Поначалу все шло хорошо и прекрасно. Но когда свадебный поезд тронулся в церковь, а он со знаменем вп реди сватов, случилось такое, что, знаю, многие мне не поверят. Злой рок пожелал, чтобы свадебный поезд столкнулся с какой-то офицерской свадьбой, и гарцующий перед сватами конь унес фармацевта и знаменосца господина Мило-сава и смешался с офицерскими лошадьми, так сказать, своими коллегами. Самым ужасным было то, что офицерская свадьба направлялась к церкви святого Пантелеймона, и таким образом наш знаменосец nolens-volens был увлечен другими сватами в другую церковь, к святому Пантелеймону, а свадебный поезд Марийолы укатил к Соборной. Гостеприимство наших офицеров, разумеется, не позволило ему сразу же вернуться. Как он ни противился, его задержали, оставили обедать и отпустили только к вечеру. Пришел он уже пешком и без флага.
Миновал год, и бог ниспослал и той и другой семье свое благословение. Волк уже радовался сыну; где только мог, рассказывал о его необыкновенных достоинствах и талантах. И какой он здоровый, и какой он головастый и горластый. «Орет день-деньской, а голосина что у сельского старосты или у молодого бычка,— частенько бахвалился Волк, сидя в кофейне среди друзей-приятелей.— И вечно голодный... постоянно есть хочет... всегда у него аппетит... Сразу видать, моего корня!» И с довольным, гордым видом предсказывал ему блестящее будущее. «Расти на здоровье, дай только бог силы твоему тяте, он уж выведет тебя в люди! И не в чиновники, чтоб всякая шушера помыкала и переводила с места на место, нет, тятя сделает из тебя врача, доктора!» — так разговаривал Волк с сыном, держа его на коленях, а будущий маленький эскулап пускал слюни, сучил ногами либо делал то, что в эту пору так свойственно делать невинным ангелочкам.
Словом, все живут хорошо и весело — и побратимы, и супружеские пары. По-прежнему они ходят друг к другу в гости. Калча частенько изъявляет желание послушать про «свою тоску-кручинушку», песню своей далекой молодости: «Ракита, эх, ракита...»
Слушает, глядит на Сику, находит, что она очень помолодела с тех пор, как вышла замуж, и просит спеть и другую песню:
Кабы знала ты, Васка, весенняя зорька,
Как мне молодость жаль, как мне стариться горько!
Сика поет. А у него сладостно сжимается сердце, но виду не показывает, боится, потому что кум, а вслед за ним и все прочие, и больше всех Сика, поднимут его на смех. Впрочем, Сика его почитает и, здороваясь, каждый раз целует ему руку.
И одеяльщик Ивко успокоился; отомстил всем по очереди. «Вот уж настоящая напасть! — твердили многие после этого.— А мы-то его жалели». В тот год Ивко не праздновал славу, не отважился. Пять раз давал объявление в газету, что по состоянию здоровья не имеет возможности в этом году отметить свою славу. И даже в Белград уехал за товаром. А потом опять начал славить. Однако о том, как Ивко отомстил побратимам, автор рассказывать не станет, чтоб не нарушить целостность фабулы и не влезть уже в другое повествование.
И Светислав ведет себя как надо. Успокоился, не сходит с ума, по крайней мере, на людях. Сейчас он примерный хозяин, нежный муж, любит жену и детей. Правда, Марийо-ла все же говорит, есть у него странности: найдет дурь, и давай выкаблучивать,— но она это скрывает.
Дает ей прозвища, то назовет: «Моя Дездемона!», «Моя Агния!», то величает: «Миледи!», «Долорес!» — или еще как-нибудь, просто курам на смех. А порой совсем ошалеет, уверяет, будто он Йован, а она Анна, и спрашивает: «Ты получила низку жемчуга?» Или придет что-то в голову, схватит ее за руку и плетет бог знает что, а потом вдруг как заорет:
— Марийола, ты меня любишь, Марийола? — И отойдет в сторонку.
— Брось паясничать!— говорит ему женушка.
А он подойдет, возьмет ее за руки, держит крепко-крепко, смотрит страшными глазами в лицо и спрашивает уже совсем громко:
— Марийола! Ради всего святого, ради спасения души, скажи, ты меня любишь?
— Слушай, оставь меня, балаболка несчастный, какая любовь среди бела дня?
А он опять отойдет, словно для того, чтоб посмотреть на нее издали, и спросит уже чуть не крича:
— Марийола! Ради памяти о днях нашего счастья, когда я, о горе мне, не знал еще, что значит любить — любить женщину и не быть любимым,— ради той жаркой, страстной, а ныне угасшей в тебе любви — скажи, о, скажи, Марийола: любишь ли ты меня еще? — И падает, как Фа-биано Фабиани, на одно колено.
— Ну, вставай, фантазер, ничего я не понимаю, о чем ты говоришь! — сердится жена.
А он поднимется, втянет голову в плечи, еле ноги передвигает, словно его телега переехала, и знай одно твердит:
— Жанна меня предала! Жанна мне изменила с этим прохвостом, лордом Тальботом! Жанна для меня потеряна!
— Никакая я не Жанна, шут гороховый! — защищается Марийола.
— Что? Отрекаешься? Отрекаешься от моего и своего имени?! — орет во все горло Светислав, выпячивая грудь и расставляя широко руки.— Кровь свою до последней капли отдам за месть! Что? Иль никому не нужна моя кровь? Тому, кто покарает лорда Кланбрасила, я жизнь свою в награду отдаю! — вопит благим матом Светислав, ни дать ни взять точильщик ножей Джильберт.
— О господи! Точно с немым говоришь, лопни мои глаза, ничего не понимаю! — говорит Йола.
— Ха, ха, ха! Змея очковая! Сейчас ты меня не понимаешь? Скажи лучше: «Не смею, не хочу понять!» Говори, неверная! — вопит он как безумный.— О, я несчастный! А ведь я так ее любил! — И, весь взъерошенный, отступает в угол кухни и оттуда декламирует:
Известно ль вам, что значит этот знак, Когда вдруг перепелка запевает? Она мужчинам всем повелевает Бежать от женщин прочь. Да, это так!.. И все ж любой из нас на женский зов Безумно, слепо кинуться готов.
— Ну, иди, я тебя поцелую,— говорит Марийола и целует его. А он смотрит на нее подозрительно и продолжает:
Женщина, женщина — зверь прекрасный, До жути красивый, до жути страстный, Тот яд, которого нет страшней Для лучших, для золотых наших дней.
— Господи, это еще что?! — говорит жена, заслоняя собой плачущих детей, словно квочка своих цыплят от ястреба.— Сглазили, что ли? Давеча перепелку помянул, а сейчас яд... аль и в самом деле кто сглазил?..
А он продолжает:
О ты, любовь! Любовь, любовь! Алкая, пью тебя я вновь. Как море меда и отрады, Сладка мне капелька твоя. Но море яда и отравы В твоей же капле вижу я!
— О господи, за какие грехи мне достался этот фантазер?! — вздыхает Марийола и потом, словно шакал Светислав отходит к самой двери и кошка, увидавшая беззаботного воробья, бычу, крадется и тянет по слогам:
— Дез-де-мо-на! Любишь ли ты меня, моя Дездемона?
— Вот я сейчас тебя полюблю,— вспыхивает наконец Марийола,— вот этой лопатой, что в углу стоит, шут гороховый! Скоморох несчастный! Фантазер!
— Отлично,— восхищается Светислав.— У тебя талант, не хватает только школы! Но это пустяки, моя забота. Как вспылила, почувствовав, что оскорблено ее женское достоинство! И как естественно. Великолепно! Настоящая трагическая героиня! — сияет от радости Светислав и целует ее с воодушевлением.
— Ну, а это еще что? — диву дается Марийола.
— Это? Сейчас? Это из «Дурочки».
— Мог бы не объяснять, сама вижу, что у тебя с головой не в порядке.
Он же подходит к ней, гладит волосы, нежно целует в лоб и говорит:
— Представь себе, я Отелло, а ты Дездемона. И ты будто спишь в постели...
— Фантазер! — говорит ласково жена.
— А я тихонько подкрадываюсь...
— Слушай, горе ты мое, и тебе не стыдно?..— И нежно бьет его по щеке, с интересом ожидая, что будет дальше.
— ...и как тигр прыгаю на кровать и начинаю тебя душить! Вот было бы замечательно, правда?
— А за что же меня душить? — испуганно спрашивает Марийола.— Не дай господи, не для того меня мать родила и я вышла замуж, чтобы ты меня душил!
— Душу и вою... вою, как африканский шакал, кровь во мне кипит!
— О горе! Я ведь живой человек, что ты плетешь?! Довольно наконец, не то побегу к владыке и спрошу: «Скажите, разве мужчины женятся и девушки выходят за них замуж, чтоб их душили?» Для чего мне муж-душитель? Лопни мои глаза, побегу к владыке!
— Ха-ха-ха! Погоди, дай только получить деньги, и я в тот же миг обкорнаю эти твои длинные китайские хвосты и обрею свои сердарские усы. Для чего они нужны? Усы! Словно у ротного командира! А без усов — красота!
— Фуй! — Марийола презрительно морщит нос.— Без усов и на глаза мне не показывайся, и мужем признавать тебя не стану. Что за мужчина, да еще женатый, без усов? Видеть такого не желаю! Вот шут гороховый! — бранит его Йола и гонит во двор, а сама начинает возиться у очага, и ей становится жалко, что прогнала мужа.
— Папочка! Ой, ой, ой, папа, милый папа,— отворяя дверь и входя на кухню, орет он снова. (На этот раз Светислав изображает Никицу.) — Есть хочется, я бы клецок поел с сыром! — И, подойдя к очагу, поднимает крыш-си, аглядывает в кастрюли, проверяя, что там варится, и опять кричит: — Папочка, я болен, очень болен! О-хо-хо!
Марийоле не по душе и эта роль, но все-таки она нравится ей больше амплуа трагика. И она смеется. Валится на лавку, хватается за бока и, покатываясь со смеху, только стонет:
— Ну и шут! Ну и скоморох! — и утирает слезы, а он знай себе орет — ну, точь-в-точь Никица из «Старого пехотинца».
Вот так молодые супруги частенько разговаривают. Марийолу это и сердит и смешит. Она любит мужа, но когда на него находит его стих, жалуется порой матери, и они держат совет, что делать. То ли позвать знахарку, то ли просить владыку с ним поговорить.
Стих этот находил на него довольно часто и держал подолгу, особенно же упорно не отпускал, когда Светислав толучил наследство в триста пятьдесят с лишним дукатов. Что только он тогда не вытворял, упаси бог! Но благодаря господу и людям все обошлось! И если в тот раз он не сделал того, по чему сходил с ума, то, надо думать, теперь уж вовсе выкинет это из головы,— утешали себя домашние. В ту же пору бесился он по-настоящему и, стало быть, перебесился. Хотел сколотить небольшую, но первоклассную труппу, отобрать лучших из лучших (две курсистки к нему уже напрашивались на амплуа инженю); хотел быть директором, режиссером и первым любовником; были уже кое-какие декорации (тюрьма, комната и колодец); из Марийолы он готовил трагическую актрису и кассиршу. Разумеется, он управлял бы труппой гораздо умнее и толковее, чем тот растяпа, что загубил чудесный ансамбль, промотал деньги и разогнал талантливых актеров, а первую любовницу оставил «под залог» в летнем ресторане «Вечная весна» кассиршей. Так думал Светислав (будучи, как и всякий актер, оптимистом), полагая, что у него шло бы это гораздо лучше. Однако на него все разом навалились, как на белую ворону, и вышибли это из головы (да и нельзя было взять деньги, которые тут же отдали под проценты). И ему не оставалось ничего другого, как послушаться тещи, которая решительно заявила: «Покуда жива, я своему ребенку идти в бродяжки не позволю!» Ведь понятие об искусстве у Сики было весьма расплывчатым и странным. Как мать, она была против жизни «на подмостках», потому что боялась (кто знает почему), как бы ее Марийола не свалилась с какого-нибудь каната!! Да и все прочие на него набросились. И таким образом, частично угрозы и советы побратимов (Калча пообещал его отколотить), частично мольбы Сики и слезы Марийолы заставили его уступить.
И Светислав сдался, сдался ради дома и семьи, ради детей (дочери Добрилы и сына Миленко), хотя был твердо убежден, что его подлинное призвание иное, более высокое. И наш несуженый Йорик зарыл свой талант в землю и, подавляя богом данный дар и вдохновение, пал духом, опустил крылья, как ощипанный гусенок, и смирился. И все-таки, все-таки старая актерская жилка нет-нет и взыграет! Не верьте, когда он, полный чиновного достоинства, ходит проверять чистоту домов или отправляется в сопровождении стражников собирать налоги,— не верьте, повторяю, ни его равнодушному, спокойному виду, ни покорному выражению лица. Кто волком родился, тому лисою не бывать!
Укатали сивку крутые горки, но старая артистическая жилка не дает ему покоя, и время от времени кровь начинает играть. Правда, он отворачивается и быстрыми шагами проходит мимо заклеенных афишами тумб, чтоб не видеть своего позора, чтоб не прочесть, кто играет его роли (в которых он настоящий бог!), убегает от афиш, как некогда старые опытные моряки убегали от сладкозвучных призывных голосов сирен, и все-таки, увидав просторный, широкий и высокий сарай, украдкой вздохнет. И кусок красного или желтого сафьяна портит ему настроение на весь день, пробуждая под сердцем запазушную, так до конца не усыпленную змею, и ему тотчас приходит в голову, какие чудесные сапоги можно сшить из него Максиму Црноевичу или Милораду Виловичу 1.
1 Максим Црноевич — персонаж одноименной пьесы сербского писателя Лазы Костича (1841 —1910). Милорад Вилович — персонаж драмы «Смерть Стевана Дечанского» сербского драматурга Йована Стерии Поповича (1806—1856).


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17