воспоминания,очерки,статьи
Воспоминания о прошлом
Давно минули дни моей безрадостной юности, но и сейчас не забываются нужда и бесправие, которые мне довелось изведать в те годы.
Слобода Котельва, где я родился в 1887 году, расположена на Полтавщине, крае живописном, не раз воспетом поэтами. Как и ряд других сел центральной части Левобережной Украины, слобода была заселена дальними потомками запорожских казаков. В их быту и нравах, в звучании фамилий сохранились, да и теперь еще не стерлись приметы времен борьбы казачьей вольницы с польской шляхтой, турецкими янычарами и алчными степняками.
В Котельве насчитывалось несколько тысяч дворов. Издали ее безошибочно можно было узнать по куполам семи церквей, возвышавшихся над прибрежными вербами. Л вокруг них — крестьянские хатки, утопавшие В зелени садов. Глядя на эту ласкавшую взор картину, стороннему наблюдателю трудно было представить, что обитателям беленьких хаток нужда сопутствует от рождения и до дня кончины.
Семья наша была большая: дед, бабушка, отец с матерью да нас пять братьев и три сестры. Едоков, как говорится, хоть отбавляй. На всех детей имелась одна пара старых «чобит», поэтому зимой мы редко гуляли на улице. Долгими вечерами и дети и взрослые любили слушать рассказы нашего деда Дмитра. Прожил он на свете сто пять лет и знал много занятных историй. Изведав сызмальства удел безземельного крепостного, он попал в рекруты, служил в Санкт-Петербурге, участвовал в баталиях против горцев Шамиля на Кавказе, защищал Севастополь. Затаив дыхание, слушала детвора воспоминания старого воина, проникнутые любовью к родной стороне.
Когда подрос, меня послали в церковно-приходскую школу. Помещалась она в церковной сторожке. Во всю длину комнаты стояли столы. С одной стороны сидели ученики первого года обучения, с другой — третьего, а посередине — второго. Учил нас поп, крутой и жестокий, который, кстати сказать, ведал всем обучением на селе. Стоило кому-нибудь зазеваться или созорничать, как страшная, поросшая рыжей шерстью поповская рука отпускала звонкую затрещину или хватала свою жертву за ухо.
Учился я хорошо. Поп советовал отцу послать меня в двухклассную школу. Окончив ее, учащийся получал право сдавать экзамены на народного учителя. Отец, конечно, не мог этого сделать. Семью заедала нужда, и мне, одиннадцатилетнему мальчугану, пришлось служить за «харчи» в магазине Фесака — торговца железоскобяными товарами.
Нелегко приходилось «мальчику на побегушках». Да еще хозяин то и дело проверял, так сказать, «на честность». Будто без умысла обронит пятнадцати или двадцатикопеечные монеты, а сам следит: возьму я их себе или нет. Найденное я отдавал своему «кормильцу» или его жене. Трудился добросовестно: мыл полы в магазине, выполнял черную работу по хозяйству. Мое прилежание нравилось хозяину, и после года службы он «раздобрился» — разрешил посещать школу. Учиться и работать было трудно. Хозяин душу выматывал из своих батраков. Отпуская в школу, всегда укорял: «Я тебя осчастливил, учу. Так что ты, «студент», должен благодарить хозяина». Работал я по тринадцать-четырнадцать часов в сутки, на учебу выкраивал три-четыре часа, а остаток времени отдыхал. Жажда знаний и крепкое от природы здоровье помогли перебороть постоянную усталость, недосыпание и другие тяготы жизни. Через два года успешно закончил школу.
И по службе продвинулся: назначил меня Фесак приказчиком. Немного легче стало, а главное — появилась возможность встречаться с интересными людьми. Большинство покупателей были рабочие-строители. Они и натолкнули меня па мысль о самообразовании. Один рабочий дал мне брошюру «Попы и полиция». Начал я ее читать, вижу, штука такая, что если хозяин узнает — по головке не погладит. Спрятал. Вечером взял книжку домой. Уселся читать. Вдруг заходят во двор урядник и два стражника. Что делать? Куда спрятать книжку? Сунул ее под ведро с водой.
Ввалились пьяные «гости» в хату, один пошатнулся и опрокинул ведро. Крамольную брошюру обнаружили. Попало мне здорово, и хотя отец убеждал урядника, что книжку кто-то подбросил, все равно я был зачислен в разряд подозрительных.
В 1909 году меня призвали на действительную военную службу, или, как тогда говорили в народе, «забрили в солдаты». Был рядовым, нижним чином 12-й роты 186-го пехотного Асландузского полка, расквартированного в городе Саратове.
Свое название и георгиевское знамя полк получил еще в начале прошлого века за участие в сражении у Асландуза, где русские войска вместе с азербайджанцами наголову разбили полчища персидского шаха, пытавшегося поработить народы Закавказья.
Служба в полку была очень трудной. Особенно выматывала муштра. Как сейчас вижу перед собой ротного командира — капитана Парамонова. Старый холостяк, в расположение роты он являлся ни свет ни заря и всегда присутствовал на подъеме. Как только кашевар заканчивал свои нехитрые приготовления, денщик подносил Парамонову два котелка: один с супом или борщом, другой с кашей. Капитан опоражнивал их дочиста и приступал к «физкультуре». Возьмет, бывало, винтовку за кончик штыка и поднимает на вытянутой руке вверх. Силен был ротный, и солдаты побаивались его огромных кулаков, хотя пускал он их в ход реже, чем другие офицеры.
Ненавистен нам был другой офицер — командир полуроты штабс-капитан Вюрц. Худой, белобрысый, желчный, он до умопомрачения изводил своих подчиненных «уроками словесности». На этих уроках Вюрц усаживал всю роту несколькими ровными рядами. Равнение каждого ряда проверял туго натянутым шнуром. При малейшей оплошности виноватого ставил в угол комнаты «под ружье», и тот по команде «смирно» с винтовкой «на плечо» при полной походной выкладке стоял до окончания занятий.
Штабс-капитан подходил к доске, рисовал мелом квадрат, а в нем — что-то похожее на запятую, перевернутую вверх хвостиком. Нарисует такое, обернется и, указывая на доску, спрашивает по очереди у каждого:
— Что это?
Никто из нас, конечно, не обладал достаточной фантазией, чтобы отгадать значение вюрцевского квадрата, и каждый, как правило, получал зуботычину. После подобного «разъяснения» Вюрц командовал: «Садись!» Солдаты снова замирали, держа руки на коленях. Вюрц же обращался к нам с такой речью:
— Для того чтобы ответить на какой-либо вопрос, нужно иметь на плечах голову, а не чурбан. Я нарисовал собачью будку и в ней собаку. Вон даже хвост виден...
На этом урок «словесности» заканчивается, начинались строевые занятия. На плацу штабс-капитан был непревзойденным мучителем. Он гонял нас так, что гимнастерки взмокали до нитки, точно под проливным дождем.
Доставалось нам и от «наставлений» фельдфебеля Шмелева, типичного держиморды с тупым, опухшим от пьянства лицом. Он терпеть не мог грамотных солдат. Изо дня в день мелочными, оскорбляющими достоинство человека придирками «господин» фельдфебель доводил людей до исступления. В устах нижних чинов он признавал только четыре слова: «так точно» и «никак нет».
Не было отдыха солдатам и в праздничные дни. С утра молебен, потом всевозможные проверки, а если кому посчастливится получить увольнение в город, то и там бедняга натерпится. Бывало, идет солдат, особенно из молодых, засмотрится и не заметит старшего офицера, не станет «во фронт». За это его прямо на улице так отхлещут по физиономии, что небо с овчинку покажется.
Запретным для солдата был городской парк. При входе в него висела табличка: «Солдатам и собакам вход воспрещен».
В 1912 году меня демобилизовали. К этому времени я сполна овладел солдатской «наукой» и хорошо познал, что значит «царева служба».
Возвращаться в Котельву не хотелось, решил остаться в Саратове. В городе было полно безработных. Ходил целый месяц на большие и малые предприятия, на все пристани. Работы не было. Однажды в порту набрел на группу грузчиков. Разговорились. Они предложили остаться в артели. Согласился. Однако вскоре понял, что долго здесь не выдержу. Грузчики были люди хорошие, работящие, но совершенно опустившиеся. Они потеряли главное — цель в жизни. Ни у кого из них не было ни семьи, ни дома, они влачили жалкое и тягостное существование люмпен-пролетариев, типичных представителей горьковского «дна»: работали нечеловечески много, спали и ели прямо на берегу. Одежда на каждом была ветхая, едва прикрывавшая тело.
Хозяин-кабатчик держал грузчиков в долговой кабале и охотно отпускал им продукты в кредит. После каждой разгрузки или погрузки производились расчеты. Кабатчик предварительно старался споить грузчиков и, когда они пьянели, подсчитывал заработанное так ловко, что артель всегда оставалась у него в долгу. Проработал я в артели два месяца и ушел. Удалось устроиться чернорабочим в Саратовское трамвайное депо. Работа там была ночная, а стало быть, днем предоставлялась возможность еще поискать какую-нибудь работу на стороне. Познакомился с кузнецом-ремесленником, и он предложил пойти к нему молотобойцем.
Кузница находилась недалеко от излюбленных мест воскресных прогулок саратовской знати. В обычные дни у нас не всегда была работа, а когда и случалась, все равно зарабатывали мало. Лучше обстояло дело но воскресеньям. Каждую субботу мы, три молотобойца и кузнец, тщательно прибирали кузницу, всю территорию вокруг посыпали свежим песком. Часам к одиннадцати дня на живописном берегу Волги появлялась хорошо одетая публика. Изнеженные баре были сами непрочь посмотреть, как работают кузнецы, и показать нас своим домочадцам и гостям. Вот тут-то наш хозяин и хвастал своими «талантами». Как только барская компания подходила поближе, кузнец выхватывал из горна раскаленный добела кусок металла, и мы по его команде начинали выстукивать полупудовыми молотами барыню, гопака, польку. Этими «фокусами» за один воскресный день зарабатывали больше, чем за всю неделю.
В Саратове меня застала империалистическая война 1914 года. Я был мобилизован в первый же день и отправлен в тот же Асландузский полк. А на четырнадцатый день войны мы уже вступили в бой в районе Люблина.
В этом первом сражении противник изрядно потрепал нас. В строю осталось 120 солдат да несколько офицеров. Кстати,
штабс-капитан Вюрц погиб при первых же выстрелах, получив пулю в спину, Очевидно, с ним рассчитался один из его «крестников» за свои выбитые зубы.
Значительный урон понесли и другие полки 47-й дивизии, в состав которой входил Асландузский полк. Поэтому дивизию отвели в район Ивангородской крепости для переформирования. Меня, как грамотного, зачислили в команду полковой связи, а несколько позднее — в разведку, где я прослужил всю войну.
Много раз приходилось ходить по тылам врага в поисках «языков», определять дислокацию частей противника, участвовать в тяжелых боях, мерзнуть в стужу, изнывать от жажды в летний зной. Изо дня в день вращаясь в этом круговороте жестоких испытаний, солдаты все отчетливее начинали понимать истинные причины мучений народа. Па войне особенно быстро формируется сознание человека. Ежедневно и ежечасно подвергаясь смертельной опасности, люди невольно задумывались над вопросами: «Для чего гибнут тысячи, а миллионы становятся калеками? Почему жены должны оставаться вдовами, а дети — сиротами? Кто несет народу горе?»
В первый период войны очень многие воевали, «не щадя живота своего, за веру, царя и отечество». Я тоже служил добросовестно.
Прояснились солдатские умы, а в том числе и мой, после провала наступления в 1916 году на Юго-Западном фронте. Прорвав оборону противника на протяжении более четырехсот километров по фронту, русские войска неудержимым потоком устремились вперед. За два месяца боев было убито и ранено свыше миллиона солдат и офицеров противника, 450 тысяч взято в плен, захвачено около 600 орудии, 1800 пулеметов. Осуществив этот грандиозный прорыв, русские войска помешали немцам разгромить французов и англичан на Западном фронте и оттянули на себя все вражеские резервы. Даже нам, рядовым солдатам, было понятно, что еще один-другой такой нажим — и противник капитулирует.
Однако получилось совсем не так. Царские генералы не сумели закрепить и развить добытые большой кровью успехи. Не были подтянуты резервы, не подвезены боеприпасы и продовольствие. Враг получил возможность перегруппировать свои силы, и наше наступление захлебнулось. Подойдя в Карпатах к Кслиманскому перевалу, мы остановились. У солдат передовых частей не хватало боеприпасов, они голодали, были кое-как одеты и обуты, однако больше двух недель отбивали яростные атаки врага.
Каково же было наше возмущение, когда при отступлении мы увидели на тыловых базах большие запасы муки, масла, консервов и других продуктов, боеприпасы, вооружение и обмундирование.
Нам строжайше запрещалось уничтожать при отступлении военные склады и выводить из строя железнодорожные станции. Офицеры объясняли это тем, что, дескать, можно расшифровать противнику пути отступления своих частей и их местонахождение.
В районе Черновиц наша разведгруппа прикрывала отступление 47-й дивизии. На станции солдаты нашли в пакгаузах много обмундирования, конской сбруи, продовольствия. Там же, неподалеку от железнодорожного узла, обнаружили большие склады снарядов разных калибров, ручных гранат, винтовочных патронов. Зачем же оставлять все это врагу! Я был старшим группы и под свою ответственность приказал все уничтожить. Но как только мы вернулись в полк, начались допросы. Командование разыскало виновников «диверсий». Оказывается, на других железнодорожных станциях солдаты арьергардных частей поступили так же, как и мы. На общих построениях офицеры уговаривали солдат выдать «преступников», ссылаясь при этом на приказ верховного главнокомандующего об их розыске.
— Что же это получается: или сам верховный немцам продался, или в ставке у него сидят изменники,— возмущались солдаты.
Нам, не искушенным в политике, становилось все яснее, что в серьезных неудачах армии и страданиях народа виноват прогнивший царский строй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28