..
— Ну так, теперь цыган у вас в руках, можете спокойно идти домой, на боковую,— издевается Эдгар.— И Железный крест вам обеспечен.
— Ты, молокосос, держи язык за зубами!
Пауль проверяет ружье и приказывает своей команде:
— Марш! За цыганом! Надо поймать этого оборванца. Живым или мертвым!
Так происходит в эту осень охота на людей, и раз уж она вошла в моду, ее не так-то легко остановить. Машина злобы и мести работает с грохотом, и никто не в силах заглушить ее ярость и тем более сдержать, ибо в людях и между людьми разверзлась ужасающая пропасть.
Парни, как и прежде, насыпают зерно в большие бездонные мешки, и фонарь на гвозде горит тусклым, хмурым пламенем. Язычок огня под закоптелым стеклом будто порывается подняться выше и как бы возвестить о себе, но не в силах. Двое парней работают и должны бы остаться делать этот благородный труд. Но дрова для хлеба уже заготовлены, утром хозяйка разведет огонь в печи, чтобы в срок заготовить хлеб на дорогу. Послезавтра они уйдут на войну и будут вынуждены жить чуждой для них, противоестественной жизнью.
И мы никогда больше не увидим их, даже во сне.
ТАНЕЦ ЧЕТВЕРТЫЙ
Ненастное, облачное утро в октябре. Из тумана темной зловещей стеной вырастает лес Варсаметса; на заблудившихся среди елей березах и осинах еще колышутся желтые листья. Только одинокий трактор прорезает своим мощным рокотом седое таинственное молчание леса. Угрожающе рыча и хлопая гусеницами, движется он в тумане, будто большое злобное животное, таща за собой старый паровой котел. И огонь и вода проделали свою разрушительную работу над котлом, во многих местах пришлось чинить даже его чрево, не щадила его и ржавчина, но, несмотря на все это, его снова нашли на задворках и пустили в дело; красный «Деринг» Пауля Кяо зимой забрала эмтээс, когда было ликвидировано машинное товарищество, но хлеба ждут обмолота и нынешней осенью. Котел этот будто какой «перпетуум мобиле», который, как железный Агасфер, должен двигаться с бугра на бугор, с хутора на хутор, до тошноты глотать воду и дрова и — работать, неустанно работать. Его свисток давно уже испортился, многое другое тоже вкривь и вкось, но это ничего не значит. Никто не упрекнет его в отсутствии свистка, и машинист, который знает его как свои пять пальцев, может определить и без манометра, сколько в нем воды.
За котлом, как батраки за хозяином, ступают двое деревенских. Старший из них — Эльмар Лузиксепп, потомственный машинист, сгорбленный, задумчивый старик, ведущий велосипед, оставшийся от погибшего на войне сына. Второй — Арво Сааремяги, крепкий деревенский парень, избранный весною, главным образом по настоянию женщин, председателем колхоза. Он привык ходить опустив голову, поэтому кажется, будто он всегда не в духе.
Вся эта процессия направляется на хутор Айасте. Центр
колхоза устроили, правда, на хуторе Кяо, кошошня тоже там, но телята в прежнем хлеву Анилуйков, и для них надо запасти на зиму солому — потому-то котел и везут туда.
Мужики заняты своими мыслями, особенно председатель, который до сих пор не знает, как ему держаться в этой должности и как вести дела, чтобы и он сам, и люди были довольны. Научить его некому, разве что парторгу волости, бойкой женщине, что опирается на опыт колхозной жизни в России, который она знает. Но и этого мало, и большая часть ее опыта неприменима, так как различия в условиях большие. И нечего удивляться, что Арво Сааремяги чувствует себя ужасно одиноким, особенно здесь, на лесной дороге, затянутой туманом, и особенно утром, когда он знает, что должен вскоре снова отдать энергичные и точные распоряжения, кому где работать. Он с нетерпением перебирает пальцами болтающуюся на боку планшетку, в которой у него чернильный карандаш, типовой устав колхоза и тетрадка в косую для чистописания, из которой он порой вырывает листки, когда надо написать справку или извещение.
— Когда мы этак управимся, октябрь уже на дворе,— произносит председатель больше для себя, чем для шагающего рядом машиниста.
— Хлеба никогда не оставались необмолоченными, сколь я себя помню,— успокаивает его Эльмар как может.— Не останутся и нынче.
— Это конечно, не оставались, да вот...— Председатель не заканчивает фразу, он даже сам не знает, что хотел сказать, то ли погода делает выкрутасы — и на нее надеяться нечего — или что хлеба при таком промедлении с молотьбой могут оказаться под снегом. Оба обстоятельства беспокоят его. Он не привык слоняться без толку в рабочую пору, это мучает его, ему неловко руководить делом, которое никто совсем не знает и от которого многие не ждут хорошего. Куда охотнее работал бы он сам и поглядывал со стороны, как надо руководить. Но ничего не поделаешь, и он продолжает вести свою роль.— Сразу же разведи огонь в топке котла,— учит он Эльмара, будто тот сам не знает.
— Они не придут, пока не управятся со своими делами,— высказывается Эльмар, меняя руку и идя по другую сторону от велосипеда.
— Я же давал распоряжение, чтобы приходили как можно раньше,— говорит председатель.
— Распоряжение — это да, но у людей есть и свое хозяйство,— задумчиво отвечает Эльмар.
— Ничего, разжигай топку.
Эльмар удивленно оглядывает председателя.
— А чем?
— Как чем? — удивляется председатель.
— А где дрова, мил человек?
— Дрова?
— Да, дрова. Паровой котел не трактор, чтобы без дров обойтись.
Председателю стыдно за свою непонятливость. Чтобы скрыть смущение, он говорит, что лучше бы, конечно, молотить трактором, но на эмтээсе машин мало, лишь один трактор дали для зяби.
Эльмар слушает и кивает.
— А тебе, бедолага, тоже нелегко,— говорит он.
Председатель холодно пожимает плечами, сочувствие ему
не по нраву.
— Пойду поищу,— говорит он коротко и поворачивает на луг у опушки.
Идя здесь, по опушке, достигнешь шоссе, которое ведет к школе и магазину. Похрустывая плащом и помахивая планшеткой на боку, председатель исчезает в тумане; голова его забита делами. И так всегда — то одно, то другое. Хозяйство как бездонная яма, никогда ее не наполнишь. Где ему сейчас взять дрова? Еще вчера их не хватало, но до вечера как-то все же продержались. Он весьма неуклюж и медлителен в делах, иногда ему кажется, что люди смеются за спиной над его нерасторопностью.
В кабине гусеничного трактора сидит молодой тракторист, не выспавшийся после гулянки, он жует яблоки, которые дала ему с собой милая. Угрюмо и презрительно оглядывается он в окне кабины, не отцепилась ли эта железная рухлядь, ржавый гроб, который работал вовсю, когда он еще и не родился. Начинается подъем в гору. Подъем длинный и почти бесконечный. Покойный Мате Анилуйк, отец Таавета, который лежит вот уже десятилетия на старом кладбище Отепя под черным железным крестом, однажды сказал в шутку, что, подымаясь от моста к Айасте, можно выучить целый песенник, до того длинный и нудный этот косогор. Странно, что именно эти слова сохранились в устах людей спустя десятилетия, в то время как о прочих словах и делах этого почтенного старика никто уже не помнит. Даже о Юри, самом упрямом из Анилуйков, уже ничего не знают, разве лишь то, что средний сын старого Анилуйка погиб в мировую войну где-то в Польше. Время выветривает из памяти все более-
менее значительное, лишь несколько маловажных подробностей или какие-то эпизоды, отрывистые как кинокадры, переживает время.
Что, к примеру, помнит Эльмар Лузиксепп о своих однополчанах, с которыми воевал в Карпатах, где под конец он стал санитаром? Какие-то разрозненные, лоснящиеся от пота грязные лица, какие-то серые фигуры всплывают перед его умственным взором, когда он вспоминает войну. Он почему- то особенно четко помнит один жаркий, безоблачный летний день в тысяча девятьсот шестнадцатом году, когда они снова отступали; за горами грохотали пушки, и они, конные санитары, шли через горы, приторочив носилки с ранеными к седлам между двумя лошадьми; от пота слезились лица, и язык прилипал к гортани. Наконец добрались до одной деревни и остановились на отдых. Надергали на поле полузрелых початков кукурузы, сварили в котелке, а потом разорили вишневый сад у дороги, пригрозив хозяину, русину с висячими усами, прикончить его, когда он прибежал с косой на плече и попытался воспрепятствовать им.
Туман рассеивается, яснее становятся очертания холмов и облаков. Хутор Айасте медленно вылупливается из ватной, туманной скорлупы, как упрямый цыпленок из яйца.
Трактор въезжает на холм.
Хутор запущен и стар. Никто и не утверждает, что когда- то он был совсем новым, во всяком случае не новее, чем другие хутора в округе, но сейчас вместе со старостью пришло запустение и бесхозяйственность. На цинковой крыше, которой когда-то велел покрыть дом Таавет, чтобы перещеголять Пауля Кяо, бросаются в глаза безобразные бурые пятна ржавчины, желтая дощатая обивка стен поблекла и разошлась, в старом саду буйно разрослась крапива. Это конечно же Айасте, бесспорно, однако это уже не уютное, ухоженное местечко, каким оно было встарь. Да и кому здесь обо всем заботиться и следить за порядком, если нет хозяина. Грустно и незряче поблескивают при утреннем свете окна жилья; у колодца, вытянув шею, пьет и никак не может напиться, будто с перепоя, пестрая курица. Из хлева доносится отдаленное мычанье теленка.
Тракторист останавливает трактор возле угла хлева, вылезает из кабины, сладко потягивается и затем накоротке советуется с машинистом, куда поставить паровой котел.
Поместив котел на одной линии с молотилкой — они оба еще раз проверяют это (нужное расстояние нетрудно соблюсти, так как колеса точно попадают в те же ямки, что и в прошлые годы),— тракторист молча отцепляет котел и, выжав газ, на самой большой скорости съезжает с придорожного луга точно бежит от самой чумы.
Молотилка привезена сюда еще вечером. Обычно в этой округе заведено, что молотилку привозит тот, кому подошел черед молотить, а паровой котел доставляет окончивший молотьбу. Но кто тут начал или окончил, если это теперь дело всего колхоза. И что проку говорить о старых обычаях, если хлеба большей частью не обмолочены.
Мийли, старая женщина, бывшая хозяйка у Таавета, выходит на крыльцо в пастушечьем старье. Весной, когда обобществленные телки (по документам — молодняк) были помещены в хлев Айасте, они остались на попечение Мийли. Она ухаживает за ними заботливо, с любовью. Да и что ей еще осталось, живет на хуторе одна-одинешенька, единственная ее радость — телята. Теперь, на старости лет, она может считать себя даже законной хозяйкой Айасте, никто ей этого не запретит, хотя титул этот в нынешние времена не стоит ни шиша.
Мийли выгоняет телят из хлева. За ночь они проголодались и, подпрыгивая, разбегаются вокруг молотилки и котла. Молотьба и им доставит удовольствие, по крайней мере увидят что-то новое. Они подкидывают задние ноги как весной, когда их впервые выгоняют на пастбище. Глядя на резвящихся телят, Мийли тоже радуется.
— И что это стряслось, так развеселились,— говорит она, помахивая хворостиной.
— А что им еще делать — приволье,— усмехается Эльмар.
Он открывает дверцу печи у котла и заглядывает внутрь. Решетка топки пуста. Машинист нагибается, чтобы рассмотреть получше, и в глубине печи замечает что-то черное. Осторожно сует руку почти до плеча и вытаскивает наган. Удивленно держит оружие, рассматривает его на ладони со всех сторон, с изумлением произносит:
— Откуда это взялось?
Он открывает барабан и смотрит, не заряжен ли наган. Но нет, барабан пуст и к тому же поврежден. Кто бы это был, сунувший наган в топку котла, и зачем он это сделал? «Лесной брат» или просто школьник? Оружия люди боятся, оно доставило много несчастий. Можно попасть за решетку, если милиция случайно узнает, что у тебя в доме оружие. Немало людей горько раскаивалось, что принесли домой найденное в лесу ружье или автомат. Эльмар смотрит оторопело, он не знает, что делать со своей необычной находкой. Подальше от этой бесовской штуковины, думает он.
Один теленок, посмелее, доверчиво приближается к человеку. Эльмар, шутки ради, дает ему понюхать дуло нагана. Животное обиженно кривит нос, телок ожидал получить корку хлеба, которым его балует Мийли. Он еще остается какое- то время, прислушивается, но через минутку решительно трясет головой и уходит к остальным своим собратьям. Машинист открывает поддувало — оно до краев полно золы. Вот уже два года, как он не работал при котле,— прошлой осенью лежал с больной ногой в больнице, и в Айасте приезжал молотить трактор машинного товарищества — красный «Деринг» Пауля Кяо.
Он ищет глазами какой-нибудь предмет, которым можно было бы выгрести золу, но не находит его,— по хутору словно прошел пожар, даже поленница исчезла. Он засучивает рукава пиджака и начинает выгребать рукой спекшуюся золу. При этом он напоминает скорее ветеринара, занятого животным, чем единственного в округе человека, который знает паровой котел как свои пять пальцев.
Сейчас самое время разжигать топку. Когда-то это было обязанностью ученика или подручного; но где сейчас сыщешь себе подмастерья, если в колхозе так мало народу, что страх берет, когда подумаешь, как обойдется с обмолотом. По крайней мере половина хуторов Тухакопли пусты или в них коротает век какая-нибудь старушенция. Но жизнь продолжается, нужно работать, и жалобы ничего не дают.
Эльмару не попадается на глаза ничего горючего. Горючего, правда, здесь достаточно, но пока нет надобности жечь постройки хутора.
Машинист подходит к загородке, к которой прислонен велосипед, и вынимает из мешочка «Крестьянскую газету», в которую был завернут хлеб на обед. Итак, по крайней мере есть чем разжечь топку. Главное — запалить, а там найдутся и какие-нибудь дрова. Эльмар беспомощно оглядывается. Загородка у двора сухая от солнца и ветра, она будет гореть как порох. Но совесть не позволяет ломать то, что с любовью сделано другим человеком. А вдруг Таавет вернется — кто знает, как еще все пойдет, еще окажешься в дураках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22