Не впервой ей ночевать на крыше! А утром сменяемся и подведем счета, нынче дома ночевать не буду! — И побежал без шапки за сватами. А стражники под музыку оставленных цыган зашагали в сторону общины.
Закончились просины. Посидели, договорились и двинулись домой. Светислав молчал.
И мать и дочь вышли их провожать. Обе веселые, не поймешь, которая веселей. Проводили за ворота.
— Ну, за эти три дня это самое мудрое дело. Умно провернули,— говорит с довольным видом Ивко, очутившись на улице.— Спасибо тебе, господин председатель, что не дал пустить меня по миру, не заставил идти к басурманам. Но больше славы справлять не стану, разве что на святого Касьяна!
— Иди прямо домой! — говорит Светиславу Сика.
— Доброй ночи! Доброй ночи!
— Возвращайтесь, не то простудитесь! А ты, Сика, даже без платка! — нежно укоряет ее Волк и Сика бегут в дом.
— Ну, пора подобру-поздорову и расходиться,— говорит председатель.— Будь счастлив, Светислав! Будь счастлив, Волк! Ты правильно поступил.
Все целуются со Светиславом, потом с Волком.
«А почему с Волком?» — спросит читатель.
Что ж тут удивительного! Волк тоже посватался. За Сику. Уж очень она ему намедни понравилась, когда, несмотря на уговоры настырного Калчи, отказалась петь. С той самой минуты она стала единственным предметом его помыслов и грез, и эта симпатия бурно, во всю прыть росла и крепла все эти три дня. Надоело ему быть вдовцом, задело за живое и то, что встретил свой праздник в чужом доме, а главное, его наповал сразила своими миндалевидными глазами Сика, вот он и упросил председателя замолвить за него словечко. И председатель так и сделал. Просватав Светислава, тут же повел речь о Волке. И весьма кстати, как раз когда упомянули о том, что теще не следовало бы жить в первые годы с молодыми. Он сказал, что и вообще хватит оплакивать мужа (да простит господь его душу), разумеется, он заслужил, чтобы память о нем хранили в сердце и дальше, но такова уж божья воля... его из могилы не поднять, продолжил Волк, а коли так, пусть господь даст здоровья живым! И грех ей, такой молодой, хоронить себя, словно монашке, когда она еще может принести людям пользу, и потому он предлагает ей руку и сердце. Автор не в силах так складно передать, как все это на самом деле получилось, но Волк примерно употребил вышеприведенные слова, а председатель их подхватил. И поскольку бог создал его сладкоречивым, то дело, таким образом, попало, как говорится, в надежные руки.
Сика молча слушала. Склонила чуть влево голову, опустила глаза, так что тени ее длинных ресниц упали до половины щек. Молчала, слушала и только теребила краешек фартука. А потом встала и поцеловала председателю руку. И покуда Марийола готовила кофе на кухне, в комнате просватали ее мать. Йола только на другой день узнала о других просинах и о том, что все уже сладилось. Договорились и о шаферах, и о дне свадьбы. Марийолиной на троицу, Сикиной на Петра и Павла.
— Ну, будь здоров, сынок,— говорит Ивко и целует Светислава в лоб.— Утром приходи за шляпой, а нынче пусть уж она переночует на крыше.
— Спасибо, отец! — благодарит Светислав и целует ему руку.
— Ну, доброй вам ночи! Будьте здоровы! Милости просим на святого Касьяна... когда буду справлять славу... меняю вот патрона!..— говорит Ивко, прощаясь. Потом подхватывает под руку жену и быстро удаляется, нахлобучив феску покойного гайтанщика Танчи на голову. Ночевать они идут к родителям Кевы.
— Видал Сику? Больше радуется за себя, чем за Йол-чу,— говорит Кева по дороге.— Вишь ты!
— Это, мать моя, дело известное. Рубаха кафтана к телу ближе. Зачем молодой пригожей вдове пропадать без мужа? Такого не бывает в ее годы! Вдова что цветок на пустыре, никто не сорвет, не понюхает, не вденет в петлицу!
— Да и за Миту я рада, просто расцвел, так щеки и горят! Как на крыльях полетел,— говорит Кева.
— Ах! — восклицает Ивко, ударяя себя кулаком в грудь.— Господи, только бы дожить до их славы, ничего больше не прошу! Уж тогда поквитаемся, и за эти три дня, и за непрошеную ярмарку в моем доме без поднятия флага и присутствия комиссара, и за кутеж с председателем!
— Ах, оставь, скажи лучше: слава тебе господи, что от них избавился! — замечает Кева.
— Знаешь, Кева,— говорит Ивко и останавливается,— забегу-ка я на минутку к ним, не терпится мне отомстить! — И поворачивается, но Кева хватает его за рукав и не пускает.
— Не смей ходить, горемыка! Не успел избавиться, а уже сам к ним лезешь!
— Да ведь только пакость им учинить!
— Нет, нет,— твердит свое Кева и держит мужа крепко за рукав,— пойдешь со мной, напакостить им всегда успеешь.
Ивко громко вздыхает и, снова ударив себя кулаком в грудь, ворчит:
— Я в долгу не останусь! Боком им это выйдет, на всю жизнь запомнят. У всех троих слава еще впереди. Заявлюсь в дом, сяду — шесть дней меня не выкуришь! А ты, Кева, знай радуйся. Приведу цыган из Ниша и Вране и такой тарарам устрою... А каких бабенок просватали?!.
Так тешил свою душу мастер Ивко и строил козни, идучи в дом тестя. А поскольку он был человек злопамятный и пакостный, то, поверьте, он так и сделает. Если уж за короткое время столько придумал... а ведь до славы Калчи, Ужа и Волка времени много! Да и на выдумки Ивко хитер, обведет вокруг пальца кого угодно; вот и сейчас он уже улыбается, радуясь предстоящей мести и позвякивая большими ключами от калитки, клети и ворот.
А придя на другой день домой и принявшись за уборку, наш мастер поклялся сполна отплатить побратимам той же монетой.
Ивко ушел с женой в одну сторону, председатель, строго наказав побратимам отправляться по домам, в другую. Побратимы, конечно, пообещали так и сделать и направились к пролеткам, стоявшим перед домом.
— Ну и бабенку же ты подхватил! — говорит Калча, поглядывая на Волка.— Молодец! Теперь уж мы послушаем: «Ракита, эх, ракита...» И поглядим на нее вдосталь. Мы ведь побратимы.
— Черта с два! Не выйдет! — отвечает Волк.
— И ты так говоришь побратиму?!
— Побратиму, конечно! Разве я женюсь для побратима?
— Не о том речь! Ничего тут худого нет, просто по-человечески...
— Так вот, я к тебе на славу и ты ко мне на славу — только и всего,— говорит, посмеиваясь, Волк.
— Что же, ладно! — соглашается Калча.
— Ну, садитесь! — понукает их Уж.
— Стой! — кричит Свети слав.— У меня предложение: а если мы что-нибудь споем? Я первым тенором, нужен второй тенор, баритон и бас. Составим отличный квартет, ей-богу! Нас как раз четверо, вот и получается квартет. Я, значит, тенор, ты, Калча, как будешь петь?
— Как и ты, побратим! — отвечает Калча.
— Э, так не пойдет, ты скажи...
— Нет, нет. Как ты, так и я... побратим побратима должен во всем поддерживать...
— Да ведь так у нас ничего не получится. Ты каким голосом поешь? Баритоном, альтом...
— Я буду петь, как ты, побратим...
— Да ведь я пою тенором...
— Вот и отлично, чего еще нужно? И я так. Светислав оставляет его и обращается к двум другим.
— А вы какими голосами поете? — спрашивает он.
— Каким и ты, побратим,— в один голос отвечают побратимы.
Светислав громко вздыхает и снова поворачивается к Калче.
— Ну, Калча, запевай свое любимое... Начинай! Бээээ! — пытается он пробасить.— Ну!
— Бэээ! — в тон ему ревет Калча.— Как медведи, тянем.
— Очень хорошо, так басом и надо. Запевай что-нибудь.
Калча запел:
— Дома ль ты, Маруш? Глянь из окна!
— Дома-то дома, да я не одна!
— Замечательно! У тебя настоящий бас, и ты будешь петь басом,— говорит Свети слав и пытается протянуть октавой.— Бээээ! На этой ноте...
— Ну, этого ты от меня не дождешься! — говорит Калча.— Отец мой басом не был, и я не собираюсь... ходить в басах, пока еще крещусь тремя перстами.
— Да ведь надо же...
— Почему это ты можешь так петь, а я должен петь иначе. Если уж мы побратимы, то и петь нам положено вместе, как друзьям. В мои-то годы так петь! Не хочу! Ты что думаешь, если ты заделался председателевым кумом, то я не смею и петь, как ты.
— Да не о том речь!
— Умереть мне на этом месте, но басом петь не стану! В нашей семье этих самых басов, как ты говоришь, и в помине нет! — заявляет Калча решительно.— И как же мы будем петь?
— Станем перед домом и споем серенаду... знаете, слава богу, что это такое,— говорит Светислав.— Серенаду...
— Хе-хе! Чудное слово. Как, говоришь? Перед домом? Разве это колядка, что на рождество перед домом поют? Нет, неловко получится. Лучше, полагаю, когда тронемся... на ходу...
— Да всего несколько стихов из песни «У твоего окна стою я страсти полон!..» — умоляет Светислав.
— Э-э~э, такое петь у нас не в обычае,— замечает Калча,— у вас, может быть, поют, а у нас не положено!
— И не будем! — кричат все.
— Что ж, хорошо, тогда я один. Это еще лучше,— кстати, серенада и поется соло.
Но Волк и все прочие и на это не согласились.
— Хватит здесь болтаться, садись-ка, Светислав, в пролетку,— распоряжается Волк.— Все усаживайтесь! Я с Кал-чей на эту, а ты и Уж на другую.
Уселись на двух пролетках. Внизу остался только Чапа. Не желая расставаться с хозяином и боясь потеряться, он громким лаем дает о себе знать.
— Примем в компанию и моего Чапу? — спрашивает Калча, очень довольный, что Чапа здесь.— Хоть он и пес, но душа у него есть, пусть и он погуляет! Верно?
— Давайте посадим его на третью пролетку? — предлагает Светислав.
— Он преотличный ходок албанской породы, мой Чапа. Погляди-ка, сколько у него ног! — Калча с умилением смотрит на пса и гладит его по голове.— Целых четыре ноги, брат, разве это мало? Побольше, чем у тебя, побратим! Раньше нас на место прибудет.
— Нет, нет! И он должен ехать по-господски, в пролетке! — говорит Волк.
И, посадив Чапу на третью пролетку, побратимы наконец уехали.
Глава четвертая ПАТАРИЦА
— Стой! — раздается команда. Пролетки останавливаются.
Согласно распоряжению председателя, а также собственным намерениям и клятвенным обещаниям, побратимы должны были ехать по домам. Они дали председателю слово, а председатель, в свою очередь, предупредил, что всю эту ночь будет самолично проверять патрули и, кстати, убедится, как они выполнили слово. Однако ехать домой друзьям никак не хотелось, опять же по милости того самого злого черта, который держал их три дня у Ивко и привел к вмешательству властей; тот же самый черт шепнул Калче, а Калча всей компании: полночь, мол, миновала — нехорошо беспокоить домочадцев!
К тому же ночь выдалась чудесная — ясная, звездная, волшебная ночь в Нише! Издалека слыхать, как у крепости шумит и грохочет Нишава. Кто в силах презреть эти красоты природы, кто променяет ее очарование на спертый воздух помещения и завалится спать?! Сама ночь не позволит этого. Но остаться в городе побратимы не посмели; дали слово, а что еще важнее, дал слово председатель, не ровен час, где-нибудь налетит на них. Однако и повод больно торжественный, можно даже сказать, знаменательный, такое раз в жизни бывает. Посватался Светислав, посватался и Волк. А у Волка, как говорится, двойной праздник: сватовство и слава, верней, патарица. Потому Калча и предложил: поскольку полночь миновала, Волку следует отметить патарицу.
— Уж если мы показали себя настоящими людьми в доме Ивко,— говорит Калча,— и остались у него на патарицу, то чем наш побратим Волк хуже его?! Отпразднуем его патарицу. Принимается? т— воодушевленно спрашивает оратор.
— Принимается! — рявкают дружно побратимы, и тут же отдается приказ извозчикам ехать не домой, а прямо в Банью.
На третью пролетку (Чапа выскочил из нее, как только она тронулась) они посадили встретившихся им по дороге захудалых музыкантов-цыган: босоногих подростков во главе с таким же босым парнем в белом цилиндре. По дороге домой цыгане остановились у подслеповатого фонаря и делили, громко галдя, вырученные медяки.
— Эй, цыгане! — кричит Калча.— Кто из вас старший? Выходи вперед!
— Я, если вам угодно, первая скрипка! — отозвался цыган в белом цилиндре.
— Поедете с нами? Хорошо заработаете,— предлагает Калча.
Цыган сажают на третьего извозчика. Чапу, начавшего скулить, Калча берет к себе. И покатили. Проехав Келе-кулу, лошади переходят на широкую рысь, и вдруг раздается крик одного из побратимов:
— Стой!
Пролетки остановились, цыгане притихли, а друзья начинают договариваться, куда ехать, потому что кто-то, к счастью, вспомнил, что вода сейчас в источнике холодная — ежегодно, как раз в это время, несколько дней в купальнях только холодная вода. Посоветовавшись, решают продолжить путь и ехать в Эминову Кутину. Снова покатили.
— Эй, цыгане, закоптелые души,— кричит с пролетки Калча,— играйте о моей тоске, чтоб за сердце хватало! Сыграйте «Ведомо ль тебе, что я просватана?».— И, развалившись на сиденье, сдвигает набекрень свою феску.— Ах, Волк, Волк,— говорит он, покачивая головой,— не побратим ты мне больше, а лютый враг! Вот так тебя и стану отныне величать.
— Не валяй дурака! — укоряет его Волк.
— А что? Разве ты не злодей, не волк? Разве не как голодный волк ты схватил нашу лучшую овечку, нашу маленькую Сику? Видал, какая она крошка?! Хоть за пояс ее заткни, любуйся и нюхай, как гвоздичку!
— Слушай, брось болтать ерунду! — говорит Волк.
— Э-э-э! Здорово ты меня объегорил, крепко, по-разбойничьи объегорил! Э-э-э! Вражина ты, а не побратим! Пришел невесть откуда и, как молчан-собака, хвать — прямо за сердце! Э-э-э! Ведь зарезал, тупым перочинным ножом зарезал, как пасхального агнца! Э-э-э! За что же? — И давай горланить:
Мит-Мит-Мит-Митанчо, ох, Чтоб ты лопнул, чтоб ты сдох!
— Сиди-ка и молчи! — утихомиривает его Волк.
— Тебе повезло! Ты вдовец, тебе просто! А мне как быть, что мне делать? Жена у меня здорова, как хавронья, сто лет еще проживет! На Сике мне надо было жениться в то время, когда отец с матерью мне ее обещали! Ах, какая была горлинка, а как запоет — ну настоящий антик, а не девушка!
— Слушай, ты ведь женатый человек, не вдовец и не турок, что же ты, двоеженцем станешь?
— Но ведь и я могу когда-нибудь овдоветь! Почему бы нет? У хаджи Катлака семь жен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17