Растерялся человек, не знает, что делать в постигшей его беде. И, погрузившись в тяжелые размышления, удрученно шагает в общину, обдумывая и прикидывая в уме, каким манером изложить свою жалобу — ведь такого еще с сотворения мира не бывало, чтоб хозяин подавал в суд на своих гостей, и к тому же побратимов! Отлично понимая это, Ивко бредет по улице понуро, в глубокой тоске. Неожиданно его останавливает и прерывает его печальные раздумья знакомый человек.
— Вот хорошо, что тебя встретил, газда Ивко! Извини, но никак не мог. Никак не мог прийти к тебе на славу... сам знаешь... дела... да и не было меня здесь. И... не вздумай сердиться или обижаться!
— О чем разговор! Я нисколько не сержусь. Мы, слава богу, старые знакомые... Оба заняты, знаю, брат, как это бывает! — говорит Ивко, высвобождая свою руку из руки знакомого, чтобы двинуться дальше.
— В следующем году надеюсь это поправить. Дай только бог здоровья! И уж если нагряну к тебе, то держись, чертям будет тошно, сочтусь сполна за то, что в этом году ты так дешево отделался. Будешь еще проклинать меня и посылать ко всем чертям! Ха-ха-ха! — хохочет знакомый и, взяв за плечи перепуганного и озябшего Ивко, трясет его, пытаясь заразить своим смехом.
— Милости просим, сделайте одолжение! — лепечет Ивко.— Будем очень рады.
— Если же заберусь к тебе в дом... слышишь, а?.. Ты уж не отделаешься тремя законными днями. Ты меня, слава богу, знаешь, я человек веселый, коль загуляю, дым коромыслом! Ха-ха-ха! — смеется он и трясет Ивко, пытаясь заразить его своим смехом.— А ты, брат, чего скис, замерз, что ли?
— Да ничего, только не порвите мне сюртук,— просит Ивко тонким, плачущим голосом.
— Какой там сюртук, ты меня, слава^огу, знаешь! Лучшего друга, чем я, тебе на найти.
— Как не знать! Всех вас отлично знаю. Только дела у меня...
— Ну, извини! А в будущем году, как уже сказал, держись! До свидания!
— Мать честная! — бормочет Ивко, направляясь в общину.— Еще с нынешней славой не распутался, а этот уже уговаривается на будущую! Вздохнуть не дают! Эх, мамочка родная, и почему ты родила меня таким неудачником? Почему на меня все шишки валятся? Ох, ох, святой Юрий! — и, словно кому-то грозя, ударяет себя кулаком в грудь.
Так счастливчик Ивко и вошел в приемную общинного суда.
Перед дверью зала заседаний на гладком чурбаке, отполированном штанами двадцати трех его предшественников, сидит стражник, в обязанность которого входит докладывать о приходе посетителей. Сонный и ленивый, как все наши стражники, он не повернулся, даже не поднял головы, чтоб поинтересоваться, кто и зачем пришел. Упершись локтями в колени и зажав голову ладонями, он смотрит, как по грязному полу приемной ползают мухи. Сидит, уставившись в пол, и зевает, точно дворовый пес. Бедняга страдает от сплина (весьма распространенного во всех наших присутствиях), который не поддается никакому лечению. Мрачный и разочарованный стражник питает отвращение ко всему. Ненавидит собственную жизнь, ненавидит и муху, которая вот уже полчаса досаждает ему и которую он то и дело смахивает рукой с собственного носа. Если его окликнет старший, он еще кое-как ответит, ну а младший слова от него не добьется. Он многое уже повидал и пережил на своем веку, и ничто больше не может его удивить и тронуть.
— Сидишь? — спрашивает Ивко.
— Да сижу вот,— говорит он, разевая пасть, словно удав,— сижу, а все некогда.
— Господин председатель здесь ли?
— Сидит там, в зале заседаний! — не глядя на Ивко и не поднимаясь с места, отвечает стражник и снова зевает.
— Доложи обо мне господину председателю. Скажешь: Ивко-одеяльящик просит принять. Скажи: страх как нужно. Только на два слова! Так и передай. Он меня знает.
— Хорошо! — стражник лениво поднимается, разглаживает усы и входит внутрь.
— Впусти! — слышится голос из зала заседания, и газда Ивко входит. Председатель что-то пишет. Ивко останавливается и в ожидании вертит в руках феску, оглядывая просторный, со вкусом обставленный зал: стены увешаны множеством обрамленных фотографий с изображением триумфальных ворот (делались они из бязи и обычно после первого проливного дождя размокали и превращались в бог знает что, так что на другой день их нельзя было и узнать); вокруг председательского стола стулья, хорошие кресла, все новое, чистое. На одном кресле лежит сломанный зонт и замусленная, рваная шляпа с вывалившейся подкладкой (корпус деликти совершенного на юрьев день преступления), их-то как раз в эту минуту господин председатель велит писарю отнести в уголовный отдел. Потом, не глядя на Ивко и пуская густые клубы табачного дыма, высоко поднимает брови и углубляется в какие-то бумаги. Постояв немного, Ивко покашливанием дает о себе знать. Господин председатель поднимает голову, смотрит в его сторону и оглядывает уже хорошо знакомый читателю длинный черный сюртук, визитку, шелковый жилет с цветами в вазонах и зеленый галстук. Ивко точно такой, каким мы его видели в праздничное утро юрьева дня, когда он считал себя и был на самом деле счастливейшим в мире человеком, и только отросшая за эти три дня борода придает ему какой-то жалкий вид. Стоит он смиренно, с видом праведника и держит в руке что-то завернутое в платок.
— Ах, это ты, Ивко, а я как раз смотрю твое дело.
— Да, господин председатель, я! — говорит Ивко тенорком, разворачивает платок, вынимает свернутую в трубочку бумагу, кладет ее на стол перед господином председателем и, тихо откашлявшись, скромно отходит.
— Что это, Ивко? — спрашивает господин председатель. Потом берет янтарный мундштук, затягивается, кладет его обратно на раскрытые ножницы и, развернув принесенную бумагу, начинает ее рассматривать.— Что это? — спрашивает он удивленно.
— Не знаю, господин председатель, прочтите сами,— говорит Ивко и отходит к самой стене.
— Владенная?! — недоумевает господин председатель.— Хорошо, а на что она мне сейчас?
— Я молчу, господин председатель, ты сам скажи! Ты человек грамотный, ,вот и растолкуй мне: на мое ли имя выдана владенная? На мой ли дом? Только и всего!
— Да, значится на тебя... ну и что дальше?
— Значит, я владелец этого дома. — Что у тебя стряслось? — спрашивает председатель.
— Погляди только, господин председатель,— и он показал в сторону своего дома,— что они со мной и моим хозяйством сделали! И потом растолкуй, пожалуйста: предусмотрен ли в законе подобный случай и найдется ли там подходящий параграф?
— А что случилось? — спрашивает ласково председатель и перекладывает сигарету так, чтоб не прогорело зеленое сукно.
— Беда, господин... нет жизни... от насильников бежал к тебе...
— Кто же это?
— Ей-богу, стыдно сказать... просто не поверишь! С той поры как празднуют славу, такого еще на свете не было, убей меня бог! Вот я и зашел к тебе, господин председатель, спросить: есть ли в этой стране закон, карающий правонарушителей, которые сейчас засели в моем доме!
— Хе-хе-хе! — смеется председатель.— И угораздило тебя влипнуть в такую историю! А кто эти беззаконники?
— Бестии, убей их гром Мита Йованович, Йован Попович и этот Микал Николич Калча. Три злодея.
— Неужто они? И что они делают?
— Чинят разгром, господин председатель. Бог знает с каких пор засели в моем доме и как есть разорили и опустошили дочиста! Как началось на юрьев день,— ты-то был до обеда, а эти после пришли,— как, значит, засели, так с тех пор из дома не уходят. Нынче третий день, господин председатель, это уж сверх всякой меры, господин председатель!
— Да, это сверх меры, Ивко! — соглашается председатель, выпуская целое облако дыма.
— Первый день славы, ну, понятно, обычай требует; второй день опять же патарица, хорошо, перетерплю и это, но что они вытворяют сегодня, на третий день? Мать честная! Я ведь тоже не осел из Битоля, чтоб тащить такой груз! Это уж чересчур, господин председатель.
— Ив самом деле чересчур...
— Вот я и прошу, зайди на минутку, господин председатель, погляди собственными глазами на мой позор, мое горе! Вон они там сидят и каждые четверть часа закусывают, угощаются, господин председатель, точно цыгане в богатом доме после прощеного воскресенья.
— Хе-хе-хе! — смеется председатель.
— Хе-хе! — выдавливает смешок и мастер Ивко.— Тебе смешно, а мне плакать хочется. У меня сейчас в доме вроде бы солдаты на постое во время войны. Жрут, глохчат, горланят, стреляют из ружья, глазам и ушам своим не поверишь. От стыда сквозь землю готов провалиться! Что соседи скажут?
— А ведь на тебя уже подали жалобу. Йордан на тебя жалуется... только что читал... говорит, нет покоя от шума у соседа... Вот: «С уважением Йордан Цонич Кривокапче»,— и председатель протянул бумагу, сочиненную каким-то доморощенным адвокатом, где живыми красками описан круглосуточный ужас, беззащитность и бедственное положение семьи Йордана Кривокапче в продолжение последних трех дней.
— Неужто именно этой собаке понадобилось подать жалобу?
— Да.
— Вот негодяй! Впрочем, его мне нисколько не жаль. День-деньской торчит во дворе, будто делом занимается. Приспичило сеять у моего забора вьюнки, только чтоб позлорадствовать, потешиться над моей бедой, уж очень она ему по душе.
— Значит, беда?
— Народищу вокруг пропасть, как на панораме! Это, господин председатель, уже не дом и не двор, а скорей ярмарка! Кого только нет? Разве что полицейского комиссара. Ей-богу, правда!
— А почему ты мне все это говоришь? Почему им этого не сказал? Тут церемониться да миндальничать нечего. Люди не чужие, свои, знакомые, надо было призвать к порядку, сказать: братья, люди, черти, дьяволы, прошу вас, нынче, слава богу, не конец света, будут еще дни... Сказал бы так, они бы и ушли по-хорошему...
— Ах, все я говорил, господин председатель, просил, урезонивал, но как о стенку горох, задабривал и так и этак, а Йордан Кривокапче знай у забора стоит да слушает, хоть бы чуточку помог! С пьяными, господин председатель, разве сладишь!
— Значит, не сумел.
— Всех изругали, все из дома разбежались: подмастерья, ученики, хозяйка, даже осел их тиранства не снес, на виноградник подался, и я вот тоже убежал. Все пустились наутек, господин председатель, попрятались по соседям, родственникам, виноградникам. А что прикажешь делать при таком светопреставлении? Удрал и я к тебе, чтоб ты, так сказать, как власть, меня защитил. А они оста лись озоровать, точно в доме врага. Разбили шатер, флаг повесили, Калча уселся под шатром, положил на колени ружье, ни дать ни взять турок на Косовом поле перед битвой, о которой столько пишут и говорят. Пальбу открыли, точно зейбеки. Стреляют по курам, словно в поле по бекасам! И петуха кокнули! Держал петуха себе на радость. Голосистый был, что твой глашатай при царевом войске; будил меня на рассвете, пора, мол, в лавку, так они и его, разбойники, прикончили! Чтоб их святая богородица и мой вчерашний святой защитник убили!
— Неужто всех перестреляли?
— И цыпленка на развод не оставили. Мне за петуха человек верблюда предлагал, и я не отдал, а они его застрелили и съели. До чего знатный петух был! Соседские куры бегали за ним, как слободские девки за гвардейским унтером, уж очень он их раззадоривал. А уж плодовитый — цыплят было пропасть! Все собирался пригласить тебя как-нибудь на виноградник пообедать.
— Неужели они так много едят?
— Прорвы! Не дай господь кормить и поить их! Волку цыпленок на один зуб, барашком только червяка заморит, оставит одну шкуру! Прожорлив необычайно. А Уж, тот столько пьет, упаси бог! Дорвется до посудины, что корова до бадьи, из рук не выпустит, пока не опустошит!
— Это никуда не годится!
— Полный разор учинили, а разве один с этими разбойниками справишься? Что делать, надоумь. Ты в школе учился, как говорится, все науки превзошел, грамотный, в параграфах разбираешься, а я человек простой. Должен ли я теперь с ними нянчиться, как хозяин с гостями, а? Видит бог, не должен! Мы приятели, кумовьями друг друга величаем, зовемся побратимами, порой шутим, ну а что теперь делать? Пробовал я и наравне с ними пить и, как они, напиться, но не могу! Чем больше пью, тем трезвее становлюсь и все досадней на душе от этого бедлама! Просто оторопь берет (правду тебе говорю), страшно погибнуть ни за понюх табаку, потому что пьяные, сам знаешь, теряют рассудок.
— Ну, до этого, надеюсь, не дойдет.
— Ах, не знаешь ты, господин председатель, какой я невезучий и какие они бешеные! Этот блажной Калча засел посреди двора с ружьем поперек колен, точно Муса-
1 Битва на Косовом поле между сербскими и турецкими войсками, закончившаяся поражением сербов, произошла в 1389 г.
разбойник в Качанике в турецкие времена. Боюсь, как бы напрасно не погибнуть! Ведь он бешеный, господин председатель, как есть бешеный! Подстрелит, как куропатку. Неужто ни за грош пропадать? С войны с врагами пришел цел и невредим, а теперь, того и жди, побратим ухлопает на юрьев день в собственном доме, на собственной славе. Дернула же меня нелегкая справлять славу! — восклицает со стоном Ивко.— И жены их приходили, плакали, звали домой — и хоть бы что! Чуть их не постреляли, едва ноги унесли. Бешеные они, господин председатель, как есть бешеные!
— А, как ты сказал, кто они?
— Волк, Уж и Калча.
— Ха-ха! Надежная фирма! Ватага хоть куда! Значит, они. Эх, бедный мой Ивко!
— Да, вся четверка.
— Тройка, как я понимаю.
— Четверка, сударь. Троих-то я знаю, а четвертого и как звать, понятия не имею, не держал его над купелью. Четверка.
— А кто же это?
— Ах, господин председатель, я знаю его так же, как ты, чтоб ему шею свернуть! Спрашивал его, спрашивал, но так и не дознался. Допытываюсь у них: «Кто такой?» Отвечают: «Наш побратим!» Спрашиваю его: «Кто ты, брат?» — «Их побратим»,— отвечает он. «И твой побратим!» — кричат они. (С холерой он побратим, а не со мной!) Три дня не вылазит из моего дома, а я его и знать не знаю.
— Ну хоть откуда он?
— Кто его ведает, сударь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17