Нда, тут станешь доктором мыслительных наук.
Тем временем Пауль въезжает на хутор. На нем серый пиджак, серая кепка на голове, только лошадь в оглоблях не серая и выпадает из ансамбля. В углу возле хлева он останавливает каурого, спрыгивает с телеги и бросает перед лошадью охапку клевера. Животина прежде всего, так-то оно.
— Бог в помощь! — кричит он издали, и пожеланье это отнюдь не плохое.
— Спасибо, — тихо отвечают старики. И Якоб вдруг начинает громко читать газету, хотя никто его не просил:
— «Двадцать второго числа сего месяца вечером в Ригу прибыл поезд с ранеными, которые получили ранения при сражении у Августово. Среди них тридцать тяжелораненых. Настроение у раненых превосходное. Один тяжелораненый солдат-латыш воскликнул при встрече с народом: «Будьте уверены, немцев в Россию не пустят!» Народ одарил раненых деньгами, сластями, яблоками и цветами...»
Машинист переводит дух. Никто не роняет ни слова. Когда тишина становится слишком уж неловкой, Пауль произносит «м-мых» и снимает со своего серого пиджака сухую травинку. Не очень-то они разговорчивы, эти люди.
— Таавет! — вдруг кричит отец; ему вспомнилось что-то важное. — Ступайте с Юри, зарежьте барана, того, что с черной головой. Вчера вы недоделали работу, нечего подать на стол толочанам.— Он кивает в сторону идущего домой стада.
Десяток или даже дюжина коров и добрый гурт овец входят во двор. Пастух-девушка с длинными цвета воска волосами поспешает за скотиной. Это Роози, и о ней еще пойдет речь.
Таавет и Юри готовятся отнять жизнь у барана. Юри несет нож, что торчал в щели на стене кладовки; нож этот держат всегда острым на всякий случай; говорят, он из хорошей шведской стали. Если приглядеться, окажется, что все в доме большей частью шведское, немецкое и кое-что эстонское, исключая царя, у которого, судя по портрету, сердечные, мягкие глаза семьянина и который затеял скуки ради войну со своими немецкими родичами. Можно взглянуть на дело и так: что проку от этого барана, которого собираются резать? Народы не овцы, и царь не баран, боже избави от таких богопротивных мыслей, даром что песенка царя скоро будет спета. В Айасте давно поняли, что такое авторитет власти, и не позволяют себе каких-либо двусмысленностей.
Долго ли это будет тянуться, что Якоб знай читает своим скрипучим, стариковским голосом газету, а Мате Анилуйк слушает его? «Постимээс» пишет, что эстонская корпорация «Вирония» «в Риге решила подарить солдатам папиросы, которые набили сами студенты». Будто бы уже послано семь тысяч папирос. Сойдет за новость и это, пока парни управятся со своим делом. Стадо уже заходит в хлев; у всех коров красивые родные имена — Земляничка, Пятнышко, Яблочко, и ляжки у них в сухом навозе; они ходят и побрякивают катышками, как медалями. Вход в хлев грязный; Роози идет, перепрыгивая с камня на камень, привязать коров. Из хлева слышен голос девушки и звяканье цепи. Овцы входят в хлев последними, и за ними по пятам идут сыновья хозяина, не сводя глаз с черноголового барана, для которого настал Михайлов день1. Во имя будущего жертвует он сегодня своей простой жизнью, и ни одна собака не лает в его честь. Толочане, придя с молотьбы, съедят за обеденным столом его мясо, оботрут губы и снова пойдут к молотилке; пищеварение хуторян в наилучшем порядке; потом они отправятся за кусты или в нужник — и круговорот природы будет завершен. Но стоит ли так много рассусоливать, если людей ждет работа, а хлеба — молотьба. Все может терпеть, но когда не уродится хлеб, люди ходят повесив носы и кишки у них урчат. Хлеб — это бог, ради которого здесь работают до седьмого пота, мучают людей и животных, ради которого встают в три и ложатся в полночь.
Так-то оно. Черная голова, бодучий и озорной, ты, охочий до самок, довольно озоровать! Еще до того как солнце дойдет до зенита и заглянет в узкое, засиженное мухами оконце в хлеве, твоя шкура будет висеть в сарае на растяжке. Безжалостные парни, словно сама судьба, как тени идут за тобой; Юри пытается переброситься словечком с Роози, поставившей коров на привязь. Чем дольше длится этот разговор, тем лучше тебе, бедный баран со свалявшейся шерстью; не подозревая о плохом, ты толчешься среди овец в углу. Но вот Роози
'Михайлов день — 28 сентября; в этот день крестьяне резали овец.
торопится уйти, и это уже вовсе нехорошо. Когда женщина уходит, значит, что-то не в порядке.
Парни небрежно проталкиваются в угол, хватают барана и волокут его. Животное как может барахтается; но сопротивляться бессмысленно, занятие жалкое и беспомощное. А у другого угла хлева Якоб Лузиксепп все читает газету, и Мате Анилуйк внимательно слушает его.
— «В высочайших кругах вскоре собираются издать приказ, чтобы все делопроизводство и собрания в обществах коренного населения Прибалтики велись только на русском языке, дабы властям было легче следить за деятельностью обществ...»
Парни выволакивают дергающегося барана из двери хлева. Юри соскальзывает ногой с камня в жижу и бранится. Роози почти бегом возвращается из дома, держа глиняную миску для крови.
Все готово, чтобы резать барана.
Барана отводят за хлев, ставят на корыто и связывают ему ноги чересседельникой. Животное болтает ногами, помахивает хвостом, бросает в корыто черные катышки и пытается жалобно блеять. Роози сидит на корточках у шеи барана и держит миску, чтобы не пролилось на землю ни капли крови, все пойдет на кровяные клецки.
Черная голова, взгляни в последний раз своими потухшими от страха глазами на этот желтеющий мир, на птиц, на поля и на людей, что собрались у машины, как водится, в чистых одеждах, ибо молотьба — праздник. Твоей последней мыслью должно быть: жизнь прекрасная, сильная и смешная вещь. Взгляни еще раз, да будет господь милостив к тебе.
Пауль Кяо сидит на телеге и грызет от нечего делать яблоко. Снова слышен голос Якоба:
— «Если это действительно сбудется, то эстонские общества — все до последнего — придется закрыть, ибо девяносто девять процентов членов общества — это люди, которые владеют государственным языком в такой слабой степени, что не могут держать речь на русском. Надеемся, что наверху все же поймут и не примут такое решение, ущемляющее национальную жизнь».
Черная кровь льется из шеи в миску с зеленой глазурованной каймой. Роози торопливо ворочает мешалкой, чтобы кровь не свернулась. Тело животного дергается на скамье, вздрагивает и бессильно замирает — душа черноголового отправилась в стадо господне.
— Хороший инструмент, и мужики что надо,— балагурит Таавет.— Зарезать — все равно что до ветра сходить.
Юри принимается свежевать барана. Он не понимает шуток — таков его нрав. Младший браг теперь свободен: ему не доверяют свежевать, это дело взрослых. Таавет следит, как Роози встает, держа миску в вытянутых руках, будто занимается гимнастикой. Парень щекочет Роози, не подумав, что сейчас это совсем неуместная выходка. Девушка визжит и едва не роняет миску с кровью. Таавет весело скалит зубы, ему еще только семнадцать, и многое доставляет парню радость.
— Чего ты шута празднуешь? — зло произносит Юри.— Щеришь зубы, как дохлая лисица.
Роози, поблескивая голыми икрами, уходит к дому. Она стройна, и лицо ее гладкое; к тому же девушка вовсе не из ленивых. Вполне подошла бы на роль хозяйки хутора. К сожалению, она всего лишь пасет стадо, ходит по выгону со своими длинными светлыми волосами, а в хибарке на хуторе Кяо живет ее больная, чахоточная мать. Таавет никак не успокоится, увязывается за девушкой и снова щекочет ее. Роози смеется, она не сердита. Парень как молодой беспонятливый щенок, который пытается укусить телку куда ни попало. Наконец он, озоруя, надвигает кепку на глаза: ему нет ни до кого дела. Они скрываются в доме под замшелой крышей, а что там произойдет — пока что не наше дело.
Между тем двор заполнен людьми. Пора хозяину заняться делом, он должен бы расставить людей. Но он все же не делает это: погода прекрасная, дождя бояться нечего. На хуторе Айасте первым делом созывают толочан к столу. Такова уж традиция хутора, ничего не поделаешь. Да и кто возразит против еды, разве что только Пауль из Кяо, у которого свое особое мнение на сей счет. У него странный стыд — не есть с чужого стола. Отправляясь на молотьбу, он всегда берет что- нибудь с собой из дома и жует где-нибудь на телеге или за кучей соломы, когда другие сидят за столом. Откуда у него такая манера, не знает никто: у старого хозяина Кяо не было таких привычек. Когда у Пауля спрашивают, почему он поступает этак, он говорит, что боится заразных болезней. Как будто здесь кочует черная оспа или холера. Больше всего боится Пауль скоротечной чахотки и почему-то считает, что именно эта хворь однажды станет для него роковой. Вот и сегодня, когда Мате Анилуйк созвал толочан к столу, молодой хозяин Кяо пробурчал что-то для видимости и незаметно скрылся от всех, чтобы переждать обед, пожевывая былинку.
Людей принимает сама хозяйка хутора, в сером переднике в желтую полоску. Ничего плохого не случится здесь с толочанами, они в добрых руках. Эта трапеза — по-своему идиллия. Мате Анилуйк садится во главе длинного стола и складывает свои жилистые руки для «Отче наш». Все молчат с благоговейными лицами, глаза обращены на стол. Так требует обычай, да и что в том плохого, если человек задумается на мгновение о небесных силах, которые в чем-то все же сильнее его. Затем все берут хлеб, мажут его маслом и начинают есть. Есть и молоко и мед на этом красивом, украшенном полевыми цветами столе, хотя все происходит в Тартуском краю, а не на цветущей земле Ханаанской. Едят мало, больше приличия ради, ибо так принято. Похваливают мед, обильный этим летом, хорошую погоду и в меру перебрасываются шутками. Когда разговор переходит на войну, лица мужчин становятся жестче, женщины вздыхают. Главное, чтобы война не докатилась сюда. Пусть бодаются два царя — два быка — в далекой Пруссии или Польше, пусть дерутся — пыль столбом пусть делят между собой эти несчастные страны, если нельзя иначе. Оба сильны, что и говорить; России, правда, досталось от Японии, да кто знает, теперь она вроде немного оправилась и навострила рога.
А во дворе в это время Якоб для пробы заводит машину вхолостую. И тут происходит неудача, которая доставляет ему огорчение: приводной ремень резко обрывается на место сшивки, как будто в молотилку запустили много тяжелых или сырых снопов, и барабан захлебнулся. Якоб выдавливает сквозь зубы ругательство, открывает черный ящик с инструментом, берет оттуда большую иглу и кусок кожи, от которой отрезает длинную полоску. Когда люди заканчивают трапезу, машина все еще стоит, и Мате Анилуйк, нетерпеливо поднявшийся из-за стола и одним своим беспокойством поторопивший толочан, ступает от досады два-три шага быстрее, чем обычно, и даже размахивает можжевеловой палкой, что вовсе не в его привычке. Он пристально смотрит, как Якоб наращивает ремень, и молчит — молотилка и все это устройство всегда внушали ему глубокое уважение. Он еще очень хорошо помнит, как молотили в старину и какая это была маета.
Несколько человек сидят под яблоней на траве, и две хозяйки разговаривают вяло, будто против воли. Разговор заходит об отбеливании холста. Одна женщина, обхватив руками колени, покачивает головой, будто отгоняя сон, и жалуется, что в эту весну снег сошел так быстро, что она не успела расстелить полотна на выгоне. А та, что помоложе и попроворнее, сидящая рядом с первой, в накинутом на плечо мужнином пиджаке, чуть насмешливо улыбается, небось готовая сказать: мол, будь поусерднее, кто в том виноват, что ты вовремя, перед постом, не сняла полотна со станка. Но все ж она не говорит ничего: женщина постарше — хозяйка большого зажиточного хутора. Ах да, она даже извиняется, говорит мягким голоском, что детям можно сшить рубашки и из небеленого полотна, все равно они скоро вырастут. На это старшая снова покачивает головой и вздыхает мудрено: ее дети уже большие, воротят нос, холщовые рубашки им не по вкусу, подавай из покупной ткани.
Юри тоже растянулся на травке, держа руки под головой. Он смотрит, как тянутся ярко-белые, знойные облака. Он не сравнивает их с кораблем, лошадью или молотилкой. Нет, он не мечтатель, его характеру чужды легковесные мысли. Лицо его угрюмо, как у обиженного ребенка,— он валяется на траве, вытянувшись, как кишка, пожалуй. Слова хозяек доходят до его ушей приглушенно, как сквозь сено.
У колодца заметно оживление, там собрались молодые. Парни овладели ведром и бегают по двору за девушками, те улепетывают, визжа. Все они сильно напоминают телят, выпущенных весной из темного хлева, которые полны азарта, брыкаются и, бессмысленно мыча, кидаются туда-сюда. Все они еще в телячьем возрасте, и несчастны те, кто не испытал этого. Вода брызжет из ведра, из кружки, из пригоршни, все мокрые и счастливые. Позднее кто-то будет вздыхать тихонько, про себя, и это берет начало от упомянутой сцены. Но не станем придавать этому значения. Еще совсем тепло, бабье лето, и еще можно пошуметь и поозорничать. Вечером, когда прохладно, уже не поплескаешься водой, рассуждает хозяйка. Та, что постарше, снова вздыхает и пытается продолжать прерванный разговор, многозначительно произносит:
— Укладывать снопы на жерди, задницу подтирать ребенку и стричь шею овце — самая что ни на есть тяжелая работа, так говорили, когда я еще в девушках была...
Воистину так. Но что до этого тем, кто как полоумный носится по двору так, что земля трясется, и обливает других водой. Бегает и самый молодой Анилуйк, держа в руках кружку с водой, на лице гримаса, как у волостного нищего, что ковыляет от хутора к хутору и бормочет: «Французская булка, ай какая пышная монашка! Французская булка, ай какая бабенка!» Впереди несется, визжа, Роози с распущенными волосами. Она, разгорячившись, как рысак, бежит под яблоню к хозяйкам и к Юри, останавливается, тяжело дыша, надеясь, что Таавет по крайней мере здесь не посмеет ее обливать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22