Как это объяснить Юри, сумасброд не поймет. И старый хозяин не журит сына, это ничего не даст. Когда он сам был молодожен, однажды привелось ему побывать с обозом в Риге; на обратном пути остановился на ночлег в корчме, за Валгой. У корчмаря была очень милая дочка, легконогая, любезная, шустрая во всем, и, когда Мате Анилуйк лег спать на полу, укрывшись шубой, он снова и снова думал о дочке латыша-корчмаря. Утром он услышал, как она поет, что тоже было очень приятно, хотя он понял лишь одно слово, что означает «гнедой». И Мате с сожалением думал, что слишком уж скоро согласился с отцом ехать на хутор Кадая. Долго, очень долго вспоминалась старику та девушка. Нет, не такой он глупый, чтобы пробирать Юри за его сердечные дела. И, не говоря ни слова, старик поворачивает лошадь, спокойно, будто ничего особого не произошло.
— Куда? — оторопело спрашивает сын.
— Поеду перепишу хутор на себя обратно.
— Что так?
— Я свой хутор, который на моем поте и трудах стоит, не передам какой-то там скотнице. Дал ей вскружить свою голову.
— Да, вскружила, это верно,— чистосердечно признается сын, обезоруживая отца.— Что же ты — записал хутор на мое имя, а теперь хочешь взять обратно? Нехорошо, отец.
Юри хватает вожжи и пытается повернуть лошадь к дому.
— Ты что, и ребенка уже сделал ей? — отчаянно хрипит старик, перетягивая вожжи к себе.
Юри не отвечает. Официально он хозяин и не хочет так легко терять свою власть. Они кружатся на одном месте, и каждый стоит на своем, пока прямо под ухом не раздается скрипучий голос:
— Что вы деретесь?
— Да так, немножко поспорили,— зло бормочет старый хозяин. Эге, да это волостной курьер Ээснер, он видел, как они с сыном возились посередь дороги, будто школяры.
— Вот здорово, что поймал наконец Юри. Мне еще кружить по волости,— уже деловито говорит курьер.
Он достает из-за пазухи пачку красных листов и протягивает один Юри. Молодой хозяин разглядывает бумагу, челюсти его беспокойно ходят. Отец не знает, что и подумать.
— В армию берут,— изменившимся голосом сообщает Юри.
— Никогда ты не приносишь добрые вести,— с упреком говорит курьеру старый хозяин.
— Что мне в волости суют, то и ношу,— пожимает плечами инвалид маньчжурской войны.
— Могли бы тебя самого послать в армию,— говорит Мате.— Хутора у тебя нет. Все равно, где тебе жить и пропадать.
— Я уже получил свое в Маньчжурии,— объясняет Ээснер.— С меня довольно. Пусть теперь и другие палят за веру, царя и отечество.
И он глубоко вздыхает, старый человек, который кое-что повидал в дальних странах, где был ранен в ногу, и увидит еще кое-что на родине, прежде чем найдет покой в еловой домовине.
— Ничто тут не свое, ни вера, ни царь, ни отечество, — говорит Юри, все еще разглядывая повестку.
— Кому до этого дело, молодой хозяин, надевай шинель и — на передовую.
Разговор закончен. Ээснер готов идти, ему еще долго кружить, разнося эти повестки. Когда еще он обойдет восемь хуторов, молодые люди которых должны стать пушечным мясом. Калека, он несет извещения другим, чтобы и они ушли и дали сделать из себя калек. К сожалению, это так ведется из века в век, как карканье ворон в ельнике Варсаметса и колошенье ячменя на глинистых проплешинах. Но не забудем, что кроме этих трех взрослых мужчин здесь присутствует и мальчишка с оцарапанными голенями, позднее чадо Ээснера. Отец пускается в путь, мальчик выходит из кустарника и кричит звонким голосом, не обращая внимания на хозяев Айасте:
— Папа, я нашел лисью нору, иди посмотри!
— На моей земле не смей никого ловить, будь это хоть сам бес,— строго говорит Мате Анилуйк.— А то под суд попадешь.
Мальчишка непонимающе смотрит на хуторянина и оторопело сует палец в рот. Волостной курьер резко поворачивается и уходит, он кричит мальчику, чтобы шел за ним. Вскоре он, прихрамывая, скрывается за елями, мальчик бежит за ним.
И мы больше никогда не увидим старого Ээснера.
Но запомним шестилетнего мальчика, сына бедняка, которого интересуют лисьи и барсучьи норы. Придет время, когда его заинтересует житье-бытье людей. Он попытается как умеет выкурить старые предрассудки и привить новую жизнь. Как бы то ни было, он еще встретится нам на пути, этот пацаненок. Когда он станет уже стройным мужчиной и во рту у него будет не палец, а цигарка.
Мужики из Айасте в конце концов дружно поворачивают к дому. Й этих двух хозяев мы тоже никогда больше не увидим, даром что погода солнечная и лучи четко вырисовывают лошадь, телегу и людей. Они выезжают из леса, через ручей, телега хлябает на мосту и сворачивает к холму. Дружно сидят они рядышком на мешке с сеном, и над лошадью покачивается желтая дуга, купленная на ярмарке в Сангасте. Издалека доносится тарахтенье молотилки и музыкой звучит в душе крестьянина. Они становятся все меньше, их спины удаляются, скрип телеги смолкает, и словно беззвучные тени въезжают они на хутор, в свое старое гнездо, где виднеется лишь дымящаяся труба парового котла.
И все же мы не увидим их больше. Они въезжают на холм и бесследно исчезают, словно ветер или прошлогодний снег. Только поле и печально-сладкое колыханье хлебов на ветру остается после них. Они живут на этом хуторе как свободные, они живут как пленники земли, вот и все, что останется в памяти о них.
ТАНЕЦ ВТОРОЙ
Таавет вот уже несколько лет хозяин Айасте. Он во многом совсем другой человек, нежели старый Анилуйк; перед юрьевым днем исполнилось шесть лет, как Мате Анилуйк покоится на старом кладбище Отепя. Нет больше на Айасте прежней твердости, степенности и трезвости,— считают иные старые хуторяне, как, например, Мартинсон из Сиргасте, чья пушистая борода запечатлена даже в газете. Старый хозяин не был ни на одном собрании машинного товарищества, не терпел болтологии, не бегал в страдную пору в народный дом с трубой за плечами. И вообще сомнительно, бывал ли хоть раз Мате Анилуйк за всю свою жизнь в том доме, обшитом досками, что стоит на перекрестке дорог. Да, вот это был хозяин, такого поищешь,— говорят еще и теперь те, кто в свое время под моросящим весенним дождем входили на кладбище за гробом с благоговейной пеленой во взоре.
О Таавете ничего похвального пока не скажешь, он живет и процветает. В глазах суровых односельчан мало что значит и то, что он был на войне за Эстонию. Старых хозяев вовсе но воодушевляет независимость, не то что молодежь. Золотой
рубль потерян, золотой рубль и хорошие цены на мясо и зерно в Риге и Петербурге, что были перед мировой войной. Свобода для них прежде всего процветанье хутора, не больше.
Таавет еще мальчишкой казался всем в деревне человеком несерьезным. У него, говорили, разболтан тот винтик, что у других сидит крепко. И многие не меняют это свое мнение до самой смерти, хотя никто не берется утверждать, а тем более божиться, будто Таавет человек бестолковый или даже сумасброд. Нет, это не говорили, упаси бог, а все же было бы лучше, если хозяином Айасте стал бы сын Матса Юри. Тот, что погиб на мировой войне. Если бы этот серьезный человек вернулся с войны живой, на Айасте была бы совсем другая жизнь. Хозяйкой пришла бы на хутор, пожалуй, какая-нибудь хозяйская дочь, а не дочь Лээны из хибарки на хуторе Кяо; у этой ничего не было, кроме рваной ситцевой юбки, когда Таавет повел ее к алтарю. Черт его знает, что нашел Таавет в этой тощей и нищей девице. Изъянов особенных у нее, правда, не было, красоту же грехом не назовешь. Вряд ли Мате позволил бы сыну поступить так легкомысленно, если бы был жив. Своей опрометчивой женитьбой Таавет укрепил за собой в глазах деревни мнение как о человеке легкомысленном.
Однако в обращении с батраками Роози была куда строже и требовательнее старой хозяйки, которая вскоре ушла вслед за мужем. В самом деле, она натянула вожжи вовсю, это видели и соседские хозяйки, глаза завидущие, которые до сих пор смотрели на нее искоса, как на выскочку. Признание за Роози деловитости, конечно, не означало примирения с ней, вовсе нет! Внебрачная дочь Лээны Соола — хозяйка в Айасте, кто это забудет! Роози была белой вороной, а такую необычную птицу трудно представить простому хуторянину. К тому же должен ведь кто-то быть, о ком шушукаться, на кого точить зуб.
Время течет своим чередом, но здесь будто и не замечают его. По-видимому, оно течет вдоль большака — в Сангасте, в Тарту или в Выру. Местное времяисчисление началось с покупки хуторов. И теперь живут хутора в неподвижности между лесов и лугов, у болот, на пригорках — всюду, где они однажды были выстроены. В них запрятана своя злоба, свои тайны и крохи любви, которая рдеет золотой крупинкой в невзрачной глине, угрожая совсем исчезнуть из глаз в тяжком крестьянском труде.
Не так ли обстояло дело и с любовью Таавета, если то немногое, что чувствовал он к Роози, можно назвать таким изящным словом. Без платы, как на барщину, была она взята на хутор пасти скотину. Не мечтать о красоте и не любоваться из окна восходом солнышка. Но разве не было у них с Тааветом и теплых чувств, во всяком случае зачали они в любви и радости мальчишку, и теперь он должен стать наследником хутора, если все пойдет хорошо. На Айасте женщины всегда оставались за спиной у мужчин, стригли овец, шелушили бобы и тихо уходили в иной мир. Та же судьба ожидает и Роози, даром что она жадно читает «Хозяйку хутора» и ходит в народный дом на курсы рукоделия. Она молода, хороша собой, в самом расцвете сил.
Два года назад Таавет без долгих слов уволил разговорчивого батрака, малого из Кирепы, и выплатил ему деньги за две недели вперед. Парень начал распускать хвост перед Роози, так по крайней мере показалось Таавету. Разумеется, ничего серьезного между ними не случилось. Роози слишком любила своего мужа, как она сама говорила. Но все же то, что она чувствовала по отношению к Таавету, было скорее благодарностью, что хозяйский сын так неожиданно вызволил ее из батрачек; в конце концов это неважно. Батрак, посвистывая, собрал свой узел, пытаясь показать, что уход с хутора для него все равно что насморк, не больше. Роози, за спиной у мужа, дала из кладовой ему кусище окорока и пожелала всего наилучшего. И пожалуй, даже не запретила бы батраку поцеловать себя на прощанье — в полутьме на пороге кладовки, будь парень немножко порасторопней.
Таавет был тоже мужик не промах, жизнерадостный, охочий до шутки, где только можно. Когда он принаряжался, повязывал галстук и надевал на голову серую бархатную шляпу, то был как джентльмен, которых показывают в Тарту в кино. Роози порой подозревала, не завелась ли у мужа любовница, раз он так важно ходит в народный дом и на прочие вечеринки — играть на трубе. «Кому-то ведь надо для развлечения общества реветь по-бычьи!» — говорил Таавет, когда был в духе. Роози заподозрила румяную учительницу, которая весной на школьном вечере танцевала с Тааветом и, как казалось Роози, слишком доверчиво опиралась о его локоть. Роози, конечно, не стала мозолить глаза мужу, явного ведь ничего не было. Она лишь слегка надулась после танцев, пока муж не сдобрил все принесенными из буфета пирожными. Она не способна была злиться на мужа. Она многого не умела, но нравиться мужу и умела, и старалась ото всей души.
Но по крайней мере сегодня Роози не стоит переживать, что ее муженек увивается за другими. Он поднимает с цементной лестницы молочной станции бидоны с обратом и ставит на телегу. Пачечки с маслом он уже сунул под сено. Он хватает вожжи со спины лошади, смотрит на сонный поселок, словно пытается припомнить что-то хорошее, невольно забытое. Затем прыгает в телегу, садится на мешок с сеном и понукает каурого. Таавету сегодня надо спешить — на хуторе ожидают молотилку, и надо до того кое-что сделать. Он доезжает до народного дома, окрашенного красной шведской краской, и вспоминает, что курево на исходе. Заворачивает лошадь к ресторану. Ресторан еще закрыт, он открывается обычно в полдень, но Таавет надеется войти с черного хода.
У изгрызенной коновязи он ставит каурого к сучковатому месту, которое лошади, пожалуй, и со скуки кусать не будут. Таавет с удивлением замечает, что белая лошадь Пауля Кяо тоже стоит здесь с возом гонта. Хозяин Айасте приличия ради счищает с пиджака соринки, поглядывает на сапоги. Он вполне в форме, ничего не скажешь.
Эльмар Лузиксепп, машинист парового котла, как раз ставит велосипед у стены лавки и копошится, нагнувшись к обшлагам брюк. Когда он съезжал с горы Саннакене, брючина попала в цепь. Вот сатана! — ругается Эльмар. Таавет поглядывает на него, ему надо бы поговорить с машинистом; никак не удается завязать разговор, и он откладывает его на завтра. Тем более что дело, о котором он хочет сказать, не спешное.
На стене приколот кнопками какой-то листок. Таавет интереса ради подходит поближе. Читая извещение, он чувствует, как жаркая волна проходит по телу. Ничего веселого, где уж там! Ровным, прямым почерком сообщается, что сегодня на хуторе Айасте произойдет аукцион. Для хозяина это не бог весть какая потрясающая новость — еще две недели назад был судебный исполнитель и арестовал имущество; Таавет невольно вздыхает. Да, дрянная история. Конечно, хутор они не распродадут, нет! Дело далеко не так уж плохо, однако овечье стадо и инвентарь потерпит урон. Один стыд этот аукцион, иначе не скажешь. И деревенским будет о чем злорадствовать и сплетничать. Таавет винит э мыслях брата, человека просвещенного, который не смог (или не захотел) избавить его от роли поручителя. А теперь, деревенщина, выкручивайся, как хочешь! Может быть, Карл считал, что от такого пустякового векселя Айасте не захиреет.
Машинисту нет никакого дела до забот Таавета. Он не читал объявления, а если и читал, то оно оставило его почти равнодушным. Этот сухощавый незаметный человек, который и слесарит, и запаивает ведра, и кроет крыши, всегда нужен, пусть хоть вся деревня идет с молотка. Он переходит с молотилкой и паровым котлом с хутора на хутор, молотит хлеб, что дает природа, а до остального ему дела нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22