С тех пор он вырос в широкоплечего парня, успел даже побывать на военной службе. В работе он не очень-то горяч, хотя и жаловаться на него нельзя.
Таавет решительно останавливает лошадь на краю поля.
— Садись! — кричит он батраку резко, словно случился пожар. Когда батрак, колеблясь, останавливается у скирды, не понимая, в чем дело, хозяин прямо-таки рявкает: — Садись сюда, чего ты ждешь!
Странный хозяин этот Таавет, думает Ээди, и идет к телеге, держа на плече вилы. Найдет на него настроение — прямо как падучая. А какое мне дело, главное, чтоб плату вовремя давал. Пусть прикажет он хоть луну смолить, буду, мне все равно.
Они быстро въезжают во двор, ставят бидоны с обратом у свинарника, и Таавет, достав из нагрудного кармана книжку о сдаче молока, швыряет ее на крышку бидона. Со сдачей молока порядок. Батрак послушно ждет, что ему прикажут. Ежели его вдруг отозвали с поля, значит, жди какой-то спешки.
Таавет решает приступить к делу.
— Иди возьми под сараем лопату,— приказывает он.
Батрак возвращается с лопатой, ему отдают необычное
распоряжение — ступай и разломай крышу. Парень беспомощно переступает с ноги на ногу.
— Только весной настлали новую крышу,— наконец говорит он неуверенно.
— Не твое дело, настлали или нет. Бери лестницу и лезь,— распоряжается Таавет.— Не теряй время. К вечеру пойдешь привезешь молотилку.
Батрак не произносит ни слова, его дело — молчать. Лестница уже стоит, и молодой человек, скрипя перекладинами, поднимается на крышу, садится там и греется на солнышке. Господь бог и мир творил не спеша.
Хозяин берет на кухне с гвоздя ключ от амбара. Прямо- таки странно, что он не встретил там Роози. Он торопливо выходит во двор, ставит лошадь перед дверью амбара, тяжело вспрыгивает на помост и открывает ржавым ключом дверь. Ключ скрипит на всю округу, замок много лет не смазывали. Да и кому это делать, если хозяин живет напряженной общественной жизнью, а батрак поглядывает на солнце — скорей бы вечер.
Таавет выходит из амбара с мешками шерсти под мышкой, торопливо кладет их на телегу, неуклюже садится поверх сам и, поторапливая лошадь, выезжает за ворота. Поехал бы ты, ежели бы увидела хозяйка,— нежась на солнце, думает батрак. Он наконец все же добрался до гребня крыши и сбивает первые гонтины.
Появляется Роози. Она была в лесу, принесла хворосту для метел. Это, правда, не женская работа, но пора же вычистить и подмести амбар, боже ты мой! Само собой, она ужасается, увидев, что батрак ломает крышу.
— Ээди, ты что делаешь? — кричит она.— Слезай быстро.
— Хозяин велел,— спокойно отвечает батрак и отирает пот со лба.
Говорить с батраком нет смысла. Этот человек всегда слушает здесь только Таавета, не стоит и рта раскрывать! Оба они одним миром мазаны. Роози еще никогда не удавалось настоять на своем. Ломать крышу! С ума сойти! Разве так можно вести хозяйство? К тому же после обеда привезут молотилку. Небось Таавет за нею и поехал, а паровой котел, как водится, привезут те, у кого закончена молотьба. Хозяйка не знает, плакать ей или смеяться, и посоветоваться не с кем. Шуток она не понимает, да и что от того проку, ежели и понимала бы: батрак рушит крышу, весь дом трясется. В жизни Роози далеко не все пошло так, как она замышляла. Бывает, она прикладывает уголок передника к глазам — и на кухне, и в саду; счастливая семейная жизнь довела ее до этого. И вот печально стоит она посреди двора — в руках у нее пожелтевшие березовые прутья — и думает, куда же укатил Таавет. Молочные бидоны у хлева, измятая книжка желтеет на бидоне, на ней чернильным карандашом выведено: «Айасте».
Все идет, как заведено богом, не хуже и не лучше. Если теперь привезут молотилку, это наверняка застанет их врасплох. Роози не терпит в муже лень, безалаберность, небрежность. При этом он всегда еще и бывает прав. Успеется! — любимое его изречение. С горечью в душе идет Роози через двор к дому. Хоть бы этот Ээди прекратил свое сумасшедствие — ломать крышу!
Но батрак не слышит сетований хозяйки, он и ухом не ведет. Молодой Ээснер совсем из другого теста, чем тот малый из Кирепа, для которого хозяйка была вроде земной богини. Ээди, пожалуй, и вообще более тупой, и лицо у него грубее, неотесаннее. Спьяну смастерили этого малого, сказал Пауль Кяо весной во время толоки на вывозке навоза, когда Ээди, озоруя, измазал юбку батрачки из Саннакене в навозной жиже. К скотине он в самом деле относится небрежно и жестоко,— это Роози приметила и сама. И сейчас он словно машина какая рушит крышу старого дома Айасте; щепки летят во все стороны. Роози замешивает корм свиньям, хлопочет в кухне, и глухие удары по крыше рождают в ней тревогу.
Ко всему прочему начинается дождь. Тут батрак и без уговоров спускается с крыши, для него хоть пропади здесь все пропадом — он не станет мокнуть за такую малую плату. Усмехаясь, идет он на кухню и садится перед печью на чурбак, тут его пока что не мочит дождь. Хозяйка ему — ни худого, ни доброго слова.
Когда Таавет въезжает во двор с двумя незнакомыми людьми и поклажей кровельного железа на телеге, здесь никого не видно. Часть крыши разломана, голые стропила грустно белеют под дождем, как ребра дохлого коня. Таавет гонит мерина прямо к окнам дома, под копытами лошади хрустят дранки. Мужчины спрыгивают с телеги, их пиджаки промокли, а самый старший отсидел ноги. Охая, скачет он по ромашке, как журавль, и трет ягодицу. Тот, что помоложе, с круглым лицом и мясистым носом, только смеется, он уже под мухой. Таавет отыскал обоих шалопаев в кабаке на рыночной площади Отепя и нанял их за малую плату; старший назвался кровельным мастером.
Батрак, сопя, помогает хозяйке переставлять мебель в задней комнате: просачиваются капли дождя. Мебель тут не бог весть какая: зеркало, несколько фотографий в коричневых рамках, два-три стула и даже что-то похожее на диван. Хозяйка с батраком как раз сдвигают с места комод, когда входит Таавет в сопровождении своих работяг. Все втроем, как в один голос, желают «бог в помощь», и батрак любезно отвечает «спасибо». Роози не замечает вошедших, она пока потеряла дар речи, и Таавет знает, что его ожидает.
— Теперь, мужики, быстро крыть крышу,— приказывает он.
— В такой ливень хороший хозяин и собаку не выгонит во двор, — удивляется молодой, глядя в окно. Сад сверкает от дождя, чернеют ульи. Посаженная Юри слива — прямо под окном, на ней даже несколько плодов.
— Да, в такой ливень,— резко говорит Таавет.— Не думайте, я вас не девок щупать привез.
— Действительно факт, — с готовностью соглашается старший. Он где-то слышал эти книжные слова и немедленно ввел в свой словарный запас.
Комод со скрипом сходит с места, при этом его трухлявые ножки разбегаются врозь. Роози пытается подтолкнуть ногой раскорячившиеся кубики, но это ей не удается. Сердито смотрит она на стоящих у двери мужчин.
— Что вы там стоите, как истуканы, помогите же, видите ножка от комода отстала, — сварливо произносит она.
— Что верно, то верно, хозяюшка,— говорит старший и хватается за комод.
Когда комод уже на сухом месте, Таавет говорит батраку:
— Ступай, парень, помоги мужикам сгрузить жесть с телеги и иди за молотилкой. За это время аккурат обмолотят зерно с бобыльского участка.
— Небось и помочил же их этот дождь, — говорит батрак.
— Когда мы проезжали мимо, они завершали последний воз. Должно, управились до дождя, я думаю.
Ээди пятерней оглаживает свои белесые волосы, нахлобучивает на голову кепку и выходит на дождь к мужикам.
— Где у тебя разум, велел крышу ломать,— стонет Роози, вытирая слезы, когда они остаются одни.
— Я сделаю крышу всей деревне на загляденье,— самоуверенно отвечает Таавет.
— Чего ты важничаешь, ежели тебе не под силу... Сам видишь, что из этого выходит,— показывает Роози на капли воды, бегущие с потолка.— Все погниет, с потолка набежит в дом.
— Ну дело еще не так худо, - успокаивает Таавет жену.
— Как не худо! плачет Роози.
Хозяин, какой бы ни был он ветрогон, хватает жену под мышки, целует ее и гладит мягкие волосы. Он уже давно не делал этого с такой нежностью. Кажется, и на сей раз ссора на Айасте идет к концу.
— Вечно ты выкидываешь фортели,— улыбается хозяйка сквозь слезы. — Хоть плачь или смейся, никогда не угадаешь, чего ты опять выкинешь.
— Не угадаешь,— чистосердечно признается Таавет и вздыхает с деланной грустью: — Что поделать, ежели никак не возмусь за ум.
Роози достает из угла за комодом окропленную водой трубу.
— На, возьми свою трубу, поставь где посуше,— говорит она, уже весело улыбаясь. Она не может долго сердиться на мужа, такая уж у нее натура.
Таавет поднимает трубу ко рту. Он, конечно, никакой не виртуоз, но кое-что играть умеет. «Родину» во всяком случае, гимн и траурные мотивы. Вот и в этот день задняя комната Айасте услышит голос хозяйской трубы. Подумаешь, крыша дома наполовину разломана, и дождь садит как из ведра, и еще кое-какие неприятности ждут хозяев. Раздается гуд как из трубы иерихонской, тридцатидвухлетний хозяин хутора возвещает конец хлопотам. В полуденном небе медленно рас-
свиваются тучи, вдалеке, над Варсаметса, открылась чистая синева. Робкий луч осеннего солнца пробивается в заднюю комнату хутора и поблескивает на медной трубе, на которую старый Мате Анилуйк до самой кончины своей смотрел косо. Таавет говорит, кривя лицо как мальчишка:
— Игра на трубе всегда на пользу... Хочешь, я сыграю тебе красивый мотив, цветик ты мой!
Хозяйка невольно смеется. Таким муж всегда ей нравился, что бы там ни говорили в деревне. Эти несколько минут, что она стоит рядом с изъеденным древоточцем намокшим комодом и смотрит, как играет муж, она счастлива. Она и сама состоит в хоре. Глава хора, из учителей, сказал, что у нее необычно высокий альт. И пригожа она в своем синем платье, это заметно по взглядам мужчин. Роози жемчужина нашего народного дома, говорит лесник, который знал и лучшие дни и попробовал даже устриц. Ежели мы избавимся от долгового векселя, жить можно, думает Роози и уходит на кухню — хозяйство требует свое.
Таавет дует в трубу еще немножко и затем ставит ее за диван к печи. Ему интересно, не замочило ли свадебную фотографию родителей. Слава богу, тут вода не просочилась, на чердаке в этом месте сундук со старой одеждой. Старики на фотографии какие-то оцепеневшие, с судорожно замершими лицами, на них маски твердокаменного благочестия. Будто они не крестьяне, а почти пророки. Будто не они так недавно избавились от баронского ярма. Эта фотография всегда печалит Таавета, охота поиграть, подурачиться сразу у него пропадает. В их глазах все кругом — шутовство и тщеславие, все суета сует. Отец, конечно, сидит, он был грузный и рослый мужчина, иначе он, пожалуй, не уместился бы на фотографии; мать стоит рядом с ним, в руке у нее песенник в толстом переплете. Это вроде и не свадебная фотография, снята она в Тарту гораздо позже. Да, упрекают они его с фотографии, эти потусторонние тени, в единомыслии и преданности друг другу почившие на кладбище, будто пожелавшие на веки вечные остаться вместе, как и в жизни, за одним обеденным столом с картошкой и подливкой.
В это самое время батрак с лошадьми добрался до хутора Саннакене.
Пауль Кяо, человек заносчивый, тоже пришел, со своими лошадьми. Дело в том, что хутора Айасте и Кяо уже с давних пор возят молотилку сообща. Такой уговор вышел в один погожий день бабьего лета между старыми хозяевами на полевой меже, и молодые не решаются его нарушить, как бы порой не
гневались друг на друга. Каждую осень наступает день, когда надо везти машину; и всякий раз семь потов сойдет, пока молотилка во всем своем величии прибудет на место. Дороги глинистые и сырые, машина того гляди перевернется на здешних буграх.
И вот молотилка опять двинулась, и лучше не вставать ей поперек дороги. Будто большое самоуверенное страшилище катится она по дороге, влекомая шестью лошадьми. Мужики опасаются, что четыре животины не втянут ее на холм Айасте. Нет ничего худшего, чем если молотилка остановится на косогоре, никто не знает, что тогда делать. Разве что камень или орясину бросить под колеса, единственный выход. Но такие случаи, правда, не часто бывают, догадливые хуторяне предусмотрели все опасности; они предвидят всё, все повороты жизни. Только войны, пожары, смены власти и сопутствующие им падения курса денег выбивают их из колеи. Тут они беспомощны и бессильны, как дети, и только тут становится ясно, что вся их мудрость и предвиденья всего лишь только инстинкт и привычка. Они живут почти только ради своих лошадей, рессорных колясок и споров из-за межи, страсть к собственности единственное, что ими движет. Их не нужно приукрашивать, ведь приукрашенные люди не захотят, да и не смогут вести тяжелую молотилку, это милое сердцу страшилище, без которого их жизнь немыслима и они сами превратились бы в нули. А их молох, пережевывающий снопы, требует жертв; издалека и с ближних хуторов доходят вести, что тот или иной подающий угодил в гудящий барабан и машина выплюнула вместе с перемолотой соломой штанины или рукава несчастного. Словно море, она не считается ни с чем, что попало в нее и яро перемалывает все в труху. Люди думают об одежде, о еде, о продолжении рода и еще о том о сем. Но когда резкий поворот событий требует от них немножко напрячь мозги и принять важное решение, они чаще перекладывают это сложное дело на плечи других. Впрочем, молотилка движется и в этом случае, она движется всегда, и кто это забывает, тот останется на бобах. Воистину так.
Колеса машины оставляют на сырой дороге глубокие и широкие следы, как бы на долгую память о себе. Тяжело и неровно молотилка движется вперед. Пусть никто не питает розовых надежд, что когда-нибудь придет время и везти машину будет легче. На сей раз ее тянут шесть лошадей, но странно, что как раз сегодня молотилка застревает в пути. Не прибавилось ли в ней тяжести от ржавчины или стал круче, подрос косогор?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22