Сам знаешь, как водится на славе. Придет человек, скажет: «Счастливой славы, хозяин, многая лета тебе и нам!» — и сядет где понравится. И что остается делать, как не ублажать и не заискивать, хоть до этого ты и в глаза его никогда не видел; еще и говоришь: «Милости просим, пожалуйста, друзей, дескать, только на славу вспоминаете!» А его и знать не знаешь. Но таков обычай. Так и с этим. Должно быть, какой бродяга, из-за границы явился. Может, и другой веры, поскольку в наших обычаях ничего не смыслит. Четыре раза, брат, потчевал его кофеем, думаю себе, вспомнит человек, что пора и честь знать, а он выпьет и сидит себе, хлопает буркалами, и невдомек уйти хотя бы на другую славу. «Могу, мол, много кофею выпить, сколько ни сваришь, все выпью, нисколько он мне не во вред». Так и оставил его в покое, понял, что все равно не избавишься.
— Но как ты все-таки полагаешь, кто он и что он?
— Надо думать, бродячий панорамщик, либо скоморох, похоже, что такого сорта... Какой-то бред, господин председатель. Я его не звал и не задерживал, но насильник он и буян похлеще тех...
— Какой срам!
— Только и выискивает, как бы оскорбить. На ту троицу я не так обижаюсь; знаешь, с давних пор мы дружим... столько раз пировал у них в доме! Но скоморох-панорамщик... ох, сударь, ей-ей, сидит у меня в печенках! На другой день уже принялся откалывать номера, а эти дураки у него на поводу и все мне на зло делают. Сыт уже вот как,— и он провел ребром ладони по горлу.— И знаете, чего еще этот скоморох добивается?
— Чего же?
— Нравится плуту одна девчонка... знаете Йолчу, дочку гайтанщика... ту, что прислуживала, если помните, у меня на славе. Так вот, задумал он на ней жениться. А этим ослам загорелось стать сватами! Еще вчера требовали, чтоб девочка их угощала. Я послал им своего ученика Митанчо, так они его прогнали, подай, дескать, им Марийолу: «Сейчас же пошли, кричат, Йолчу, пусть споет нам «Пой, соловушка, да без крику». Потому-де она в мать уродилась и поет эту песню отлично, только не станет конфузиться, как мать, потому что в школе училась! Что было делать? Послать — боюсь, сударь, ведь с ними шутки плохи. Решил послать цыган. Они их обругали, выгнали, а одного Калча еще и отколотил. И давай опять требовать: «Пошли, Ивко, к нам Йолчу, мы выдадим ее замуж!» — «О боже, говорю, разве так выдают замуж и женятся? У нас немецких обычаев в заводе нет. Не та, говорю, вера! Что еще за новая мода?» А они: «Приведи, мол, и приведи, мы ей и жениха подобрали». Я думаю по простоте сердечной, пьяные, мол, сами не знают, что говорят! Ан, вышло по-другому. Оказывается, они уже договорились и назначили свадьбу на красную горку. Скоморох — жених, Уж — кум, Калча — старший сват, а деверем — аптекарь Мирослав.
— Ну и как? Отвязались? — спросил господин председатель, которого рассказ Ивко все более заинтересовывал.
— Какое там! Разве такие отвяжутся? «Приведи ее сюда, кричит панорамщик, мы с ней в фанты сыграем, замечательная, дескать, игра, нацелуюсь с этой рыбонькой за один день больше, чем за всю жизнь с женой и тремя свояченицами!» И этот старый болван, Калча, подначивает: «Приведи, кричит, и мать, Сику, если чего опасаешься, мы и с ней в фанты сыграем. Пусть она упадет в колодезь разок, аршин
на двести, а я буду ее вытаскивать!» И закручивает усы. Боже ты мой! Пьяные, что с ними сделаешь? Фанты, конечно, скоморох придумал, откуда Калче знать про фанты?! В наши времена таких забав не водилось. «По теперешней моде,— кричит Калча,— молодые женятся и замуж выходят непременно с эдакими штучками-дрючками! Нечего, дескать, конфузиться, воспитание сейчас базарное!»
— Ну и что? — допытывается председатель, все больше и больше заинтересовываясь.
— Остается только моей хозяйке сходить к Сике и спросить: выдает ли она дочку, верней, выдаст ли она дочку, а девушку: нравится ли ей парень?
— А что за дом? Какая семья?
— Небогатые они, господин председатель. Дом, виноградники на Горице и в Габроваце — один двенадцать, другой пять соток, луг и осел, конечно. Вот и все. Но девушка хорошая и, ровно голубка, кроткая... Ну как рассказала мне о том моя Кева, голова кругом пошла, ей-богу! Во-первых, не знаю, что за человек, во-вторых, незваным ко мне явился, а в-третьих, он же прогнал меня из дому, а сейчас еще требует, чтоб я его женил! О такой срамоте хоть в книгу пиши, ей-ей, господин председатель, я тебе говорю! Спасай!
— А чья она, ты сказал?
— Моя срамота, сударь...
— Да нет, чья девушка?
— А-а-а! Ты про Йолчу спрашиваешь?! Отца ее звали Тане, гайтанщик Тане. Поначалу гайтаны делал, потом знаете как! Ремесло захирело, люди на французский манер начали одеваться, он и прогорел... Что было делать? Пошел в пономари... Умер лет шесть тому назад. Добряк, мухи не обидит, оставил после себя вдову, Сику. Их дом поблизости от моего, в Персиковом переулке. Так вот, они и задумали просватать девушку за этого проходимца. Уж очень-де ему приглянулась.
— Что ж, девушка красивая, каждому понравится, а глаза на то и даны, чтоб смотреть...
— Ив самом деле хороша.
— Дал ему бог глаза, знает толк человек, полюбилась, знаешь, как оно бывает.
— Может, господин председатель, само собой, может и такое случиться. Девушка красивая, скромная; вылитая мать! Каково яблоко, таково и семечко, говорят турки. Сика и сейчас еще пригожая, в полном соку женщина.
— Значит^ и Сика была красивой?
— И девушкой, говоришь, была пригожа?
— Еще бы! Настоящая красавица. В мое время... и я был парнем хоть куда! Эх, председатель, не поверишь,— воодушевляясь, продолжает Ивко и подходит к самому столу,— не поверишь, такой девушки до самого Стамбула не сыскать было. А что за голос? Как запоет старинную:
Марика-Маруш, все-то ты знаешь,
Врешь-завираешь, дурочку валяешь!
С три короба наврала — и враньем так ловко
Выманила скакуна у меня, плутовка!
Зальется, запоет, бывало, своим звонким голосом,— продолжает Ивко и сдвигает набекрень свою феску, которая необъяснимым образом очутилась у него на голове,— так ничего на свете не пожалеешь! Вот как тебя сейчас, вижу ее молодой девушкой в красном платье, точно алый цветок, яркий тюльпан, что весной расцветает. Поет в винограднике, там, где Агушев пчельник, а мы, парни, спрячемся в канаву, как лисы близ курятника, и, затая дыхание, слушаем. Эх, что и говорить!— И он сдвигает свою феску совсем набок.— И сейчас еще поет хоть куда, но уж очень конфузится, знаешь, вдова все-таки. Как-нибудь позову ее, придешь послушать, только чтобы она не знала. Эх, как поет, не слышать ее — значит ничего в жизни не слышать! — заканчивает Ивко, усаживается, закидывает ногу на ногу и снимает с головы феску.
— Первый раз об этом узнаю.
— В ту пору я должен был на ней жениться,— продолжает Ивко, вставая со стула и снова надевая на бекрень феску,— но, видать, не судьба, разминулись наши дорожки, взял ее Танча-гайтанщик. А я ее все к Калче ревновал, уж очень Сика ему нравилась. И кто тогда слышал о гайтанщике? Мать ее не терпела Калчу (просто видеть его не могла!), мне же это было на руку. Вот так на свете бывает... просватал ее Танча! Ни я, ни Калча, а Танча. И когда уже прошли большие просины, назначили день свадьбы и все обговорили, заявился ко мне отец девушки заказывать стеганое одеяло для новобрачных, для нее, значит, и этого самого Танчи. «Э, не дождется твоя дочка,— говорю я отцу,— чтоб Ивко покрывал ее одеялом собственной работы, если она не захотела решить (а следовало бы) по-иному!» Сика вышла за Танчу, а я, назло, женился на теперешней моей хозяйке. Вот так было дело.
— Xe-xe,— смеется председатель,— ты, брат, уже начал, как в консистории... забылся, что ли? Пошел и пошел... Короче, брат! Значит, что тебе нужно?
— Сбила меня совсем с панталыку, господин председатель, моя беда, потому сам не знаю, что плету! — говорит Ивко смущенно и принимает прежний приниженный и смиренный вид.— Так вот, господин председатель, я хочу спросить: где мы — в Турции или каких албанских краях? Мы тебя выбрали, поскольку ты человек, порядки уважающий. Справляли мы славу и во времена турок (и тогда крепко держались своей веры и старых обычаев), но такого безобразия и срама не видели. И я прошу тебя помочь, дабы не пришлось мне на старости лет менять веру и становиться потурченцем. И справлять байрам, коль со славой так у меня получается.
— Хе-хе! — смеется председатель.— Грешный мой Ивко! Да это уж никуда не годится.
— Никуда не годится, господин председатель! С хорошим в общинный суд не приходят, только с плохим! Я мещанин, королевский подданный, цеховой мастер; плачу сто семьдесят три динара и сорок семь пара государственного и общинного налога за полгода; если куда депутацию посылают, без меня обычно не обходятся и еду я всегда за свой счет. Я военнообязанный, служил в регулярных частях в Белграде, ныне числюсь в пиротехнической роте и давно уже записан в Торговую палату и туда плачу* Что ж, сударь, плачу, потому что мы Сербия! Если государству понадобится, согласен платить и больше, потому что и я сам государственный! Вот я и говорю: справедливо ли, что сейчас громят мой дом ни за что ни про что, а? И спрашиваю: если ты, господин председатель, не можешь помочь, то кто может? На то ты и председатель!
— Ты, Ивко, не волнуйся,— успокаивает его председатель своим бархатным голосом, и губы его дрожат от сдерживаемого смеха,— мы это так не оставим. Я сам пойду и...— И он поднимается с кресла.
— Я не пьяница,— продолжает Ивко, не спуская с председателя глаз и следуя за ним,— не игрок и не бездельник, господин председатель. Я человек порядочный, цеховый мастер, и отец мой был таким же; я налогоплательщик, солдат и член правления; я в каждой депутации участвую, на каждой встрече присутствую, в комитете по воздвижению триумфальных ворот я главный закоперщик. Но можно ли с одного зайца семь шкур драть? Зачем же меня доводить до такой крайности? Вот я и говорю: сходи туда сам, господин председатель, и убедись: существуют ли в этой стране закон и управа на таких нарушителей! Пойди погляди на мой разоренный дом, может, хоть тебя постыдятся, и я от них избавлюсь... Боюсь, господин, очень боюсь, что какой-нибудь досужий щелкопер тиснет обо мне в газете и осрамит на весь мир. Ради бога, сударь, выручай! Вот о чем тебя прошу...— заканчивает Ивко и, откашливаясь, отходит к стене, исполненный решпекта и смирения.— Лучше полдюжины басурман привести на славу, а то и всю дюжину... но вот... сейчас в пору самому идти в басурманы...
— Ну, ну, ну,— успокаивает его председатель,— довольно!.. Дом у тебя не горит...
— Эх, кабы горел, господин, все было бы легче, чай, застрахован! Тут дело похуже, нашествие побратимов, полный разор! И никто не пожалеет. Одно лишь мое сердце знает, каково мне.
— Будь спокоен, я сам к ним пойду. Ты больно неловок, не умеешь, а я все тихо, по-хорошему улажу. Предоставь это мне, оставайся здесь, не ходи за мной, и скоро тебе мой писарь честь по чести передаст ключи от дома.
— Сходи, сходи, погляди, какие чудеса бывают на свете! Там перед домом детвора со всей слободки собралась, глазеют, словно на какую панораму. Разогнать невозможно. Говорю им: «Чего собрались? Делать вам нечего? Медведь во дворе пляшет или обезьяна?» — «Нет, говорят, какой медведь, тут позабавнее медведя будет!» — «Напрасно ждете, ничего здесь такого не будет!» — «Ждем, отвечают, когда подерутся!» — «Бросьте,— уговариваю я их,— только шеи себе свихнете, не дождетесь!» — «Дождемся, говорят, вчера троих взашей на улицу выталкивали!» Вот так-то, а теперь иди! Разделывайся! И заранее говорю: либо выгони их из дома, либо отдай им владенную, а мне выдели полдюжины стражников, чтобы помогли выселиться из этого пустырища, придется на старости лет мыкаться по чужим углам, точно какому чиновнику...
— Хе-хе! — смеется ласково председатель.— Эх, мой грешный Ивко, ну и влип же ты. И как это тебя угораздило?
— Невезучий я!
— Впрочем... вспоминаю... ведь и ты порой был сущее наказание! Любил душу потешить, кого только в дураках не оставлял, над кем только не смеялся, а сейчас: «Выручай, бога ради!» Вот тебе и воздалось. Ведь и ты подчас бывал если не хуже, то уж никак не лучше!
— Что верно, то верно, господин председатель. Спору нет, признаюсь! Но чтобы такое выкинуть — нет, господин председатель. Шутка шуткой, а ведь это ни в какие ворота не лезет. Богом клянусь!
— С этим, считай, покончено, дай только туда схожу... Ты не беспокойся.
— О том я и говорю, недаром же ты председатель!
— Ну, до скорой встречи, Ивко! Все будет, как я сказал,— успокаивает его председатель.
— Дай-то господи! — бормочет Ивко.
Председатель зажигает спичку, закуривает, зовет писаря, надевает летнее пальто, велит ему поправить себе воротник и приказывает следовать за собой.
— Ты опять опоздал,— укоряет писаря председатель.— Опять, наверно, по своему обыкновению всю ночь... поглядите-ка только, какие у него глаза... Сейчас же отправляйся к парикмахеру и постригись... вишь, какие лохмы отпустил! Чтобы больше таким патлатым и на глаза мне не показывался! Эх, всех бы вас следовало...
Франт писарь с длинной всклокоченной шевелюрой, в жилете с глубоким вырезом, в широченных брюках и остроносых ботинках, отделанных красным бархатом, который горит огнем, молча, не оправдываясь, подает ему шляпу. Да и какой толк оправдываться, недремлющее око председателя заметит любого дьявола. Потому писарь и не решается оправдываться, думая про себя: «Кто знает, где меня видел этот старый волк, недоставало еще, чтоб он поймал меня на вранье. Лучше промолчать». Председатель приказывает ему следовать за ним, а чуть поодаль идти шести стражникам, три извозчика тоже должны быть наготове.
— Прошу тебя, господин председатель, пусть почувствуют всю строгость закона! — просит Ивко и услужливо и смиренно подает ему трость, словно церковный служка — посох владыке.— Чтоб мне уважение людей вернуть.
Председатель уходит, Ивко остается ждать с покорным и кротким видом, как человек, во всем изверившийся и не смеющий даже дышать из боязни погасить последнюю слабую искру надежды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17