И знаешь, сколько лет было седьмой, когда он ее взял? Шестнадцать, брат. Розовый бутончик! Пройдет мимо, так и пахнет на тебя розовой водой.
— Ну и дурак же ты!
— Извозчик, стой, покуда командир стремя найдет! — командует Калча. Пролетки останавливаются.— Эй! Негодяи! Ну-ка сюда, стать передо мною, как лист перед травою!
Цыган в белом цилиндре соскакивает с пролетки, подбегает к Калче и останавливается в ожидании распоряжения.
— Что желаешь, братец?
— Какой я тебе «братец», негодяй?! Кому «братец»? Цыганам? — орет Калча и норовит дать цыгану затрещину, но ловкий парень увертывается и отскакивает от пролетки подальше.— Ты знаешь, что у меня есть еще грамота, дающая мне право ухлопать по собственному усмотрению двух цыган, как двух зайцев в лесу, и никто мне слова не скажет?!
— Ваше степенство, господин Калча...— лепечет цыган и кланяется, глотая от страха все прочие слова.
— Ну, то-то же... для тебя я, во всяком случае, ваше степенство, ясно, закоптелая твоя душа?
— Ясно, господин городской старейшина Калча!
— Вот так... А теперь сыграйте-ка мне песню — забыл, никак складно не получается, там сначала поется про Тодору, про любовь. Ну, эту знаете:
He тебе ли, Тбдора,
Мое сердце отдано? Пойдем купим, Тодора, Антерию, Тодора. Как пройдешь в ней по двору — Загляжусь на Тодору! Пусть от зависти от злой Лопнет враг и твой и мой.
Все время Тодора упоминается, ясно тебе, цыганское отродье? А потом в песне поется, как он купил ей еще серебряный пояс, стамбульскую феску, белый большой платок, приштинские шлепанцы на деревянном ходу, широкую янинскую юбку и пару туфелек; все это, говорится в песне, он купил, чтоб она носила, а он смотрел на нее и гордился, а враги лопались бы от зависти, его враги и ее, как лопается от досады из-за Сики и меня вот этот самый Волк, что сидит сейчас со мной. Вот что вы мне сыграйте, и тогда вся компания вознаградит вас по-царски, а я не стану вас убивать — вам и этого за глаза хватит.
— Слушаемся, ваше степенство, господин городской старейшина Калча!
— Только играйте так, чтоб скрипки плакали от великой печали, как цыган плачет, когда его жена бросит и пустится во все тяжкие! Понятно? Ну, играйте про мое горе-печаль!
— Слушай, Калча,— взрывается Волк,— как бы тебе не накликать еще одно «горе»! Вот сграбастаю тебя и вышвырну из пролетки. И, судя по тому, как ты начал, так оно и будет!
— Ого-го-го? Интересно, как это он меня вышвырнет! Не торопись, мой милый! Ты что думаешь, Калча безрукий? Калча будет сидеть, глаза потупя, как деревенская невеста на смотринах, пока ты будешь его вышвыривать? Сколько вас таких идет на дюжину? Еще поглядим, кто вылетит!
— Ну, коли ты такой дурак,— говорит Волк,— либо ты выходи, либо я! Вместе нам нельзя. Светислав, иди сюда! Садись рядом с этим дураком, может, вы лучше поладите.
— Ишь как раскудахтался! Что ж, значит, и побалагурить с друзьями нельзя? Ты что, шуток не понимаешь? Сразу ругаться? Ни к чему это! Я с Чапой и пешком могу.
— Ах, сиди лучше, только не сходи с ума.
— А за «дурака» большое тебе спасибо, побратим!
Спасибо, побратим, тебе преогромное! Такого мне еще ни один человек не говорил. И вот довелось — от побратима услышал! Покорно тебя благодарю, в ножки бы поклонился до сырой земли, только темно сейчас, боюсь, поклона моего не увидишь!
— Да полно тебе, сиди уж...
— Честь и хвала тебе, побратим! — Калча кланяется и снимает шапку.— И... как это ты сказал... дурак... э-э-э... Конечно, ты человек ученый, маракуешь в грамматике и математике, книжный человек, инженер и богослов, а я дурак. Что поделаешь? Так дураком и умру! Честь и хвала старому учителю Тасе и за то немногое, что знаю, за то, что научил читать и писать. Три кафизма в псалтыре одолел и даже в четвертый забрался, да выгнали из школы за то, что ловил ворон на уроках, впрочем, и самому хотелось бросить. На кой мне столько науки — не во владыки же идти! Мне много не надо! А тебе опять же спасибо! — говорит Калча и порывается сойти с пролетки.
— Сиди уж, оставим этот разговор! — говорит Волк, удерживая его за рукав.
— Ты что думаешь? — все больше распаляясь, разоряется Калча.— Женюсь, дескать, обзаведусь хозяйкой, на что мне нужен Калча с компанией и вся эта хреновина?! Чуть стемнеет, я дверь на крюк, поставлю к себе поближе кувшин с вином и под бок к хозяйке; глотну вина, погрызу каленых орешков, перекинусь словечком с женушкой — и таким манером преотлично скоротаю век! А ишаки-побратимы пусть прохаживаются мимо дверей, как кобели мимо колоды, на которой мясник мясо рубит, увидят, что дверь на замке, в дом не полезут — я же буду глохтать винцо в компании со своей Сикой и слушать ее песни, так и проживу свой век, что глухарь на току! Э-э-э! Знаю я твой нрав! Раскусил тебя давно, как фальшивую монету! Э-э-э-э! Так оно и будет! Поглядите-ка на него: ведь в твоей ослиной башке, сквалыга, только это и вертится! И это называется дружба?! — сердито рычит Калча и выходит из пролетки.— Несчастное волчье отродье! Сейчас небось скажешь, мы-де поругались, поссорились! Это у тебя в голове, волчье отродье? Ого-го! Я тоже не лыком шит, кое в чем тоже разбираюсь. Да, да!
— Нет, нет! Раз ты так думаешь, лучше уж я сойду, а ты садись! — говорит Волк и тоже вылезает.
— Да что вы там, как дурни, из пустого в порожнее переливаете? — кричит им Уж с другой пролетки.— Кони в мыле, застудим. Садитесь, нечего терять время.
— Ты что, не видишь, как эта проказа,— говор Волк,— задевает и оскорбляет мою семью!
— Да вы еще не семья! — едко замечает Калча, з тягивая на животе пояс.— Вы, может,— цедит он со злорадством,— еще и не породнитесь...
— Да, верно, еще не семья! — соглашается Волк.
— Еще поглядим, что у тебя получится... Может, ничего и не выйдет! Не торопись! В нынешние времена это не так уж трудно. Не пожалею десятку-другую на гербовые марки и еще десятку на три кружки пива и швабскую колбасу с хреном адвокату, а он уж сумеет!.. Э-э-э! Ты у меня еще хлебнешь шилом патоки, зачем, скажешь, только на свет народился! Я тебе устрою свадьбу, лопнешь со смеху, не бойся!
— Да сядете вы наконец? Волк, садись хоть ты, ты все-таки поумнее,— говорит нетерпеливо Уж.
— Ладно,— соглашается Волк,— сяду, ведь я и не думаю его обижать. Скажи ему только, чтоб успокоился и не валял дурака. Ну, Калча, садись.
— Черта с два! Отныне и «здравствуй» тебе не скажу!
— Калча... послушай, Калча...— зовет его Волк,— друг...
— Был когда-то! — сердито бросает Калча и, стоя в темноте, чистит рукой брюки.— Чапа! Сюда, верный друг! Пойдешь со мной; мы пешком, нам ученое общество ни к чему. Мы с тобой простаки, я хоть три кафизма прошел, а у тебя и того нет! — И принимается гладить сидящего Чапу, который бьет хвостом по земле в знак согласия.
Маменька родимая, как помру — Ты беги к Манулачу-дохтору!..—
запевает Калча и пускается с Чапой в путь.
— Кум! — кричит Волк.— Иди сюда, кум. Я-то считаю тебя кумом, а ты вот как!
— Какой уж там кум?! Кум! Не кум я тебе,— говорит Калча, несколько смягчившись, и останавливается.
— Кум, горе ты мое. Как же я без тебя, ты должен быть моим кумом.
— Для чего я тебе нужен? Найдутся люди поученее меня... Да и как ты откажешь старому куму?
— Нет, нет! Никого другого, только тебя! Когда я первый раз женился, мы друг друга не знали, да и где я был! Потому упрекать меня не за что, но сейчас... разве свадьба расстроится, тогда не покумимся... а старый кум помер.
— Но ведь вместо старого кума, может, нужно кого-то из семьи...
— Кум! Давай поцелуемся, а кума тебе свяжет пояс и вышьет тонкий шелковый платок...
— Хе, хе! Несчастье волчье,— воркует Калча и, разгладив усы, целуется с Волком.— Что делать, свой ты, собака! Я сяду, кум, рядом с тобой.
— Садись, кум, радость моя!
И кумовья, усевшись рядом, обнимаются.
— Поговорили, и ладно. Что было, быльем поросло! — говорит Калча.— Сейчас все в ажуре, словно ничего и не было! Только научись разговаривать!
— Ну, поехали в конце концов в Кутину,— говорит Уж.
Бранит Гена мать, отца, Что выдали за вдовца, Лесковацкого купца...—
запевает Калча и надвигает куму шапку на нос.— Эх, где мое ружье в этот печальный для меня день!
— О-о-о-о-о! — тянет Волк.— Ты опять за свое! Извозчики стегнули по лошадям, цыгане запели, Чапа
залаял и побежал рядом с пролеткой, где сидел Калча, и вся компания с шумом и гамом покатила в Эминову Кутину, чудесное местечко для гулянья.
Что они вытворяли в Кутине, как развлекались и они и кутинцы, тоже, по всей вероятности, не менее поучительно и интересно, чем было до сих пор, однако автору, к сожалению, описать это не представляется возможным, поскольку у него нет достаточно достоверных данных, какими он до сих пор пользовался со свойственными ему скрупулезностью и добросовестностью, за какие, разумеется, ручается. Рапорт же местной кутинской полиции — а она является единственным достоверным источником — был, к сожалению, устным, поэтому автор и не мог его обнаружить в архиве и воспользоваться им. И опять же (как, к сожалению, делают многие наши и иностранные писатели, порой даже отличные), прибегать к домыслу не в обычае автора. Этим бы он изменил скрупулезности и добросовестности, которым до сих пор следовал, и что еще хуже, потерял бы добрую славу правдивого и безупречного хроникера и, наконец, заслуженное доверие уважаемой публики. Можно только сказать, что в Кутине у них, видимо, получилась чистая чертовщина. Потому что Чапа вернулся в город один, прибежал к Ивко, завилял хвостом и залаял так (только что не заговорил!), как и всякий пес, которому нужно что-то сообщить. Чапа же был умнейшим существом, Калча нисколько не преувеличивал, расхваливая его. И хотя, по всей видимости, он не состоял в родстве с знаменитым сенбернаром Бари, но, как в этом убедятся читатели, спас четверых, собственно, даже семерых путников, с той только разницей, что Бари и все прочие сенбернары спасают замерзших путников, а Чапа — «перегретых». Но к делу! Ивко наконец понял из жалобного скулежа и помахивания хвостом, что дело нечисто, посоветовался с господином председателем Влайко (председателя звали Влайко) и отправился на розыски побратимов, взяв в проводники Чапу. Таким образом, как видите, Чапа в этой повести не какая-нибудь эпизодическая фигура, а один из персонажей, с позволения сказать, действующее лицо, которое помогает и даже способствует развязке нашей повести и таким образом оправдывает похвалу Калчи, внимание к нему автора и защищает автора от всевозможных, обычно весьма склонных к привередничанию и брюзжанию критиков.
Следуя за Чапой, Ивко нашел побратимов в Кутине, в весьма жалком состоянии, можно сказать, просто под полицейским надзором! А поскольку побратимы начали закладывать еще с двадцать третьего апреля, то читатели и сами согласятся, что только так все и могло закончиться!. Согласятся и признают, что таков логический и естественный конец, вытекающий из ранее приведенных фактов, а что касается вечной справедливости и морали, то и они всецело торжествуют, ибо никто не избежал наказания. Община подала рекламацию и заявила протест, и побратимы были наконец выпущены. Каким образом все это было сделано, навсегда останется тайной, так как господин Влайко запретил о том даже заикаться. Читателям же представляется случай дать волю своей фантазии и, принимая во внимание характеры вышеупомянутых друзей, их состояние и те обстоятельства, в каких они очутились, восполнить пробелы сей истории. Одним из фрагментов для восстановления полной картины происшедшего в Эминовой Кутине, может послужить тот факт, что Калча после этой поездки в Кутину, детали которой не известны, долго еще ставил себе горчичники и компрессы. Ничего другого, более или менее достоверного, автор добавить не может, разве еще то, что извозчики, которые их туда возили, долго ни за какие деньги не соглашались ехать в Эминову Кутину, а эминокутинекие крестьяне, наезжая в город, опять же весьма неохотно задерживались в той его части, где жили побратимы, а по утрам проскакивали мимо и х домов, точно татары через Ра-жань, или, вернее сказать, бежали оттуда как черт от ладана. Но почему все это происходило, господь его знает! Мое дело сказать, а уважаемый читатель пусть уж толкует как ему заблагорассудится; всяк поп свою обедню служит. Автор хотел лишь изобразить сценку из веселой, беззаботной жизни старого Ниша, из жизни его старых, добрых жителей во времена, которые мутная Нишава с грохотом унесла в Мораву, Морава в Дунай, а Дунай бог знает куда, изобразить исчезнувшую картину прошлого, которое никогда уж больше не вернется, как никогда не вернется наша молодость.
И здесь можно бы поставить точку. Ибо, строго говоря, то, что за сим следует, непосредственного отношения к повести не имеет, тем не менее ободренный вашим вниманием (а еще в большей мере терпением), автор ко всему до сих пор написанному добавляет еще одну главу, так сказать, довесок, на манер купца (писатель ведь тоже в какой-то мере купец, выносящий свой товар на рынок). Потому под занавес скажем еще и это.
Глава пятая ДОВЕСОК
Как договорились на марков день, так все и свершилось. Светислав и Марийола венчались на троицу, Мита Волк и Сика — на Петра и Павла. Первая пара в городской соборной церкви, тотчас после службы, вторая, как и все
второбрачные», старые холостяки и старые девы,— в будни, малость подальше и малость пораньше. Волк и Сика венчались в Габровацком монастыре, сразу же после утрени, все прошло тихо, без деверей, без суеты и треска. Приехали лишь на трех-четырех повозках. Сватами и свидетелями были побратимы, Калча — кумом, а Уж — старшим сватом.
Три цыганки — весь оркестр!» — острил Калча. Обе свадьбы сыграли мирно, по-хорошему, без всяких происшествий, только на Марийолиной свадьбе случился конфуз с фармацевтом Милосавом. Тем самым, которого, если помните, с самого начала прочили в шаферы. Потом дело повернулось по-иному, вместо него пригласили кого-то другого, а он стал просто гостем. Ради пущего форса он прискакал на взятом у знакомого офицера коне с развевающимся на древке флагом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17