Праздник
Роман
(серб.)

Глава первая
ЮРЬЕВ ДЕНЬ
Еще день-другой, и займется, рассветет юрьев день, юный, чудесный весенний праздник. «Юрий с теплом — гайдук с ружьем»,— поется в песне. Испокон веку народ наш радовался этому дню. В старину ему радовались гайдуки, но и теперь его празднует много людей. И в самом деле, кто ему не рад? С радостью встречают юрьев день парни и девушки, старики и старухи. Одни — чтоб закружиться в коло, другие — чтоб погреть на солнце косточки. Слуги радуются, что могут наконец уйти от сварливых хозяев, хозяева — что могут распрощаться с ленивыми и вороватыми слугами; гурманы радуются случаю полакомиться молодым барашком, добрые приятели — что можно будет походить по славам, которых будет не перечесть; даже цыгане — эти мрачные люди — и те радуются, и, пожалуй, еще больше всех. Да и как же не радоваться? Наступают теплые дни, от скольких забот они избавят?! Метель не будет засыпать снегом шатры, а «барин ветер» — хлестать вдоль и поперек, от пят до чуприны. Выползут в своих весьма скромных туалетах цыганята и станут, как ящерицы, греться в теплых лучах юрьева дня. Тогда только поймут цыгане, что они, в сущности, богатеи: шатер теперь ни к чему — растянешься себе под куполом звездного неба и захрапишь под стрекотание полевых сверчков и цикад. А кроме того, в этот день всяк без исключения — и кто крестится, и кто бьет поклоны — оскоромит ус жареным барашком, запьет его вином, затянет песню, попляшет и сыграет в свое удовольствие. И припасет к этому дню ягненка, пусть хоть краденого! И кто крестится, и кто поклоны бьет — любая вера! — с радостью встречает юрьев день.
Потому нет ничего удивительного, что радовался этому дню и одеяльщик Ивко, который к тому же праздновал в тот день славу. И конечно, в этот день его ворота будут распахнуты настежь и дом радушно примет в свои объятья званых и незваных, знакомых и незнакомых. Ивко человек гостеприимный, он любит встретить и попотчевать гостя. Помнит о тех, к кому сам ходит, и стремится в долгу не остаться. Все лучшее, что приносит год, припасается обычно к славе. Лучшая ракия, лучшее вино, лучшее варенье,
лучшая птица, словом, все самое что ни на есть лакомое приберегается к этому дню. Готовятся к нему, Можно сказать, целый год, причем непрерывно, и чем ближе этот день, тем с большим рвением.
Вот уже несколько дней в доме одеяльщика Ивко работы невпроворот. Все с ног сбились, но сильнее всех хлопочет Ивкова хозяйка Кева, трудолюбивая и опрятная женщина, которая и без того вечно в трудах и едва урвет минутку два раза в неделю сходить в баню, начернить волосы и выщипать брови. За два дня до праздника комнаты да и весь дом побелены, ковры, циновки проветрены, подушки распороты, шерсть в них расчесана, и все внесено обратно и разложено по-новому. Дом как игрушка и снаружи и внутри. Белеют кипенем стены, желтеют как" лимон липовые шкафы, а пестрые ковры на диванах и полах напоминают цветочные клумбы. Дом словно библейская невеста, ожидающая жениха.
Кирпичи в коридоре выкрашены киноварью, и вот уже два дня, как Ивко не смеет курить в комнатах, а свои туфли оставляет едва ли не у самых ворот и в одних чулках проходит по крашеному полу беленого коридора в комнаты, а учеников опрятная хозяйка не пускает и в коридор. Они со двора зовут: «Тетушка, тетушка, эй!» — и она с террасы отдает им наказы и выслушивает — словно серенаду под балконом — их доклады.
Потому Ивко редко заходит домой, а еще реже — в комнаты. В последние же дни он и сам не знает, что ему, собственно, делать. Желая помочь, он мечется по двору, пока жена не прикрикнет на него, чтобы не мешался. Тогда он сунется в лавку, повертится там и снова бежит, будто по делу, и все впустую. Просто места себе на находит. Чуть где присядет, ему уже кажется, что он зря теряет время, и он вскакивает и снова куда-то бежит.
— Куда ты, мастер Ивко? Сядь, мил человек, посиди маленько! — останавливают его люди.
— Недосуг мне, дела не дают. Ведь послезавтра слава у меня! Будьте здоровы и милости просим! — скажет и пойдет слоняться дальше, точно безголовая муха. И еще воображает, будто делает что-то полезное,— сидеть сложа руки — это ему хуже смерти. Так и бродит, и где только увидит знакомых, подойдет и усядется, устало отдуваясь.
— Душа вон,— только и скажет.
— Что такое? — спросят его.
— Да как же? Ведь на юрьев день слава у меня!
— Знаем, знаем,— скажут люди,— посиди отдохни!
— Не могу, дела. До свиданья! И здороваться с вами не стану, ежели не придете.— И заспешит дальше. Обойдет несколько трактиров, выпьет в каждом по шкалику ракии, угостит кого-нибудь, потом подастся на окраину, побродит там, наконец проголодается и тогда уж отправится восвояси.
В канун юрьева дня Ивко пришел домой раньше. Допоздна помогал жене на кухне, потом вынул из сундука и собственноручно почистил свою одежду. Внимательно осмотрел длинный, черный сюртук, сшитый еще в ту пору, когда он впервые стал членом одной депутации. Очень длинный, почти до лодыжек, сюртук этот надевался весьма редко, не более четырех-пяти раз в год. Дважды он выходил из моды и дважды входил в моду. Отложив костюм и зеленый шелковый галстук, Ивко задумался, какой ему надеть жилет: черный, заказанный вместе с сюртучной парой, или шелковый, с большими желтыми цветами в вазонах, в котором он пятнадцать лет тому назад венчался? Остановился на последнем. Тут вошла жена, и, вконец усталые, они позволили себе улечься. Перекинулись несколькими словами о завтрашнем дне и умолкли, правда, Ивко спросил еще что-то, но автору трудно сказать, то ли хозяйка не слышала вопроса, то ли не дождался ответа хозяин, потому что вскоре они захрапели дуэтом.
Занялся и этот день. И хотя улеглись они довольно поздно, встали оба чуть свет. Ивко тотчас разоделся и, чтобы скоротать время, прогуливался по двору. Бормоча сквозь зубы тропарь своего святого, он поглядывал на свои начищенные до блеска туфли и время от времени поворачивал голову, чтобы проверить, как спускаются брюки на высокие каблуки. Но к утрене все не звонили, и ему надоело гулять. Ивко принадлежал к старосветским людям, знающим, что такое порядок; и в обычный праздник, прежде чем не вкусит просфоры, мастер Ивко ничего в рот не возьмет (даже кофе с сигарой, как он делал в будни, сидя со своей половиной на веранде), не говоря уже о том, чтоб учинить такое в день славы. Поэтому время и тянется бесконечно. Он уже осмотрел весь путь от калитки до комнат, по которому пройдут гости, и не нашел ни малейшего беспорядка. «Могли бы уже приходить, да никак не заблаговестят. Рано ты встал,— рассуждает Ивко,— но как тут будешь спать?!» И взяв календарь, принялся его перелистывать. Заинтересовавшись каким-то местом, он вытащил из кармана платок, расстелил его на ступеньке крыльца и уселся читать. В «Полезных советах» он наткнулся на рецепт, как исправить прокисшие маринады. Он прочел его, чтоб скоротать время, скоротать время, повторяю, потому что мастеру Ивко такой рецепт, слава богу, вовсе не нужен да и никогда не понадобится.
— Еще ученые люди называются,— бормотал Ивко,— пишут в книгах о том, как поправить порченое! Была бы у меня охота с этим возиться, я бы, хоть человек простой, написал бы лучше, как делать хорошие соления, а насчет поправки, хе-хе! Уж извините, дело гиблое! Это я вам говорю.
А благовеста все не слыхать! Полистав календарь дальше, он прочитал еще что-то. Прочитал о том, как сохранить до зимы зеленый перец свежим, словно его только что сорвали на огороде, о том, сколько в Лондоне съедают в день куриных яиц. И погрузился в размышления. Думает Ивко, как, должно быть, богаты в Лондоне крестьяне и жители пригородов, которые торгуют яйцами. Боже мой! В ином городе лучше быть слободским, чем членом управы или гарнизонным начальником!
От этих мыслей отвлекает его долгожданный звон колокола, милый его сердцу звон, разнесшийся в утреннем воздухе юрьева дня над кровлями, дворами и огородами набожных христиан. Уже во всех домах принялись украшать двери и окна вербой и сиренью. Хохочут растрепанные после сна молодки и девушки, увивая дома цветущей сиренью и зеленой вербой. Настал юрьев день!
Услышав благовест, Ивко встает, крестится, откладывает календарь, срывает веточку сирени, потом берет плащ, шляпу, трость и большую свечу за пять с полтиной, праздничный хлеб и кутью — все, чтобы идти к утрене. Свечу и трость он несет сам, а хлеб и кутью дает специально выбранному для этого ученику. Ученик будто с картинки сошел, совсем другой ребенок, родная мать не узнает, до того расфуфырил его Ивко к этому дню! На ученике старый, но для него все равно совсем новый шелковый жилет мастера Ивко (еще более пестрый, чем тот, который он сам надел), правда, малость великоватый, но, как известно, ребенок растет, так пусть ничто его не стесняет; под жилетом новый легкий ватник из китайки, на ногах до блеска начищенные штиблеты. Дал ему Ивко свои на весь день. Более того, разрешил носить их до самого Маркова дня и, кроме всего прочего, пойти в них к «Пантелеймону», где соберется уйма народу, потому что в этот день в церкви св. Пантелеймона престольный праздник. И хозяйка прихорашивала его при помощи косметики: напомадила волосы бриллиантином, причесала, взбила небольшую челку — вылитый офицерский сынок! Да и сам ученик напустил на себя официально-торжественный вид — шутка ли, первый раз в жизни надеть штиблеты, вместо того чтобы шлепать босиком или, в крайнем случае, громыхать тяжелыми, грубыми, коваными башмаками.
Утреню и обедню в Старой церкви отслужили раньше, чем началась служба в Новой. Это было удобно прихожанам, но еще удобнее священнослужителям. Праздник для попа что жатва, большой праздник что урожайный год — ведь поповскую ниву не жжет солнце и виноградник не бьет град. Юрьев же день праздновали многие. Если не считать цыган в цыганских слободках, которым не требуется ни поп, ни мулла, одних только православных домов в городе более двух сотен. Носятся попы по улицам и переулкам, из дома в дом, наспех рассекают праздничный хлеб и бегут дальше (как на вокзале у железнодорожной кассы — даешь деньги, получаешь билет и сдачу). За ними едва поспевают служки с большими узлами всякой снеди, скособочив шеи, точно верблюды с тяжелой поклажей. А попы, подбрыкивая ногами, мчатся, словно разносят телеграммы.
Разрезан хлеб и зажжена свеча и у мастера Ивко. Свеча большая, красивая, за пять с полтиной, на целую пядь длиннее и, соответственно, толще, чем свеча его соседа, Йордана, с которым Ивко не очень-то ладит. Просторная передняя и боковушка ломится от разной снеди, тут же крутится и Марийола, молоденькая прехорошенькая девушка с длинными косами и миндалевидными глазами с длинными ресницами, которую еще две недели назад пригласили в помощь хозяйке.
— Соседка Сика,— сказала Кева,— дай мне свою Йолчу, когда у меня будет слава.
— Почему не дать, соседка, пожалуйста! — согласилась Сика, и обе кумушки довольны и горды: Кева — потому что гостям у нее будет прислуживать такая красивая девушка, а Сика — потому что ее дочь будет на славе у таких богатых хозяев. Рады обе соседки, рада и Марийола. И не удивительно! Пошел лишь второй год, как синедрион женщин квартала установил, что Марийола заневестилась, и ее вводят в общество,— правда, пока только прислуживать на праздниках, но для нее и этого достаточно. После первой славы она полгода жила воспоминаниями о ней, а полгода упивалась надеждами на будущую. Была она как раз в том возрасте, когда из-за всякой мелочи, невинного пустяка, своей или чужой ошибки бросает в краску; когда каждая туфелька тесна и ножка просто рвется наружу, а взгляд
из-под длинных ресниц, взгляд... черт побери совсем! Мать причесывает ее и сердится, что дочка шалит. Бранит за густую длинную косу, бьет гребешком в спину, а Йола заливается веселым смехом.
* * *
Пробило десять. Появились первые гости. Первой пришла соседка Сика, Марийолина мать, пришла поздравить с праздником и поглядеть на дочь, проверить, как причесана, как сидит на ней платье, как она себя ведет. На скорую руку поправляет ей волосы, платье, одергиват белый, легкий, прозрачный фартук и дает наставление:
— Смотри, будь кроткой, доченька! И стыдливой, как подобает дочери вдовы, гляди в землю. Я еще зайду! — И, погладив Йолу по голове, ушла с тем озабоченным видом, какой бывает обычно у матерей, на минутку оставляющих своих заневестившихся дочерей.
Среди первых пришли поздравить с праздником, конечно, цыгане-музыканты. Сыграв несколько сербских и турецких песен, они затягивают: «До чего ты хороша, милая моя».
Когда они пропели больше половины, примерно дойдя до: «Невинная молодка сладко бы спала!» — Ивко их прерывает;
— Хватит, пожалуй! Чай, мы не глухие. Чего хотите? — начинает он потчевать гостей.
— Ракии, хозяин! — рявкают все шестеро, словно из одного горла.
— И малость хлеба, и старье какое, господин хороший, может, найдется для моих цыганят. Пятеро померло, восьмеро осталось, мал мала меньше! Чуток хлеба и старой одежонки для цыганят и для меня ветоши какой-нибудь, если найдется, дай боже тебе много крейцеров и дукатов, голые мы, голодные, клянусь богом, три дня не...— бубнит, как из бочки, один из цыган с толстенными губами, глупым выражением лица и глаз.
— Заткнись! — кричит ему первая скрипка, и все налетают на незадачливого просителя и безжалостно его колотят кулаками и барабанными палочками.
— Дубина стоеросовая! — покачивая головой, бранит его первая скрипка и, указывая на Ивко, продолжает: — Ты не знаешь газду Ивко, как мы его знаем,— он ударяет себя кулаком в грудь,— три дня, горе цыганское, поганец, масурчанин трактирный, бесплатно будешь ему играть, пока
он тебя не прогонит — будешь играть, а когда прогонит, тогда только скажешь ему: «Спасибо!!!» Двадцать лет мы знаемся с нашим газдой Ивко, и никогда не было таких речей. Уходи, проказа! — И все опять принимаются его колотить и выталкивают со двора.— Если мы цыгане, это не значит, что надо цыганить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17