Что от газеты сладко пахнет типографской краской | и шрифт в ней готический, объяснять не надо. Якоб с заметным возбуждением смотрит на газету, хотя он не бог весть какой патриот. Война между российским и германским императорами нисколько бы его не беспокоила, ежели его сын не был бы на поле сражения. Был он в Малороссии, как там называется этот город — Луцк или Плуцк? — служил там и в начале войны попал прямиком на фронт. Машинист кладет трубку и шильце на ящик с инструментом и вытирает рот, будто собирается целовать невесту.
— А мне тоже есть письмо? — нетерпеливо спрашивает
он.
— От Эльмара, да? — в свою очередь спрашивает его хозяйский сын.
— А то от кого же? Девицы никогда мне не писали... Когда молод был, и то ни одна не писала.
Юри понимающе улыбается, ему тоже ни одна не писала. Да и зачем! Сердечные дела можно прояснить, не пачкая бумаги,— на вечеринке в народном доме, на толоке или на сеновале. Но для Якоба действительно есть письмо. Машинист взволнованно, с любопытством смотрит на серый конверт без марки, вскрывает, вытаскивает листок, исписанный карандашом, и жилистые руки слегка дрожат.
Таавет тоже почуял интерес к письму. Он нетерпеливо пододвигается поближе и украдкой поглядывает, стоя за спиной машиниста. Якоб заметил его хитрости и спрашивает с деланной суровостью:
— Чего ты разгуливаешь? Что — пар уже поднялся?
Таавет не считает нужным отвечать. Будь он лошадью, выпятил бы и свесил безразлично нижнюю губу, теперь же просто стоит понурившись.
— Скоро толочане придут. Если пару не будет, получишь взбучку.
От конюшни, опираясь на палку, идет хозяин. Дошла новость о письме и до него.
— Ну как там, сын твой вроде в генералы выходит, а? Вдруг приедет домой, белый конь под ним гарцует, как под Скобелевым на картинке.
Якобу не до шуток. Он пробегает взглядом письмо, исписанное неровными строчками. Часть слов расползлась, они тусклые от карандашного грифеля, но машинист поначалу пропускает их, для него важно общее впечатление.
— Читай громко, послушаем и мы, как там, на войне,— говорит хозяин. Читать громко не принято, но Мате Анилуйк никак не может скрыть свое любопытство. И вообще он не на шутку озабочен. От войны не жди хорошего.
Машинист переворачивает листок; скрывая неуверенность, ощупывает пальцами усы, хотя они и не чешутся.
Затем, как-то без охоты, читает медленно, почти торжественно:
— «Дорогие отец и мать!
Приветствую вас с австрийской земли, где наше войско стоит уже вторую неделю. Страшное дело война. Все время ползти под огнем шрапнелей штука нешуточная, нервы до того измотаны, что один наш солдат помешался, набросился на поручика. Удивляюсь, что сам еще жив и даже не ранен. Сегодня пойдем маршем через реку Сан.
Дорогие отец и мать, живем здесь неважнецки. Две недели не снимали одежду, ложась спать. Две ночи не спали под крышей, а все в канавах да под пулями. До чего же хочется похлестаться веничком в баньке, а тут только и слышишь: вперед, вперед.
Порой по ночам вспоминается мне наш старый пес Туке, который теперь почти слепой. Бывало, я выгонял его на ночь во двор, не думал, что и самому придется в дождь и в стужу ночевать под открытым небом.
Эстонцев в нашем полку довольно много, пожалуй, четверть, всего 700—800 человек.
Пишу это письмо на какой-то бочке.
Наилучшие пожелания с далеких полей войны.
Ваш сын Эльм ар».
Машинист, вздыхая, складывает письмо. Война вторглась и в их жизнь, вернее — в жизнь Якоба Лузиксеппа, но это только начало. Машинист кричит, оглянувшись через плечо, кричит громче, чем нужно, лишь бы отогнать тяжелые мысли:
— Таавет, дай свисток!
Таавет, правда, не в учениках у Якоба, но выполняет все усердно, когда прикажут. Пар со свистом вырывается из жаркой черной утробы котла и созывает людей на работу. Должны прийти все, кто обещал; а хотят ли они или нет, никому до этого нет дела. Они купили этот котел артелью, было много мороки, пока нашли машиниста и установили очередь пользования машиной. И теперь котел сипит своей паровой глоткой что есть силы и созывает людей, заставляя хозяев и батраков торопливо запрягать лошадей в телеги, хватать с вешалки пиджаки и ехать к котлу. Паровой котел фырчит на Айасте, медлить нельзя. Наступила эпоха машин — кто в силах ее задержать! Вся эта махина работает независимо от машиниста, который сидит себе на ящике с инструментом и почитывает газету, хоть тебе конец света или всемирный потоп. Пока вода не доберется до топки и не потушит огонь, Якоб читает газету; да и что ему еще делать, если машина работает как часы. Хозяин слушает, а может быть, и так себе стоит. Полезнее было, если бы он размышлял, а то зачем ему большая белая борода, жизненный опыт, медлительная походка и даже эта можжевеловая палка. Он поставил все эти строения, что видны отсюда: амбар, хлев, погреб, сарай для телег и нужник (раньше до ветра ходили за хлев); только жилой дом выстроен отцом. За одно поколение всего ведь не переделать. Кто его отблагодарит за это? Благодарность — сама жизнь, и этим сказано главное. Возможно, старый хозяин догадывается, возможно, он сам уже думал об этом, хотя он не силен в Библии. Не силен он и в цифири, это было видно еще в волостной школе. И все же он подлинный основатель хутора. Он вдохнул жизнь в эти холмы, работал не покладая рук, строил, платил долги и порой одалживал сам. Теперь он хозяин хутора, выкупленного за двадцать лет великих трудов. Нет, перед ним никто не ломает шапку, он тоже ни перед кем. Прошло то время, когда перед бароном ходили согнувшись, бочком, с шапкой в руке и гладили баронские ляжки. Шапки теперь глубоко надвинуты на голову, хутора выкуплены в полное владение, на сердце спокойно; невольно улыбнешься, подумав об этом.
Сейчас и хозяин Айасте сидит на черном истертом ящике с инструментом, какой бы он ни был — английский, шведский или китайский, сидит, склонив голову на скрещенные руки, опираясь о палку. «Читай громко»,— только и говорит он; зрение у самого уже неважное, сомневаться не приходится. И Якоб читает, почему бы и нет. Слава богу, эти там, в Тарту, еще разрешают выпускать эстонскую газету, немецкую, слышно, уже прикрыли. Да разве эти чиновники различают, что такое эстонский язык и что — немецкий! Для них любой текст с латинскими буквами — презренный немецкий и подрывает устои отечества, попробуй объяснить им, что все далеко не так. Об этом на мгновение задумывается машинист, он улыбается. А может быть, он совсем и не думает так, но улыбается, это я знаю твердо,— он дружелюбный человек, а главное — сын его жив. Он для своего времени сельский интеллигент, если можно так выразиться. Не зря ему накрывают скатертью стол на хозяйской половине. Хозяйки беседуют с ним уважительно, не говоря уж о хозяевах, для которых его суждения о молотьбе и урожае важнее спасения души. Вкратце можно отметить, что на ящике английской фирмы сидят два почтенных и уважаемых в здешних краях человека. У одного
хутор, у другого паровая машина, хотя она и не его собственность. Два крепких старика мирно сидят на одном ящике, и один читает другому газету «Постимээс», которая сообщает из Тартуского уезда, что в этом году урожай ржи невелик, солома длинная, а зерно из-за засухи мелкое.
— Это я и сам знаю,— нетерпеливо обрывает Якоба хозяин.— Погляди, что там сказано о ценах на зерно в нынешнем году. А это что такое? — показывает он пальцем на столбец в газете.
— «Французский и немецкий писатели друг против друга»,— читает Якоб.
— Ишь ты, тоже друг с дружкой сцепились. Не знаю, чего им, голодным крысам, делить-то,— говорит хозяин. И напоминает на всякий случай, что зовут его Мате Анилуйк.
Якоб не отвечает. Откуда ему знать, что не поделили писатели. Может, хлеб да салаку, если, конечно, господа писатели вообще едят такую простую пищу.
— «Два известных писателя — француз Ромен Роллан и немец Герхардт Гауптман опубликовали в газетах открытые письма, в которых ясно изложены взгляды на войну двух народов. Первым выступил Роллан в швейцарской газете «Нувель де Женев»...»
Хозшш ерзает на ящике, война его не интересует, только цены на зерно, ну и немножко, конечно, Гауптман.
— Вот не знаю, не родственник этот Гауптман управляющему имением Гауптману,— обрывает он машиниста.— Все немцы родственники между собой. У Гауптмана был жеребец английских кровей. Повел как-то молодую кобылу к этому жеребцу. Управляющий взял три рубля, но от жеребца, дряни, никакого проку не было. Потом стала кобыла опять искать, повел снова. Опять заплатил рубль. Жеребец-то старался, ничего не скажешь. Но толку не было. Потом жеребец из Кяо сделал свое дело.
Якоб перевертывает лист газеты. Из нее выпадает письмо — хозяину, о чем можно судить по адресу, выведенному торопливой рукой. Оно стоит нашего внимания. Конверт из лучшей бумаги, чем полученный Якобом. Лучшие ли в нем новости, чем в первом письме, это еще неизвестно. Хозяин неуверенно смотрит на молочно-белый конверт и зовет среднего сына, что ушел в конюшню. Таавета он, по-видимому, не считает достойным раскрыть такое важное письмо. Юри приближается тяжелой походкой.
— Что такое?
Отец протягивает ему письмо. Юри надрывает конверт и неуклюже вытаскивает хрустящую бумагу. Отцу не терпится, он беспокойно поводит палкой.
— Что там написал студент?
Лицо Юри нахмурено, скулы опять остервенело шевелятся, будто под кожей у него какой-то зверек, который не находит выхода на белый свет.
Старый Анилуйк знает своего сына и спрашивает с явной тревогой:
— Что такое?
— Да старая песня. У Карла опять кончились деньги. Пишет, что должен в ближайшие дни уплатить джентльменский долг.
Серая борода хозяина начинает трястись: нечто такое он и ожидал. Образование требует денег, и те вина, что сын пьет в компании друзей, тоже что-то стоят. Отцу не легче, что будущий господин адвокат не портит свое здоровье очищенной из монопольки.
— Только что я посылал ему деньги,— беспомощно произносит хозяин.
Юри бесит беспомощность отца, это письмо, паровой котел и осенний день. Все раздражает и злит его безгранично. Его мнения никогда не спрашивали здесь, будто он посторонний человек — какой-нибудь поденщик, бродяга или даже коробейник, которого ограбили и раздели там, в лесу.
— Я сыт по горло барщиной на этого студента! — раздражается он.— Вот брошу все как есть, уйду из Айасте. Чем плохо где-нибудь в торговом доме или мастерской: отработал свое и — сам себе господин, плюй в потолок. А здесь как крепостной у отца и брата, черт дери!
Хозяин слушает все это с привычным спокойствием. Лицо его неподвижно. Юри и прежде, бывало, шумел и грозился, но никуда не ушел. Да и где его ждут! Что он умеет-то, разве лошадь запрячь и навозу нагрузить. Не умеет даже на каннеле тренькать, не говоря уж о прочих делах, где нужно тонкое мастерство. Кто его учил-то? И хозяин не думает уже о Юри. Он озабочен долгом старшего сына. Кроме как о деньгах, сын ни о чем не писал ему. Одни лишь деньги да просьбы, чтобы послали лошадь на станцию, когда он решает приехать из города домой. Все деньги да деньги, как будто на придорожном выгоне в Айасте растут не ягоды рябины, а золотые монеты,— подойди, потряси — и собирай кучу денег. Только зерно может дать ему деньги, но в газете этой осенью ничего не пишут о ценах на хлеб, да и зерно нынче нестоящее. Лето было слишком жаркое, а тут еще и война разгорелась. Господи, только ты ведаешь, что из этого всего получится. В это душное лето только и можно было ожидать войны — большие пожары всегда вспыхивают в сухое, знойное лето.
У парового котла тихо, только гулко горит огонь в топке. Машинист просматривает объявления о купле-продаже. Его сын, правда, где-то далеко, в Австрии, и ночами спит в окопах, положив голову на рюкзак, но о деньгах ему думать не надо. Хоть тут у Якоба какое-то преимущество перед хозяином хутора. И Мате Анилуйк капельку завидует ему.
Со стороны дома подходит Таавет, он жует что-то, держа перед ртом руку. Якоб будто пробуждается, стряхивает оцепенение, шелестит газетой и многозначительно произносит: «Нда»...
Видно, как с большака в сторону Айасте поворачивает какой-то человек с лошадью. Таавет пожевывает хлеб и смотрит на ездока. Слышно, как хлябают колеса, лошадь и телега еще слишком далеко, чтобы сказать, кто это. Сейчас телега как раз у кучи камней, где перевернулись старый Анилуйк с невестой, когда возвращались с венчания. Сани опрокинулись в сторону молодухи, по примете выходило, что хозяйка покинет хутор ногами вперед до того, как уйдет хозяин. Впрочем, так ли все это касается дела, время решит.
Возница щедро угощает лошадь вожжами, видимо боясь опоздать. Он старается зря — в Айасте еще нет ни одного человека у молотилки.
— Котел залит водой? — спрашивает машинист у Таавета. Как бы ни набил парень себе рот хлебом, сейчас он должен будет ответить. Никому не удается избежать танца вокруг котла.
— Да,— отвечает самый младший Анилуйк, продолжая работать челюстями.
Телега и лошадь немного приблизились, сейчас они у рябин, там, где прошлый год корова съела гвоздь. На телеге рама для возки снопов, веревка и, конечно, гнет. На краю рамы сидит Пауль Кяо, крепкий краснолицый человек, которого еще зовут иногда Быком, потому как на его хуторе слишком часто случаются неприятности с девушками-батрачками. Его призывали в армию, хотели послать на передовую, но он откупился. Говорят, что откупился свиньей. Ведь и у людей, что сидят за столом призывной комиссии, тоже рот не оловянный, хотя они и до кокарды на фуражке набиты верностью
царю. Но если покажешь им окорок, каждый штабс-капитан сразу поймет по-эстонски и веселая улыбка заиграет на губах — вера, царь и отечество отступят ненадолго на задний план. Свинья спасает человека, это никакая не новость.
— Запомни, если ты прожжешь котел, я велю твоему отцу палкой разукрасить твой зад, — подает голос машинист и бросает беглый взгляд на хозяина.
Старый Анилуйк будто ничего не замечает, он занят своими мыслями — добыть деньги нешуточное дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22