Эльмар, помрачнев, садится на ящик с инструментом. Не его же вина, если вовремя, когда придут люди, не будет поднят пар. Где ему взять эти чертовы дрова? Ничего-то не сделать вовремя, все разболтано: начало колхозной жизни.
Жизнь эта еще всем чужда и непривычна, да и старания тоже недостает. Но все же хлеба надо обмолотить. Где это видано, чтобы ржаные бабки торчали в поле под снегом.
Ничего не остается, как одолеть неловкость и стыд и идти ломать чужой забор, как какому-нибудь дикарю, у которого нет ни малейшего уважения к соседу. Председатель, правда, пробормотал что-то, уходя, о том, что надо бы оглядеться, но кто его поймет — он таков, как есть. Эльмар подходит к забору, задумчиво и медлительно оглядываясь, будто боится хозяина. Нда, этакое дело он творит впервые в жизни. Совесть его чутка, хотя здоровье уже не столь важнецкое.
Он еще раз робко оглядывается и затем ломает первую дощечку. Целую охапку дров наламывает он из изгороди, и это не его вина. Загородку поставил Таавет лет двадцать тому назад, да, это было, пожалуй, в ту осень, когда обру шился мост в Кяревере. Тогда он был энергичным хозяином и вовсю старался обновить и перестроить хутор. О, у этого человека было много планов, он мечтал о новом большом фруктовом саде, о доме с мансардой, о мелиорации и о многом другом. Большая часть мечтаний так и осталась в мечтах, как это бывает у любого человека. А потом умерла жена, и это перечеркнуло многие планы. А высушенные ветром и солнцем дощечки из забора в самом деле горят хорошо, ярким, пахучим пламенем.
Труба парового котла дымит, и это вносит в хмурый осенний день что-то домашнее.
Появляется первый человек. С вилами на плече, Вильма Нурме останавливается посреди безлюдного двора и с упреком смотрит на молотилку и котел. Эльмар не замечает ее прихода, он возится с приводом решета.
— Тихо, как в доме отдыха,— насмешливо говорит девушка.
— Работать надо, — отвечает наобум Эльмар.
Разговаривая с Вильмой, он никак не может найти нужного тона, поэтому их разговоры всегда острее и резче, чем надо. Машинист считает, что девчонка слишком задириста, и он сам старается журить и поучать ее, но это выходит глупо. Раза два он даже пытался представить ее своей снохой, но нашел, что она растеряха. Эльмару была бы больше по душе сноха нравом посговорчивее и потише,— конечно, если бы вернулись с войны сыновья. Сейчас это просто никчемная мысль, и все.
— «Работать, работать»,— передразнивает Вильма. — Ты все пыхтишь, как твой паровой котел. Подумаешь, работа — пора копать картошку, а тут молоти рожь.
— Чего и говорить,— замечает Эльмар.— Конечно, все запоздало, да что поделаешь... Таавета Анилуйка надо было бы председателем поставить, у него вроде бы больше уменья руководить.
— Нынешний председатель тоже ничего,— выпаливает Вильма, и разговор обрывается.
Эльмар занят своими решетами. Вильма греется на солнышке, порой подбрасывает рейки от забора в печь и смотрит, как языки пламени лижут сухую, выцветшую древесину. Девушка пришла слишком рано, и теперь ей надо как-то убить время. Ее смешит старик Лузиксепп — своими шибко серьезными и важными словами. «Работать надо»,— передразнивает она его мысленно.
Туман уже совсем рассеялся, кругом промозгло и хмуро, вряд ли можно надеяться сегодня на сухую погоду. Не приносит перемены в погоде и молодой председатель, который подымается в гору с лошадью. Парень сидит в телеге на дровах, и планшет болтается у него на шее, как встарь котомка с едой у барщинника. Новое поколение, со своими правами и обязанностями, берется переустраивать лицо земли. Кто скажет, что и их замыслы не останутся большей частью лишь устаревшими, прекраснодушными мечтами? Много ли они посадят деревьев, убьют гадюк и вырастят сыновей — это увидим потом. Поначалу Арво Сааремяги ничего не построил, не посадил и не вырастил. Он с судорожной старательностью руководит колхозом, у которого нет своей печати, нет даже бригадира. Весной бригадир был, но перед яновым днем заболел грудью, и теперь председатель сам вместо него,— кого из стариков назначишь на эту должность?
Арво останавливает лошадь у котла, угрюмо спрыгивает на землю и говорит, кивая на воз:
— Школьные дрова... Да и где ж их было брать... Зимой напилим, вернем.
Эльмар оценивающе смотрит на воз.
— Сырая осина,— ворчит он.— Толку от нее не очень... Изгородь Анилуйка горит гораздо лучше.
— Нечего тут все ругать,— защищает Вильма дрова, а заодно и председателя,— неизвестно еще, какой гнилью ты сам дома плиту топишь.
Машинист сердито умолкает и вместе с молодыми начинает сбрасывать с телеги поленья.
Еще две-три лошади спорым шагом вползают на гору, в телегах колхозники с веревками, вилами и гнетами. Они спешат на работу, и их немного. Трудно собрать людей, чтобы хватило для молотьбы.
Но ничего, покуда на поле грузят возы или от молотилки оттаскивают солому, можно выключить сцепление, пусть наберет пару старикашка котел.
И вот у молотилки, в ряд, стоят три воза с ржаными снопами. На самой первой телеге развязывает веревку полная хозяйка. Сухощавый старик в лоснящейся шляпе становится у молотилки — принимать зерно. Он берет со дна телеги лежащие кучей мешки и прикрепляет их к молотилке. Сразу же видно, какие это мешки: из разных тканей, разной величины. По внешнему виду мешка можно определить степень зажиточности, бережливости и художественного вкуса их прежнего хозяина. На каждом обобществленном мешке торопливым почерком красной охрой неровно выведено: «Прожектор». На многих мешках из-под названия колхоза проступает фамилия старого хозяина: «Куслап», «Ломп», «Эдела»...
Вильма Нурме стоит у стола молотилки с кривым ножом в руке, платок ее повязан на затылке. По необходимости она могла бы стать местной богиней жатвы, но, поскольку эти прозаически настроенные, без особого полета фантазии люди не знают, да и не хотят знать ничего ни о каких богах, об этом и не стоит много говорить. В их глазах Вильма просто приглядистая, чуток задиристая девушка, которая танцует на сцене народного дома характерные танцы и живет как все другие девушки, которым не особенно везет с сердечными делами.
Эльмар запускает молотилку. Ремень, похлопывая, берет разгон, шкив вращается. По молотилке пробегает дрожь; решета и барабаны со стукотней и треском приступают к работе. Хозяйка Кяо осторожно поднимается на скользких снопах, берет раздвоенными вилами первый сноп с воза, из-под ног, и подает его на стол. Вильма проворно перерезает ножом перевязь и нерешительно двигает сноп дальше.
Сейчас бы и начаться запоздавшей молотьбе, но нет по дающего, его место пусто. Все как бы ожидают чего-то.
— Председатель, перестань высиживать яйца возле котла, иди поработай! — кричит Маали со своего воза.
Колхозники смеются. Все весело смотрят на молодого
председателя, которого они в один позднии апрельскии вечер в гостиной хутора Кяо выбрали своим вождем. Арво краснеет, ему стыдно, что в присутствии Вильмы его так грубо окликнули. Он бросает планшетку и плащ на забор и лезет с воза Линды Кяо на молотилку, оробевший от всеобщего внимания.
Арво берет сноп, расправляет его и медленно подает в гудящий барабан. Машина с воем поглощает ржаные стебли. Вильма мягко улыбается, разрезает другой сноп и подает Арво. Председатель принимает сноп, краснея, словно это и не ржаной сноп, проросший в поле, а драгоценный подарок. Эта деваха всегда смущает председателя, в ее присутствии парень чувствует, будто у него онемели ноги, язык присох к гортани и глаза пьяны. Все, что он ни делает и ни говорит при Вильме, выходит как-то судорожно, бессмысленно и глупо. Будь это сдача сена на станции, заседание правления или копнение ржи, всюду он чувствует себя дурацки несчастным.
Наконец-то началась первая молотьба в колхозе.
Воз Линды Кяо обмолочен. У нее остается еще два снопа на дне телеги, когда в глаз ей попадает соринка. Она жмурится, какое-то время держит руку у глаза, потом открывает его и пытается смотреть. Но все еще больно.
— Вот дрянь! — ворчит она.
Маали становится прохладно сидеть на возу. Она говорит сердито:
— Уезжай со своей клячей, чего торчишь! Потом будешь возиться с глазом!
Линде удается вынуть соринку, она поправляет платок, съехавший на лоб.
— Сама ты кляча! — бросает она. Хозяйку Кяо берут за живое слова Маали, как назло сегодня у нее в упряжи свой старый мерин.
— Давай, давай с дороги! Видишь, дождь от Сиргасте идет!
— Ты мне не указчица, — сердится Линда.— Иди командуй дома своей дворняжкой.
— Иди сама,— горячится Маали.— Кем тебе теперь и командовать, как не псом. Прошло время, когда измывались над рабочим людом. Я-то помню, как твой Пауль заплатил мне за работу заплесневевшей мукой. Свинья — и та не стала есть, такое было дерьмо. Теперь-то вы получили свое сполна. Хозяин, бывало, только и делал, что лакал в корчме, батраку и поденщикам подавали, как поросятам, синий обрат. Пусть теперь Пауль рубит себе лес, чтобы его пот прошиб, узнает, что такое жизнь.
Маали остановить трудно, батрацкая жизнь обозлила ее и сделала воинственной, накопившиеся за годы обиды и несправедливости ищут выхода, как холодные родниковые воды.
Председатель ерзает на ящике подающего, как на горячих углях. Он тоже выходец из бедной семьи, и все, что говорит Маали, его волнует. Но рабочее время не для перепалок и брани. Наконец он все же решает вмешаться и говорит с упреком:
— Обсудите свои дела потом. Сейчас надо работать.
Слова председателя только подливают масла в огонь.
— Слышала, что твой погоняла говорит,— торжествующе показывает Линда в сторону Сааремяги.— Поглядим, какое молоко и мед он тебе даст на трудодень. Глядишь, и плесневелой муки не дадут.
Колхозники слушают, навострив уши. Оплата небось интересует их всех, промеж собой они частенько говорят о ней. Если все пойдет так, как сегодня, наверняка зимой клади зубы на полку. Никто не помнит, чтобы когда-нибудь раньше в этих краях так запаздывали с молотьбой ржи. К середине октября, к ярмарке в Отепя, на каждом мало-мальски приличном хуторе все осенние работы бывали закончены; ожидали снега. Сейчас до ярмарки остается каких-то две недели, и только первая рожь побежала в мешки. Да и какая это рожь, если на бабках, что стоят в поле, выросли зеленые кочки.
Но они не говорят об этом вслух и тем более не шутят,— не то настроение. Дело серьезное, и шалопаев среди них нет. Кое-кто помнит еще слова Ээди Ээснера, который говорил весной о тучных хлебах на поле, о машинах и зажиточном житье. «Пропаганда»,— подумали люди тогда и думают сейчас, только не высказывают вслух. И вот сейчас они молотят первое общественное зерно, над ними плывут дождевые облака, и на душе у них уныло.
Председатель мрачнеет. Линда угодила в самое больное место. Никто, правда, не обвиняет Сааремяги, но он чувствует себя виноватым. Не знает даже почему. Быть может, он стыдится своей весенней прыти и легковерия? Угрюмо смотрит он на вращающийся барабан, будто ожидает от него ответа.
Вильма ловко перерезает связки и подает снопы Арво, настроение председателя смягчается, когда он поглядывает на девушку, как проворно орудует она ножом. Председателю девятнадцать, ему больше нравится работать самому, чем руководить...
Злые, дождливые тучи плывут над Варсаметеа, солнце исчезло. Ветер треплет полуголые рябины на выгоне Айасте, колхозники с возами едут к молотилке. Печален этот осенний мир, в груди щемит при виде серого, потухшего пейзажа. Даже молотьба в такой враждебно-хмурый день будто потеряла свой глубокий, человеческий смысл. Как хорошо сейчас сидеть у пылающей топки паровой машины, грея окоченевшие руки-ноги и ища в огне утешенье от забот. Старый, изношенный котел, словно нежная мать, пытается согреть своим теплом и молотильный ток, и даже весь этот хмурый день.
Эльмар не думает ни о котле, ни об исчезнувшем солнце. Он думает об Аадаме Мартинсоне, который вчера вечером заходил к нему. Последний единоличник в Тухакопли, хозяин Сиргасте с большой, взлохмаченной бородой, судорожно пытается сохранить хозяйство, даже если ему придется платить большой налог; он надеется на дочерей, которые работают в Тарту бухгалтерами и получают зарплату. Аадам уже успел обмолотить свою рожь и большую часть ячменя две недели назад в соседнем колхозе. Только одна скирда овса осталась необмолоченной, вот он и пришел поговорить с Эльмаром. Эльмар пытался увернуться от разговора, считая, что надо бы договориться с председателем, но совсем отказать не решился. Было как-то неловко, подумаешь, какие-то два-три возика. Аадам, мигнув, пообещал «подмазать» и председателя. И сегодня в обед он должен был приехать со своими возами к молотилке.
Две женщины, которые в поте лица своего поднимают солому на чердак, втыкают вилы в землю. Вильма и председатель слезают наземь. Начинается обед.
Эльмар вынимает из ящика с инструментом шприц с тавотом и идет смазывать молотилку. Раньше это делал подручный, в ту пору, когда старый бес был еще бесенком, как говорят здесь. Но он не жалуется, никогда не был белоручкой.
Председатель Сааремяги расхаживает взад-вперед по току, руки за спиной, как у военачальника, оставшегося без войска. Черт бы побрал этих коров и свиней, людей опять не соберешь, думает он. Когда мы этак успеем обмолотить! Он вытирает с лица пыль, трет зудящие веки и наконец сладко чихает. Влажные проросшие хлеба как мох, а все же пылят!
Машинист заправляет конец шприца в отверстие для смазки.
— Если ты будешь так мягок с людьми, скоро прогоришь,— вдруг произносит он.
— Как прогорю? — словно просыпаясь, вздрагивает Сааремяги.
Странно, как раз сейчас он думал о том, что может вылететь в трубу.
— Зачем ты так рано отпустил на обед женщин? Только начали, и уже обед. Осенний день короток, скоро будет темнеть, и — хочешь не хочешь — останавливай машину.
Конечно, Эльмар прав. Тем более что после обеда, как всегда, одного или двух недосчитаешься, сумеют люди выдумать уважительную причину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22