— И поверьте, с тех пор чувствую себя совсем по-другому. Раньше — одного не могу, другого не хочу; съел бы того, или приготовь-ка мне, Стефка, этого. А с тех пор, как не курю, знай подкладываю себе в тарелку и спрашиваю: не осталось ли, Стефка, принеси-ка еще!
Все смеются, дивятся рассказанному, оживленно обсуждают, безучастна лишь мадемуазель Марийола, и кто знает, слушала ли она, кто бросил курить и обрел хороший аппетит. Подняв озабоченно бровки, она смотрит то на гостей, то на хозяйку, чтобы получить наказ, то на дверь — не появятся ли новые гости, и ей все чудятся шаги и разговоры во дворе.
Вдруг снаружи доносятся голоса:
— Где хозяин? Эй, хозяин! Дома ли хозяин? Не каждый день юрьев день!
Входит одна, вернее, две компании, и взгляды сидящих обращаются к новопришедшим. Первая шумная, по всему видно — близкие знакомые, вторая потише. Сначала вошли те, что потише, поздоровались и уселись; за ними ввалились три веселых здоровяка в островерхих, сдвинутых набекрень шапках.
— Наконец-то вспомнили и соизволили пожаловать! — радостно восклицает хозяин, устремляясь к ним навстречу, и на лице его разливается блаженство.
— Слава богу, ты нас знаешь! Мы на подъем тяжела, замечает один.
— Но если уж заявимся, то от нас не так-то легко избавиться! — подхватывает другой.— Знаешь, как в байке про медведя: пока втаскивали на грушу, оборвали ухо, а как стаскивали вниз, оборвали другое и хвост в придачу! Вот так, наверно, и с нами.
— Твой дом — наш дом, это мы знаем. В любое время дня и ночи, когда хочешь — зайдешь, когда хочешь — уйдешь! — говорит третий.
— Как не знать? Чтоб побратим побратима да не знал! Разве такое бывает? — весело смеется хозяин и, счастливо улыбаясь, смотрит на них отеческим, полным доброжелательства взглядом и предлагает садиться: — Присаживайтесь, пожалуйста.
— Ну, Стефка, и нам пора...
— А куда вам спешить? Разве так плохо у нас? — спрашивает хозяйка.
— Недаром наши старики твердят: «Прерви, когда слаще всего!» Потому-то, говорю, и пора уходить.
— Зачем расстраивать компанию? Не успели войти, а вы уже убегаете?! — говорит один из новопришедших.
— Да так уж на свете повелось: старшие младшим уступают место, на молодежи мир стоит! — смеется господин Мирко.
— До свидания! Желаю здравствовать! — прощается доктор.
— Милолюб, поцелуй тете ручку!— приказывает сыну жена доктора.
— Значит, смеем надеяться увидеть вас на третий день троицы,— напоминает, откланиваясь, доктор.
Ушли. Из старых гостей остались казначей с женой и чета пенсионеров.
— А где же ваши госпожи? — спрашивает госпожа казначейша.
— Мы не слуги, и госпожей у нас нет, а если спрашиваете о наших женах и хозяйках, то они пошли домой! — говорит один из трех побратимов.
— Вы были уже на нескольких славах? — спрашивает господин Мирко дельца и поставщика Аксентия Прибака.
— Да нет, всего на двух-трех. Я хожу только к тем, с кем у меня дела, знаешь, таков порядок...— отвечает Аксентий, расстегивая пуговицу на вороте рубахи.— Не вижу в этом удовольствия, но...
— А кто эти люди?— спрашивает господин Мирко тихонько у хозяина и указывает на трех молодых друзей.
— Мои приятели, побратимами себя величаем, живем душа в душу. Вон того, что в углу, зовут Мита, я окрестил его Волком; рядом с ним Йован, по прозванию Уж; а если спросишь о третьем, то любой уличный мальчишка тебе расскажет о Калче, он и есть Калча. Коли что слышал о Калче, так это и есть тот самый Калча. Микал Николич Калча. Все народ солидный — цеховые мастера, как говорится.
— Сдается, будто я их знаю немного, в лицо, по крайней мере.
Все трое приподнялись со стульев и поклонились ему.
— Вряд ли ты их знаешь, господин Мирко, они не чиновники, как ты, а ремесленники, как я. И мы крепко дружим, как соль и хлеб! — говорит с довольным видом хозяин.
— Как рождество с сочельником. Один без другого не могут жить, точно братья! — подтверждает хозяйка.
И в самом деле, друзья были неразлучны. Поэтому думаю, что не окажусь навязчивым, а, напротив, избавлю вас от скуки, ибо господин Мирко снова принимается рассказывать новоприбывшему гостю из «тихой компании» о том, как он бросил курить, и чтоб вам опять его не слушать, лучше уж послушайте мой рассказ об этой тройке. К тому же и казначей пустился в разговор с газдой Аксентием, который пододвинулся к нему поближе (всему свету известно, что поставщики никогда не упускают из вида казначеев и следуют за ними, как акулы за кораблем). Беседуют они весьма дружелюбно, и газда Аксентий уже пригласил господина Кузмана пожаловать к нему завтра на добрый чевап. Пока, значит, они так беседуют и господин Мирко рассказывает о том, как он бросил курить, а одна госпожа другой госпоже — эпизод из увлекательного романа, который она читает, как сын барона фон Друдерштейна влюбился в дочь миллионера, а его родители и слышать об этом не хотят. «Забудьте меня, барон фон Друдерштейн,— сказала девушка,— хоть я вас никогда не забуду!«
— На этом самом месте я остановилась и умираю от любопытства, что будет дальше? Все боюсь, как бы она над собой чего не учинила, не прыгнула бы в омут под мельничное колесо!
Покуда они там ведут беседы, послушайте другое.
Почти всему городу была известна безупречная репутация этой четверки: Ивко, Волка, Ужа и Калчи.
Об их неразлучности каждый говорил: «Не то диво, какими создал их бог, а то, как он их соединил!» А были
они словно созданы друг для друга. Мастер Ивко, самый из них спокойный и трудолюбивый, на первый взгляд, казалось, не подходил к их компании, тем не менее и он, какой ни на есть, не мог и полдня провести, чтоб хоть разок не повидаться если не со всеми, то хотя бы с кем-нибудь из друзей. Только когда побратимы вместе, они счастливы полностью. Всегда у них есть о чем поговорить. И всегда они друг друга разыскивают. А собравшись, так и сияют от удовольствия, будто бог знает сколько времени не виделись. Если один шьет себе костюм, всем обязательно понравится материал и покрой, и все заказывают себе такой же. Если один наденет зимнее пальто, все спешат поступить так же; если один почувствует, что ему табак вреден, все тотчас хором жалуются на то же и подумывают о том, чтобы бросить курить; если одному надоест какой кабачок, никто из них больше и не поздоровается с его хозяином. Словом, это были неразлучные друзья, к великому огорчению их жен, которые не очень-то между собой ладили. И заботились друг о друге побратимы всем на удивление. Лучше всего это было видно, когда кто-нибудь из них заболевал. Стоит одному прихворнуть, остальные трое просто умирают со страху, и, хотя ничего серьезного нет, они начинают тревожно расспрашивать друг друга, кто и когда последний раз встречался с больным, как он выглядел и не заметно ли было каких симптомов, как, скажем: меньше ел или пил, и т. п. И пускаются его навещать. Посидят немного и уйдут озабоченные. Шагают молча по улице, потом один бросит: «Видали, братцы, как выглядит наш побратим! Эх, что с человеком стало! Беда! Потеряем мы его, останемся что сироты без матери!» — «Плохо, очень плохо»,— подтвердит другой. «Ничего не поделаешь, пока не поздно, надо звать врача».— «Слушай, какой врач! — возражает первый.— Глаза бы мои не видели этих коновалов! Разве они когда помогут? Как ты можешь такое говорить!» — «Я трех врачей уже пловом потчевал, а меня ни один еще не угощал. Потому я их больше и не зову. Зачем? Я и к Чапе лекаря не зову, как бы он ни болел. Чего ради его звать?» — «Что же делать? Думайте, люди!» — говорит третий. «Что делать? — говорит Калча.— Сами будем его лечить! Подумаешь, обойдемся без врача! Завтра соберемся и разотрем его хорошенько, и будет здоров как бык. На черта ему лекарь сдался!» Предложение любого из друзей принимается обычно без возражений. На другой день все трое отправляются к больному и заявляют: «Врача не вызывай, мы-де ручаемся, что сами тебя вылечим. А деньги, что следуют доктору, лучше пропьем и проедим все вместе». «Больной» тщетно уверяет их, что он не болен, что ему и в голову не приходило приглашать врача,— ничего не помогает. Если они решили его растереть, то уж разотрут во что бы то ни стало. «Тебе следует беречься,— скажут они,— ради нас хотя бы, ишак ты этакий!» «Больной» сдается, а они, засучив рукава, принимаются его, здорово живешь, растирать. Он терпит и верит уже, что болен, и показывает, где у него покалывает. А они трут изо всех сил. «Слушайте, оставьте мужа в покое, вы из него душу вытрясете!» — кричит жена, стараясь защитить мужа, который уже предался в руки судьбы с твердым убеждением, что растирание ему поможет. «Молчи-ка лучше, мегера! Тебе хорошо, ты найдешь себе другого мужа, а нам такого побратима не сыскать!» И давай его тереть пуще прежнего, пока тот не вытаращит глаза, как вареный судак, не вытянет, как черепаха, шею и не крикнет: «Довольно, братцы, есть у вас совесть? Что-нибудь и на завтра оставьте, может, еще завтра придете!» — «Еще немного,— говорят они,— держись!» Покончив с растиранием, друзья прощаются, обещают прийти завтра и оставляют одного посидеть, присмотреть за больным. После их ухода жена спрашивает, как он себя чувствует? А муж отвечает: «Что болело, уже не болит, но чувствую себя так, будто меня медведи мяли». И на другой день, чуть забрезжит, давай бог ноги на виноградник или еще подальше. А когда приходят побратимы и узнают, что его и след простыл, они расходятся по своим делам, рады-радешеньки, что вовремя захватили болезнь и спасли друга: какая, дескать, у них легкая рука, как быстро подействовало растирание. «Слава богу! Не пришлось заказывать плов. Растерли человека, он сразу и поднялся! — говорит Кал-ча.— Зачем нам лекарь, коль мы сами доктора, от любой хвори вылечим!» Но бывали и такие случаи, когда после их дружеского консилиума и диагноза вызванный врач говорил: «Если бы вы позвали меня на два часа позже, было бы поздно!» Но его слова не производили никакого впечатления, ибо побратимы сходились в мнении, что лучше дать деньги содержателю кабака или харчевни, чем доктору или аптекарю. Тут они скупились, хоть и были люди состоятельные. Один из них был торговцем, остальные ремесленниками. Все с достатком, только Калча чуть победнее, поскольку запустил ремесло, увлекшись охотой. Но зато он был самый из них счастливый и беззаботный, вероятно, потому, что лелеял надежду разбогатеть, впрочем, как и его побратимы и компаньоны известного в городе (но не в торговом мире) образного акционерного общества по добыванию крови, находившихся, вне всякого сомнения, в недрах нашей благословенной страны, бывшей некогда империей. Правда, товарищество в Торговой палате официально не зарегистрировано и потому не пользовалось и малыми, не говоря уже о больших, кредитами для своего предприятия, но трудились не покладая рук, неутомимо и постоянно. Работа эта сделала их весьма суеверными, но таковы все люди, связанные с подобными начинаниями. Так, например, все они, кроме Калчи, старались наперебой кумиться с цыганами, крестить их новорожденных (вероятно, до того уже по нескольку раз крещенных). Один только Мита Волк ухитрился окрестить семьдесят семь цыганят! Не скажу, чтоб он извлек из этого какую-то пользу, но неприятностей зато было ворох! Стоит посадить какого цыгана за воровство, как он посылает за кумом Митой, чтоб тот за него поручился. «Помогай, кум, попал в руки злодеев!» — молит цыган из каталаги арестантского дома или с дороги, куда его погнали, чтобы он очистил двадцать метров брусчатки от ползучего пырея.
Но тайну предприятия они бережно хранили от всех и каждого, хотя она и была известна целому городу. Время от времени побратимы исчезали. Нет ни Волка, ни Ужа, ни Калчи (Ивко в деле не участвовал, бросил после того, как его обокрал подмастерье, пока он ходил на розыски сокровищ). Где они, куда ушли и пропали, словно сквозь землю провалились, этого никто не знал. Верней, каждый знал примерно, зачем они ушли, ибо, если заходил об этом разговор, люди, слегка улыбнувшись, говорили: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда!»
А они, захватив еду, бутылки с вином и взяв с собой, увеселения ради, известного музыканта Милу, чтоб играл им на гармонике и пел их любимую песню: «Бранит Гена мать, отца», уйдут и пропадут на несколько дней, словно в воду канут, и никто не знает, ни в какую сторону они подались, ни с какой стороны вернутся. Но зато всем известно, что они наверняка снова получили точные сведения от какого-нибудь крестьянина — акционера их общества и отправились раскапывать давно зарытый и всеми позабытый клад: глиняные кувшины, наполненные заплесневелыми махмудиями и талерами Марии Терезии.
После каждой такой экспедиции они возвращались с порожними бутылками и тяжелыми головами, серьезные и сердитые. До дому добирались за счет музыканта Милы, который весь полученный от них бакшиш тратил на них и с ними. «Плати, брат, что в наследство от отца досталось!» — кричат они раздосадованно и сурово. Ничего не нашли, но один крестьянин — из акционеров — кому-то доверительно рассказывал, будто они обнаружили каменные своды и все такое прочее, но что толку? Войдешь внутрь, наберешь, сколько в силах унести, а с места сдвинуться не можешь, пока не бросишь взятое золото. Нужна какая-то травка, и слово надо знать, а что за трава и какое слово, он сказать не хочет. Утехи ради они устраивали на другой день загородную прогулку, но уже недалекую: в Банью, на виноградник — полакомиться чевапом или жаренным на вертеле барашком; либо отправлялись на охоту, рыбную ловлю; а если это их не устраивало, то ограничивались обычным завтраком, что посолидней иного обеда. Такими завтраками они угощались ежедневно, съедая по двести лесковацких чевапчичей и выпивая по восемь — десять,— скорей по десять, чем по восемь,— литров вина. Обходилось это обычно в шесть, а то и больше динаров; рассчитывались поочередно — сегодня один, завтра другой и т. д. Поэтому их и прозвали «застольными дружками».
Таковы были сходные черты их характеров, имелись, разумеется, и специфические, сугубо личные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17