Но совсем без обеда все же нельзя, кто им дома корову подоит, свинью накормит. И однако же Сааремяги не нравится поучающий тон машиниста,— черт побери, я уже не школяр!
— Не твое дело! — резко обрывает он.
Эльмар озабочен возами Мартинсона. Все разбрелись, кто поможет обмолотить два воза. Не станет он рвать пуп из-за этого овса. Ишь, вон и Мартинсон с двумя лошадьми уже приехал, сам лежит на первом возу, а вторая лошадь, посмирнее, на привязи следом. Мог бы по крайней мере жену с собой захватить, думает машинист, небось надеется, что колхозники обмолотят, а вот и дудки! Хозяин Сиргасте, сопя, соскальзывает с воза на землю и так же незаметно, как появился здесь, подходит к машинисту. Во всем его облике что-то нащупывающее, по-рысиному ищущее. Таков он был весь свой век: и тогда еще, когда молодой схватил за чупрун Пауля Кяо в пивной на ярмарке Отепя. Водку пьет он и теперь — и весьма часто. Под мухой он бранит все и вся, пока ему не стукнет в голову, что его хутор стоит между колхозом и казенным лесом, что он как клоп, которого все время грозят раздавить, и тут ему становится до того жалко себя, что он плачет и мочит слезами свою пышную, величественную бороду. Затем он роняет голову на стол или на мешок в телеге и не ругает даже соседей, которые год назад бранились так же, как он, но теперь молчат и считают унизительным для себя ныть и перемывать чужие косточки,— ведь теперь они колхозники, и у них есть своя человеческая гордость. Спьяну Аадам обзывал негодяем и прихвостнем красных даже Эльмара, но сейчас подходит к нему с медовой улыбкой на лице: беда, не до стыда.
Эльмар вопрошающе смотрит на председателя, но тот опять думает бог весть о чем.
— Вроде договорились...— осторожно произносит Аадам.
— С кем? — вдруг вмешивается в разговор председатель.
— Да вот...— с опаской бормочет Аадам.— С Эльмаром...
— Хлеб единоличника мы молотить не можем.
— Я поставлю, угощу, будь человеком. Не след тебе быть таким горячим, молодой хозяин...
— Небось пропустим, всего-то пара возов,— примиряюще вставляет Эльмар.
— Я водку не пью. — Сааремяги толчется взад-вперед, руки за спину, таким он кажется старше.
— Э, пьющих мы найдем,— говорит Аадам и подводит лошадь к столу молотилки.
Он считает, что дело решено. И в самом деле — председатель не решается прямо отказать ему. Всего-то несколько ворохов овса... Но этакую молотьбу он одобрить не может. Если узнают в волости, будет взбучка. Он бормочет что-то неразборчивое и поворачивается спиной.
Аадам с шелестом швыряет овес на помост молотилки. Затем залезает вверх и подает в барабан. Движения его резки, губы сжаты, лицо жесткое, будто он обижен до глубины души: делает добро кому-то безымянному, но не расчитывает, что тот отплатит тем же.
А за хлевом, на старых, полуистлевших санях, поставленных под навес, сидит Вильма, не спеша развертывает бумагу и достает бутерброд с яйцом. Ей незачем торопиться домой, мать подоит корову, задаст корму свинье: она еще не старуха. Аадам не позвал Вильму молотить, а сама она к нему не побежит — не любит она Аадама.
Подходит Арво Сааремяги, руки в брюки, голова, как обычно, потуплена. Под ногами, на осенней земле, все равно ничего не сыщешь, зря он туда смотрит. Если здешние осенние тучи, что сгущаются над головой, не вызывают у него интереса, пусть он думает о каких-нибудь чужих и более величественных небесах, чтобы радость жизни затрепыхалась в нем, как хвостик у сосущего ягненка. Или пусть думает хотя бы об огне, о весне или о тепле милых рук, если ему опостылела окружающая его осенняя промозглость. Возможно, он это и делает, хотя как будто еще не замечает Вильмы. Так по крайней мере кажется Вильме, которая поглядывает на него уголком глаза. Может быть, и парень тоже хитрит, поди разберись. Девушка не думает о том, заметили ее или нет, она сидит себе и собирается пообедать, съесть бутерброд. Но она обратила внимание, что осенью председатель стал задумчивее.
— Что, председатель, нынче в заботах весь? — говорит она как бы между прочим.
Сааремяги поднимает взгляд от истлевших листьев.
— Да так,— оторопело произносит он.
— А не хотел бы председатель присесть к простой колхознице и поесть нашего хлебушка?
— Не хочу я есть,— отнекивается председатель вежливости ради.
— Тогда просто присядь. Пусть и у тебя будет передышка, один ты всей колхозной работы не переделаешь.
— Я и не пытаюсь,— возражает Сааремяги.
— А то! Подаешь в барабан, как заправский хозяин. Не успеваешь для тебя снопы резать.
Вильма с уважением смотрит на председателя.
Молодой человек садится на сани, стыдливо, как можно дальше от девушки, с напряженным вниманием прислушивается к тарахтенью молотилки, будто улавливает в ее ритме что-то небывалое. Это происходит из-за того, что он судорожно сторонится Вильмы, он не может заговорить с нею о чем-либо, он считает: говорить с девушкой надо на каком-то другом языке, не на том, на котором он говорит о севе ржи и удоях коров. Вильма для него существо высшего порядка, полубогиня; девушка ему нравится; ничего не меняет и бесстыдное вмешательство молодого рассудка, что-де Вильма старше, чем он, Арво, что все это глупость. Рассудок вместе со своими призывами о помощи остается в одиночестве, стынет в тесной черепной коробке, верх берут первозданные инстинкты, они требуют своего, и Арво Сааремяги чувствует себя вконец отупевшим, предательски брошенным кем-то; он сидит здесь, на санях, и проформы ради слушает, как тарахтит молотилка. Он завидует своим сверстникам, язык у которых скачет во рту, как челнок, которые не лезут за шуткой в карман и не остаются в дураках, когда надо поцеловать. Он корчится в своей скорлупе, не находит слов, ворочает мысли, как камни, и мучается. Он чем-то похож на Яануса Лузиксеппа, первую любовь Вильмы; следы парня затерялись в сорок четвертом году. Только телом он кряжистей и ходит, опустив глаза долу, что не было свойственно Яанусу.
Вильма вынимает из бумаги половинку бутерброда и протягивает председателю:
— Поешь, на душе станет легче. Наша мать говорит, что мужчины всегда злятся, когда голодны...
Председатель, стесняясь, неуверенно берет кусок, делая головой и рукой много лишних движений. Он кусает кружок хлеба зло, будто врага, думая при этом, о чем же все-таки говорить, чтобы не казаться остолопом или выскочкой. Сейчас он очень дорожит мнением девушки.
Пока он думает и уминает хлеб, два человека молотят овес, и нельзя сказать, что не справляются с делом. Аадам работает молча, проклиная мысленно все и вся. «Красный прихвостень! — бормочет он в гуле молотьбы.— Хоть один бес помочь пришел бы...» Под конец злость его утихает, и когда, закончив молотьбу, он укладывает на телегу солому и Эльмар помогает ему навивать воз, выглядит укрощенным.
Уложив все на воз, они садятся на мешок с зерном, и Аадам вытаскивает из нагрудного кармана пол-литровую бутылку водки. Они закусывают обеденными бутербродами Эльмара, и кто может сказать, что по крайней мере сейчас они недовольны собой. Вскоре в глазах мужчин появляется блеск, Аадам теребит свою библейскую бороду и начинает хвастаться; по его словам выходит, что он самый умный, дальновидный и смелый человек в Эстонии, если не во всей Европе. Ничего особенного в этом, конечно, нет, это его обычная манера вести себя, которая еще раз показывает, каким крепким и гордым был всю свою жизнь хозяин Сиргасте; вот и сейчас стоит как стена у себя в Тухакопли против коллективизации и платит большой сельскохозяйственный налог, аж крошатся последние зубы во рту. Да, он сам себе господин, и пусть это знают все, кто хочет иметь с ним дело. Его глаза осоловели, ему нельзя пить водку. С новой силой начинает он поносить колхоз, однако, заметив, что Эльмар слушает его лишь вежливости ради, умолкает. Ему вдруг становится до боли жалко, что жизнь его прошла, как дождевая туча в хмурый осенний день, и к глазам его подступают слезы.
Накрапывает дождь.
Эльмар встает с места и снимает плащ.
— Допей сам,— говорит он хозяину Сиргасте и заботливо накрывает колхозные мешки своим дождевиком.
Аадам допивает бутылку и прячет в карман. Дождь усиливается, спины лошадей уже потемнели. Небо плотно затянуто тучами: вряд ли сегодня удастся молотить.
А за хлевом, там, где Юри и Таавет когда-то резали барана, идет совсем другой разговор. Молодых не касается нытье и ругань Аадама, у нового поколения другие взгляды и свои заботы.
— Куда ты вчера вечером пропал из народного дома? — с упреком спрашивает девушка.— Я-то думала, ты проводишь меня после танцев, как настоящий кавалер. Одной через лес идти страшно. Последний вальс кончился, гляжу, а Арво пропал, задал стрекача со страху, вдруг я съем его, что тогда отцу с матерью делать...— Девушка грустно улыбается: — Разве к лицу председателю гулять с простой колхозницей?
Председатель дожевывает хлеб, глотает.
— Тебя есть кому провожать, таких хоть пруд пруди. Не стану я встревать,— говорит он чуть погодя.
— Вот так сказанул! — удивляется Вильма.— Тоже мне кавалеры! Метр с кепкой!
Председатель смотрит на серое, непроницаемое небо.
— Пойдешь в пятницу в кино? — спрашивает Вильма.— Вроде должны показывать про любовь, а то все война да война, надоело... Только название странное: «Дорога... дорога на...»
— «Дорога на эшафот», что ли? — говорит председатель.
Председатель отрицательно поводит головой.
— Приходи. Чего ты дома торчишь?
— Нельзя мне никуда ходить,— говорит Арво.
— Кто тебе не велит, жены еще нет, — смеется девушка.— Или есть какая прехехе? Кто тебя знает — в тихом омуте черти водятся.
— Я в четверг ухожу в армию. Уже повестка на руках.
— В армию? — удивляется девушка. Новость совсем не из приятных — в Вильме еще живут и отзываются болью воспоминания. Яанус ушел и канул, будто камень в воду. И когда это кончится, думает она с болью.— Ты ничего об этом не говорил,— растерянно замечает девушка.
— Что трезвонить,— говорит Арво.— Что толку кричать везде, что ухожу в армию. Приходится идти, и все.
— Ты председатель колхоза, может быть, тебя не возьмут.
Теперь черед улыбаться председателю:
— Какая разница, кто я.
Девушка знает сама, что это не поможет, но все же говорит. Что ей еще остается! Должна же быть надежда, нельзя оставлять без нее человека, к тому же девушку.
Судя по всему, в этот ненастный день не произойдет здесь ничего достойного упоминания. Да и что здесь может случиться — садит дождь, молотилка стоит. Мийли варит себе обед в кухне, труба дома и труба паровика дымят наперегонки.
Однако кое-что здесь все же происходит.
Сквозь дождь появляется на Айасте «виллис», и из него вылезает Ээснер в сером забрызганном брезентовом плаще с капюшоном. В память о событиях, случившихся здесь двадцать лет назад, он несет свою правую, искусственную руку в кармане, будто на кого-то таит зло.
Шофер, молодой парень с заносчивым лицом, остается в машине.
Сиргастеский Мартинсон связывает веревкой воз, он подозрительно глядит на уполномоченного по заготовкам. Начинают возвращаться с обеда колхозники. Погода дрянь, это всем видно, только чувство долга заставляет их собираться. Ээснер строго оглядывает людей, как будто они виноваты, что льет дождь.
Ээснер энергично протягивает руку машинисту. Голова у Эльмара гудит, но он пытается скрыть опьянение тем, что держится в струнку.
— Мой отец в царское время тоже был машинистом на паровике в России,— по-приятельски говорит Ээснер.
— Когда это он успел? Я знаю, он был у нас волостным курьером, а потом драл щепу для крыш.
— Вот до этого он и работал на паровом котле где-то в имении в России.
— Насколько я знаю, он был на японской войне и вернулся домой с кривой ногой. А чтобы он был машинистом, я что-то не слыхал.
Последнее слово остается за Эльмаром, Ээснер молчит. Он не собирается рассказывать биографию отца, он прибыл сюда не затем, чтобы трепать языком, его дело — заготавливать хлеб.
Да, было времечко, когда он во время молотьбы дурачился здесь в полове с Майму, веселый и неувеченный. Кое-какие воспоминания оживают в нем; он идет за хлев искать председателя.
Внезапно волна зависти сжимает его сердце, когда он видит за скирдой соломы Сааремяги в объятьях у девушки. Разумеется, он делает вид, что ничего не заметил.
Председатель, обомлев, вскакивает, девушка остается сидеть. Ээснер по очереди подает им руку и говорит Арво Сааремяги сдержанно, с едва заметной улыбкой:
— Мне надо с тобой потолковать.
Председатель стоит перед уполномоченным как бедный грешник.
— Я был в конторе,— доверительно начинает Ээснер.— Гляжу: лозунги выцвели, а стенгазета очень старая, еще со времени весеннего сева. В статьях нет фактов о местной жизни.— Он понижает голос почти до таинственного шепота: — Не надо бояться критики, советская власть достаточно крепка, чтобы честно смотреть на промахи. Не так ли?
Председатель ерзает, будто на спине его копошатся блохи. Он не привык общаться с начальством и, в своем замешательстве, охотнее пошел бы ворочать вилами снопы или таскать мешки с зерном. Но вот ему приходит в голову спасительная мысль.
— Мне надо пойти расписаться на накладной,— говорит он.— Возчик зерна уже вернулся с обеда.
— Очень хорошо, что народ в сборе,— улыбается Ээснер.— Я для того и приехал, чтобы выяснить, почему у вас плохо с заготовкой зерна. Может, посовещаемся, почему в «Прожекторе» не подвигаются осенние работы. Так не должно продолжаться.
Большинство колхозников вернулось с обеда.
— На собрание! — негромко возвещает председатель.— Все на собрание!
Люди не могут понять, что случилось, они молча собираются у мешков с зерном. Ээснер всходит на весы и ожидающим взглядом обводит всех. Когда все устраиваются, он уверенно начинает:
— Товарищи! Колхозный строй — единственно верный путь. По последним данным, в колхозы вступило уже семьдесят два процента эстонского трудового крестьянства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22