— В самом деле, что с тобой? Ты, побратим, кажись, загрустил?
— Да так. Ничего! Раздумываю. Сколько времени мы уже водим дружбу, а вам и в голову не пришло женить меня и позвать господина председателя в кумовья! А вот этому, что явился только вчера, уже нашли и девушку, и кума, и старшего свата, и все на свете! Вот что мне обидно!.. Умру, а этого не забуду!..
— Но послушай, побратим, стоило тебе намекнуть...
— ...Вот и приходится встречать праздник,— продолжает грустно Волк,— без жены да еще в чужом доме! Потому и болит у меня сердце. Уж очень все это печально!
— Да брось ты, дело поправимое, было бы желание! Давай-ка выпьем. Только захоти!
— Кто же себе добра не хочет!
— Брось, не будем сейчас об этом говорить. Скоро цыгане придут.
Шутка ли, Волку пришлось встретить славу в чужом доме. И он опять насупился, поглаживая свои усы, надувал щеки, пыжился да молчал, словом, вел себя так, как ведут себя все влюбленные вдовцы. Даже музыканты не исправили ему настроения.
А музыканты прибыли спустя полчаса.
Тем временем Ивко сидел в трактире, пил кофе чашку за чашкой и принимал донесения. Они его полностью успокоили, поскольку власти, судя по всему, прибыли на место происшествия. Полный надежд, со спокойной душой, он отправился к себе, но по мере приближения к дому его все больше охватывал непонятный страх. Когда он уходил из дома, там была относительная тишина, но сейчас, уже издали, саднило в ушах от оглушительного крика и шума.
— Якаша, яраша! — неслись со двора выкрики цыганок, сопровождаемые завыванием зурны Амета.
— Мать честная, откуда такая напасть?! Да что же это в конце концов?! — восклицает Ивко и, расталкивая народ, кидается во двор, напоминая беззаботно сидевшего в компании человека, который вдруг узнал, что его дом горит. Останавливается он на демаркационной линии, за углом дома, чтоб поглядеть и послушать, что происходит.
А во дворе творится невообразимое! Такое может пожелать тебе только лютый враг! Крики, пиликанье, пальба, визги летят к самому небу! Шесть цыганских оркестров!
Все разом играют, поют — визжат скрипки, завывают зурны, звенят бубны, а цыганки неистово пляшут. Музыка слышна до самого Виника. Ходит ходуном и дом, и весь квартал от грома барабанов, звона бубнов, позвякивания браслетов на руках цыганок. Вот пляшет цыганка, кружится, рассекает воздух заплетенными косами и грациозно извивается всем своим стройным телом, а Калча, развалившись на подушке, сладострастно, точно кот, жмурится и кричит:
— Аха-а-а-а, цыганочка, крошка! — и стреляет вверх, разгоняя любопытных воробьев.— Играйте о моей печали, в веру вам вашу вонючую фараонскую!— И он обещает вышитые туфельки смуглолицей цыганке Кара-Бибер, из-за которой частенько возникают в кабаках драки между армейскими и штатскими. В итоге проломленные головы, измятые военные фуражки, сломанные стулья, тесаки без ножен в трактире и ножны без тесаков в казарме.— Пой, пой, Ружа! — орет Калча.
Ходуном ходит дом горемычного Ивко-одеялыцика.
Стоит хозяин, глядит, слушает, диву дается и думает:
«Что за притча, братцы дорогие! Какая владенная тут поможет?» Слыша за квартал, как от музыки и песен трясется его веселый дом, он не мог не верить своим ушам, но глазам своим уже тут, на месте посреди двора, не поверил. И, онемев, остановился как вкопанный. Будь Ивко человеком чувствительным, он, вне всякого сомнения, упал бы в обморок, это было бы самое подходящее, но поскольку мастер наш отличался крепким здоровьем и не знал, что такое нервы, а тем более слабые нервы, и, разумеется, не представлял себе, как можно упасть в обморок, он только раскрыл от удивления рот и так и оцепенел посреди двора. Оставив дом в относительной тишине, он застал сейчас истинное столпотворение, дьявольский шабаш, да еще в присутствии общинных служителей, к чьей помощи взывал. Стражники ревностно мыли стаканы, готовили посуду и серебро.
— Ой-ой-ой-ой! Сколько же цыган в нашем городе?! —вопрошает Ивко, которому ничего умнее в голову не приходит. Забыл человек о своей беде и только диву дается. И давай считать цыган и стражников, хозяйничавших как у себя дома.
— А для чего вас послал сюда председатель? Чтоб вы пропали! — кричит Ивко, полагая, что стражников (народ ведь они не богатый) подкупили.
— Мы выполняем приказ,— бросает стражник с засученными рукавами, разглядывая вымытый стакан и даже не удостаивая Ивко взглядом.— Чего ты нам говоришь, если тут наш главный!
— Что еще за «главный»? Вот пойду к господину председателю и спрошу, что это у него за стражники! Покажи мне своего главного! — требует Ивко, не видя никого, кроме цыган. Впервые ему в голову приходит вопрос: откуда в городе столько цыган? «Гляди-ка, пожалуйста!— говорит он про себя.— Весь двор забит цыганами, яблоку негде упасть, обязательно угодит в цыгана, а верней, в цыганку». И не удивительно! Все шесть стражников точно выполнили приказ. Каждый привел по оркестру: шесть стражников — шесть цыганских таборов. Стоят полукругом со всевозможными музыкальными инструментами культурного Запада и волшебного Востока. Цыгане полукругом, посередке побратимы, а в самом центре — матушки мои! — сам председатель, власть предержащая! В полном блаженстве и экстазе лепит ассигнации на лоб и щеки самой молоденько^ и хорошенькой цыганке Айше и обещает ей стамбульские туфельки. Бедный Ивко так и окаменел в своей длинной визитке и шелковом жилете с цветочками в вазонах, точно большой вопросительный или восклицательный знак.
Не в силах вымолвить слова, не веря собственным глазам, он долго молчит. «Власть, братец ты мой,— думает он,— отправилась тебя защищать и сама поддалась соблазну. И ее заразила эта трехдневная эпидемия, и ее увлек поток бурного веселья! Есть ли что-либо прочное и незыблемое в этой стране?»
— Будь здоров, хозяин! — кричит Ивко.— В этой стране нет больше ни порядка, ни закона! Пропал я с такими председателями!
— Ивко! Побратим! Негодник!— рявкают разом пирующие, увидав его. Оглушительно бабахают пушки, осыпая землей голову бедного Ивко, сюртук и шелковый жилет с цветочками в вазонах.
— Играйте: «Где ты, мой миленок, почему так долго не идешь?» — кричит Волк.
— Нет, нет, играйте; «Побратим, побратим, вот он, коль не ошибаюсь!»
Цыгане играют и поют то и другое одновременно. Ивко стоит среди двора, подбоченясь, точно человек, у которого на полпути между городом и селом сломалась телега» Стоит и смотрит как баран на новые ворота. И приходит ему на память позавчерашняя драка цыган, и он бормочет себе под нос:
— С цыган началась, с цыганами и кончится моя слава! Дожил до «цыганского царства» в собственном дворе.
— Скорей сюда, собака ты этакая! — кричит Калча.— Куда запропастился? Разве не знаешь, скупердяй несчастный, что сегодня у нашего Волка слава?! Неужто позабыл?
— Сюда, побратим,— говорит Волк, подходя к нему.— Сегодня у меня слава, марков день. Как же ты мог меня так обидеть? Я тебя больше, чем родного брата, любил, а ты и забыл про меня, приходится напоминать, вот уж не ждал от тебя такого!
— Ну, будь счастлив, дай бог в следующем году в своем доме встретить и провести праздник веселей и лучше,— изворачивается Ивко.
Целуются.
— Ставрия, стакан! Новый гость пришел. Садись, Ивко! — распоряжается Калча.
Чокаются, пьют. Ивко усаживается.
— Что же это такое, господин председатель? — спрашивает он укоризненно.
— Не можешь, брат, без нас, признайся, собака ты этакая! — говорит Калча с довольным видом.— Бродил, бродил и все-таки вернулся к нам, в старую компанию, домой!
Ивко горько улыбается и, махнув на все рукой, бросает свою феску на траву.
— Вот видишь, все идет тихо, мирно, спокойно. Сидишь себе, никто тебе не говорит: убирайся! Всегда нужно по-хорошему. Ты отличный мастер, а вот с людьми обращаться не умеешь,— говорит ему председатель, обгладывая со смаком ребрышко.— Надо потихоньку, и потом все пойдет своим чередом, как по маслу. Сиди себе и кейфуй!
— Да, конечно, господин председатель, я кейфую! Давеча меня Калча ружейной стрельбой выпроводил, а ты сейчас пушечной канонадой встретил. Братское тебе спасибо,— учтиво благодарит Ивко, а про себя думает: «Что же это такое, идет как по маслу?»
— Ну-ка еще по одной! Сначала вино барашком заедим, а барашка кофеем зальем, и расчудесно! Вот так... сейчас вот это разопьем, потом по-хорошему встанем и прямиком туда! Но и ты нам должен помочь, это ведь и в твоих интересах!
— Что мне делать, господин председатель?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17