Ужинают.
— Слушай, Сика,— обращается к матери Марийолы Калча,— а сможешь ли ты спеть так же хорошо, как, бывало, в наше время пела: «Пой, соловушка, да без крику».
— Почему бы нет? — говорит Сика.
— Так спой! — просит Калча.
— Оставь, как не стыдно! — укоряет его Сика.— Пристало ли петь вдове, да еще при взрослой дочери?! Не в обычае это!
— Эх, какой уж там обычай! «Обычай», говоришь! Сербия свободна, и старых обычаев как не бывало.
— Наше время, Калча, и впрямь прошло, а обычай остался! — возражает Сика.
— Ну, спой старинную,— просит Калча,— «Я в саду — что маков цвет, пока мужа дома нет!» Ты слышал, Волк, как она поет? А, Волк?
— Типун тебе на язык, лысый черт, чего привязался! — бранится Сика.— Несчастье ходячее! И не стыдно тебе перед ребенком? Как могу я петь при мужчинах, чужих людях, вдовая женщина! Опомнись, брат!
— Да прошло все это стародавнее, говорю тебе. Поглядите только на нее, точно деревенская девка стыдится!
— Помолчи-ка лучше! — огрызается Сика.
— Сика, милая! — не отстает Калча и, сдвинув феску набекрень, смотрит на нее томным взглядом.— Эх, Сика, мучительница моя, помнишь прежние денечки?! Я-то не переменился, Сика! Тот же старый влюбленный. Ни по чему у меня на этом свете так не болит сердце, как по тебе, Сика, моя присуха! Э-э-э! Так сохнуть друг по другу и не пожениться...
— Кто там по тебе сох, горе-охотничек! — бросает Сика.
— И томлюсь я, несчастный, как раненая лань в лесу! Пронзила ты меня еще в ту пору своим взглядом, что пулей, так и остался я ни живой ни мертвый,— и, сказав это, Калча бьет себя кулаком в грудь, точно горилла, и трясет головой.— Слушай, спой старинную:
Я в саду — что маков цвет, Пока мужа дома нет! 1
— Собирайся-ка, Марийола, домой! — сердито говорит Сика дочери и встает. Хозяйка провожает их до ворот, а хозяин до самого дома.
— Вот такая ты и в девушках была. А будь у тебя другой нрав, стала бы моей женой. Даром, что ли, я ходил в помощниках у Тане, гайтанщика, ее будущего мужа. Хотела выйти за меня, очень я ей нравился, только мать ее меня ненавидела. До чего же ненавидела меня ее мать, ой-ой-ой! Бывало, повстречаемся на дороге, я возвращаюсь с охоты, а они едут из Баньи. Сика надвинет платок на глаза, щеки после купания залиты румянцем, ни дать ни взять тетовское яблоко, три дня гляди — не наглядишься! А я, как увижу ее, сдвину набекрень феску и запою во все горло:
Перевод стихов в романе «Праздник» В. Корчагина.
Идет из Баньи, намылася, На банилась да нарядилася,— Идет-плывет, расфуфырена вся!
И стрельну разок потехи ради. А мать этой самой Сики, чуть меня увидит, побледнеет как полотно (до чего меня ненавидела!) и крикнет с повозки: «Бездельник! Как не стыдно? А еще сын торговца!» Я же притворяюсь, будто не понял, и говорю: «А вы зачем слушаете? Почему тихо, спокойно не едете своей дорогой, как другие? Зачем слушаете? Что тебя, Кара (ее мать Карой звали), обидело? Думаете, только ваша Сика в Банье бывает и только о ней в этой песне поется? Я на большой дороге, могу петь сколько душе угодно!» — «Горе-охотник!» — крикнет Кара и стегнет по лошадям, а я во все горло, точно какой возчик, ору:
Не гони ты коня, красавица, Не гони, а то конь умается! Сгубишь, Сика, коня, как сгубила меня...
(Этих последних слов в песне нет, а я их сам придумал.) А потом как бабахну еще разок из ружья,— для настроения. «Не смей мою дочку задевать, как бы потом на себя пенять не пришлось, горе-охотник!» — грозится Кара. «Кто ее задевает? — говорю я.— Пою в свое удовольствие. Может, тебе что спеть, а, Кара? Я иду своей дорогой, а ты ступай себе на здоровье своей, никто не запрещает. Разве, говорю, на вас и поглядеть крещеная душа не смеет? Что вы за цацы такие, а?» Душу бы из нее вынул, до того в печенки въелась. Я уже отлично понимал, что сделка не состоится, потому и срывал злость. А Сика сидит и молчит, точно пасхальная овечка.
Так разглагольствует Калча после ухода Сики и Ма-рийолы. Товарищи его слушают. Волк шевелит усами и смотрит на кончик своего носа.
— И до сих пор хороша! — продолжает Калча.— Если не знать, поглядишь на них с дочерью и скажешь: сестры. А когда была девушкой, как сейчас Марийола,— хо-хо-хо! — погибель! Нет слов! — Калча жмурится от восторга, хрустит пальцами и восклицает: — Нет слов! И, клянусь богом, еще краше дочери была. Вы ее не знали, а мы с побратимом Ивко отлично ее помним. Хо-хо! Еще в те годы, как говорится, во времена великого визиря. Ивко вам скажет, что это была за девчонка! Но и сейчас хороша. А голос какой?! Слаще и лучше' голоса я не слышал. Как запоет, бывало, в винограднике этим своим необыкновенным голосом:
Ой ты, ракита, ой, ива,
Ты ль не стройна, не красива,
Ты ль не стройна! Дай мне вина —
Напиться да позабыться,
На коленях твоих ночевать бы,
Летом шею твою обвивать бы,
На груди твоей зимовать бы.
Затянет у Горицы, а слыхать, ого-го, аж до самого Виника! Вот это был голос, не то что у нынешних барышень. Это было пенье! И не по-нынешнему с букетиком и нотами в руках, а на память, подобно птице! Она и сейчас у меня перед глазами стоит в своей беаз-антерии, какие в ту пору носили, когда, возвращаясь с виноградника, проходила мимо нас. «Ты что, Сика, пела в той песне: «На коленях твоих ночевать бы, летом шею твою обвивать бы...» — не мало ли, а?» — задирает ее кто-нибудь из парней. И не успеет один умолкнуть, как другой тотчас подхватит: «Ведь это про нас с тобою, Сика, в песне поется!» А она делает вид, будто сердится, будто досадно ей, отворачивается от нас и бранится.
— А зачем трогать девушку, если она тихо и мирно проходит мимо,— замечает Волк.
— Эгей! Уж не хочешь ли ты постриг принять?
— С вами надо еще похлеще,— говорит Волк.
— А вот сейчас, пожалуйста, не желает петь! Какой была упрямицей, такой и осталась. Смотрю я на Ма-рийолу,— продолжает Калча и сдвигает свою феску набекрень,— и вижу мать. Точная копия, вылитая Сика в ее годы. И пела как соловей, а вот сейчас не захотела. Видали? Ушла, упрямица!
— Как же? Так по твоему приказу и запоет! — язвит Волк.
— Эй, эй, да вы послушайте, что он говорит! А почему бы ей и не спеть? — спрашивает удивленно Калча.
— А почему она должна петь?
— Чтоб хотя бы меня уважить, нам на радость, тебе на зло. Поют из уважения к компании, ничего плохого в этом нет. Разве мы пришли нынче не на славу к нашему Ивко, а на его поминки? Разве мы кого сегодня оплакиваем? Почему она не может петь? Запоет еще, и дочка запоет!
— Обязательно запоют! Как сельские гусляры, станут перед твоими воротами и затянут: «Сказывали нам, пересказывали, что живет здесь молодой жених, молодой жених, добрый молодец Калча, неженатенький!» Дурень ты старый! — заканчивает насмешливо-сердито Волк.— Тебе еще петь!
— Да, не грех бы ей обращаться со мною получше. Разве я не добрый молодец, не чета тебе? Верно? — спрашивает Калча, сдвигая набекрень свою феску и подкручивая длинные жиденькие усы. Разве не остался я таким же молодцом женихом?! Я при турках в зимнюю пору с Таской Благоиным, Бата-Колой Рашиным и Божидарацем переходил Мораву по пуп в холодной воде, чтобы принести из Сербии буквари и книги для школы. А где ты был в то время, несчастье ты этакое?! В обозе лихого войска? Да, я и охотник, и наездник, и балагур, и в жизни разбираюсь почище тебя, горе гореванное. Чего вылупил глаза, бурдюк проклятый! Не хочешь ли съесть! Я, брат, настоящий мужчина! — И он гордо ударяет себя кулаком в грудь.
— Ты, и правда, один такой на свете! — ворчит Волк.
— Да, не чета тебе. Тоже мне мужчина называется! Столько лет вдовцом ходит! И не стыдно! Сидишь в доме один, как монах в монастырском приходе. Волчья шкура облезлая, жениться не можешь, ни одна не идет! Да и кто за такого дурня пойдет? Одна дала маху и то поскорей со света ушла. Другую, будь уверен, не обманешь. А моя Зона, моя хозяйка, знаешь, что говорит: «Я тебя, Мича, буду лелеять до самой смерти, после тебя умру!» Я, брат, мужчина, от меня женщина не убежит, как от тебя! — заканчивает Калча и ударяет Волка своей феской.
— Не знаю, женюсь ли я когда или нет, но, ей-богу, мне приятно, что она не захотела тебе петь.
— О, мать родная! А тебе-то что?
— А так, приятно, и все!
— Ого-го-го! Так вот оно что...— отмахивается Калча руками.
— Очень мне по душе, что она ушла и отказалась петь. Просто нравится.
— Отказалась она потому, что ты здесь. Женщина подумала: перед кем петь? И ушла.
В эту минуту возвращается Ивко и отправляет хозяйку спать, а сам, хочешь не хочешь, остается с приятелями.
— Спокойной ночи! В добрый час, завтра утром на патарице — нашем женском празднике — будьте моими первыми гостями! — смеясь, говорит хозяйка и уходит.
— Так поступают истинные друзья-приятели. За здоровье хозяина!
Чокаются и пьют.
Пауза. Поют петухи. Где-то вдали скрипит телега, запряженная волами.
— Уже и возчики поднялись, скоро рассветет,— говорит,
55
зевая, Калча и вдруг настораживается.— Слышите — соловей!
— «Не песня жаворонка, а трели соловья!» — восклицает незнакомец.
Когда пьем, когда пьем, отчего не поём? Ведь свое пьем вино, ведь не крадено оно! —
завопил внезапно Уж, разевая рот до самых ушей и заглушая всех.
Снова чокаются и пьют.
— Эх,— вздыхает Калча,— нету Сики, с ней бы спеть, ее бы послушать:
— Ой ты, ракита стройная, Ты полюби, успокой меня!
— Эх, молодой, эх, удалой, Может, и полюбила бы я,
Да нет у тебя боевого ружья...
— То-то, ракита, и горе мое: Ради тебя я продал ружье! —
вот это наслаждение, а слушать рев Ужа, который орет, как паромщик, радость небольшая, даже вино не всласть.
— Почему же? — защищает Ужа Волк.— Славно поет наш Уж, и голос у него неплохой...
— Как у того польщика или сторожа на винограднике, что скворцов с лоз гоняет... Разве это пение?
— Да что ты понимаешь! — говорит обиженно Уж.— Калча, серебряных дел мастер... собственно, даже не серебряных дел мастер, а попросту пуговичник... и много понимает в пении!.. Сиди в лавке, занимайся своим делом и не лезь в певцы и охотники тоже... деньги сколачивай, коль у тебя такое ремесло...
— Поглядите-ка, что он тут плетет! Тоже нашелся мне учитель и советчик — ни дать ни взять богач Мита Кал-тагджия. «Ой, Калча, я старше тебя, ты еще ребенок, новичок в жизни, послушай меня, Калча, копи деньги, покуда можешь, без денег нет жизни. Придет время, вспомнишь мои слова и скажешь: «Добрые слова мне газда Митка говорил, да попусту!» Хватит тебе на охоту ходить, баклуши бить, петь да бражничать!»
— И правильно человек советовал! — подтверждают в один голос Волк и Уж.
— Ах! — отмахивается Калча.— В опекунах я покуда не нуждаюсь, не нуждался и в молодые годы, а теперь и подавно. Вот так-то! И не вам, во всяком случае, ими быть... А насчет денег... Для чего мне деньги?!. Меняла я, что ли? Или скряга какой, чтоб их пересчитывать да пе рекладывать из руки в руку!
— Как «для чего деньги»? — укоряет его Волк.— Ему, видите ли, деньги ни к чему! А так, без денег... со славы на славу... из кабака в кабак... были бы гусли, тамбурин, цыгане, барабан, песни любовные, а?
— Обязательно любовные! — восклицает Калча и, выпив стакан до дна, сдвигает набекрень шапку.— Таким я был в прежние времена, таким и останусь, покуда не отнесут под Горицу.— «Брось ты свои поучения, газда Митка, говорю я Калтагджии, у тебя душа к деньгам тянется, а у меня — к иному!..» Чуть наступит весна, я надвигаю феску на правое ухо, набрасываю гунь на левое плечо, сую за пояс флягу с анисовой, а домбру под мышку и отправляюсь за город, недалеко, на пчельник Агуша, там улягусь под персиком и только смотрю да слушаю. Примечаю, как распустились цветочки, как все позеленело, слушаю песни девушек на виноградниках и соловья, что заливается на персике, и так хорошо становится на душе. Возьму флягу, налью стаканчик, выпью, а соловей на персике оторвет цветочек и пустит трель, а розовый цветок упадет в стаканчик анисовой. Я опрокину в горло анисовую, заем цветком (вместо закуски), ударю косточкой по струнам и запою:
Сажала мать душистый базилик...
Для чего мне нужны деньги? Чертов меняла и скряга! — заканчивает растроганный до слез Калча и бьет феской Волка по лицу.
Друзья признают правоту Калчи и чокаются. Незнакомец кукарекает, а Калча будит задремавшего Ивко и кричит, что поют уже вторые петухи. Чокнувшись, все начинают петь:
Ой, распелись к заре петухи на дворе... Ивко-одеялыцик, не проспи смотри, Ивко-одеялыцик, встань до зари!
Глава вторая ПАТАРИЦА
— Ивко, слушай, пропади пропадом твоя слава и твой юрьев день, мы что, ужина так и не получим? — спрашивает Волк на заре.
— Как это «не получим»? Разве мы не ужинали?
— Братцы! Кто помнит, ужинали мы или нет? Я такого не помню,— говорит Волк.
— Да и я не припоминаю, даже за здоровье не выпили,— подтверждает Уж. — Братцы, а не поужинать ли нам у нашего побратима? — спрашивает Волк.— Кто за, пусть поднимет руку.
— Согласны! — восклицают хором друзья и поднимают руки.
— Да ведь вроде все ужинали,— мнется Ивко,— еще Сика и Марийола сидели.
— Что ты сказал? Это они ужинали, а не мы. Мы только червячка заморили!
— Правильно! Закусили только, и все,— подтверждает Калча. — После вина,— бросает Уж.— А ты что думаешь, мы стали бы пить без закуски, как швабы?! Конечно, надо поужинать! Кто за?
— Хватит ли голосов, чтоб прошло предложение? Кто за — пусть встанет, кто против — может сидеть! — говорит неизвестный.
Все встают, вскакивает и хозяин.
— Кто этот человек? — спрашивает Ивко, глядя на неизвестного.
— А-а-а! Прекрасно. Все за, в том числе и хозяин. Отлично! И хозяин встал. Первым вскочил! Это мне нравится!— продолжает как ни в чем не бывало неизвестный.
— Да кто тебе сказал, что я встал поэтому? И вообще, кто ты такой? — кричит Ивко.
— Сядь, сядь сюда! — усаживает его Калча.— Фу, срам какой! Ты думаешь, у нас дома нечем ужинать, и поэтому мы пришли к тебе? Так, что ли?! Стыдно, брат, мастеровому от мастерового такое слушать! И это слава?! Горюшко ты мое!
— Да погоди ты! Зачем укорять?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17