Танец вокруг парового котла
Роман
эстон
ТАНЕЦ ПЕРВЫЙ
И снова идут мужики с паровым котлом. Никто не неволил их браться за эту работу, они могли бы и не идти. Ничего от этого не изменилось бы, разве что — не пошли они, пошел бы кто-нибудь еще. Котел не остался бы ржаветь, он слишком важная штуковина. И ежели сказать попроще,— не бог весть какое это искусство — везти этот котел. Лошади тянут на совесть, постромки — в струну, хомуты поскрипывают, лица мужиков бодры и веселы, как у всякого здорового человека на молотьбе. Погоду тоже не упрекнешь, и это самое важное. Дай бог, чтобы все шло как задумано.
Двое мужиков шагают подле котла, в постолах и посконных онучах, и один из них, помоложе и степеннее, хозяйский сын из Айасте. В лесу, там, где дорога идет под уклон к ручью, парень вскарабкивается на котел. Труба машины снята на время доставки, и вот в эту-то дыру и усаживается Юри с вожжами в руке. Имя у него простое, не какое-нибудь там фиглярское Ринальдо Аугустин Фридрих, каких немало было в те поры и которые застревали во рту комом. Чем проще имя, тем легче и нам ладить с человеком.
Итак, у него простое, приличное имя и он сын хуторянина: стройный, в меру ширококостый, медлительный, но не то чтобы с веселым нравом. Одним словом, этот парень с детства любил следить за огнем в плите, смотреть, как шипит в жару сырое еловое полено, шипит и пузырится на срезе, пока его не лизнет огонь; это занятие научило его многому, даже большему, надо думать, чем уроки закона божьего и разучиванию царского гимна в школе. Он вскормлен сытной крестьянской едой, вспоен кислым молоком. Обрат он почти не ел, еще чего! Обрат — это для батраков и свиней, иногда же напротив — для свиней и батраков, особенно на тех хуторах, где хозяева и работники едят за отдельными столами. Это зависит от степени самомнения хозяина. На хуторе Айасте такие господские порядки пока еще не заведены.
Второй человек возле котла — работник, и как его зовут,
не столь важно, хотя он и идет пешком, подбодряя лошадей березовой хворостиной. Как раз здесь, на еловой опушке, года два назад в начале зимы ограбили рыжебрродого коробейника. Одному богу ведомо, кому понадобились его иголки- нитки, ситцевые платки, чулочные подвязки и прочее тряпье. В одной рубашке, причитая и тяжело дыша, прибежал человек поздно вечером на хутор Айасте просить ночлега, и, когда хозяин позволил ему провести ночь на общей половине, никак не мог бедняга нахвалить гостеприимство Анилуйков, до того надоел всем, что хозяин в конце концов вышел до ветра, сказав, что пойдет проведать лошадей.
Кстати, не забудем сам паровой котел. Это он наш главный герой, и как раз сейчас он выезжает из леса. Первыми появляются рядком из-за деревьев, где на солнце сверкают паутинки, холеные гнедые. Они ничем не примечательны. Они просто лошади, и об их родословной ничего определенного не скажешь. Во всяком случае, они не из ториской породы, это видно по их мордам. Возможно, кобыла, что справа, позади, чем-то и похожа на тяжеловозов арденнов, но, поскольку она то и дело скрывается за котлом, рано спешить с выводами. Все они добросовестные и исправные крестьянские лошади Тартуского уезда, и, если кто не верит, перевозка котла от этого не пострадает. Только не стоит соваться со своим особым мнением о лошадях к этим немногословным мужикам. Лошади для них, даже для полнолицего батрака, почти столь же священны, как коровы для индусов. Если какой-нибудь бродяга посмеет сказать что-то порочащее этих четырех коней, это может выйти ему боком. Непременно будет потасовка, и вполне даже возможно, что за каждую лошадь он расплатится зубом или ребром, особливо если белокурый хозяйский сын разъярится не на шутку и спрыгнет с котла.
Лошади уже вышли из-за деревьев, длинный котел тоже выплывает как неведомая махина. Покупка этой громадины не по силе одному хутору, как бы ни бахвалились богатством хуторяне где-нибудь в корчме или на ярмарке. В него вложены деньги всего машинного товарищества. Три года тому назад, когда местные хуторяне купили паровой котел, об этом, между прочим, писали даже в газете «Постимээс» — как об «отрадном явлении культурного споспешества земледелию». Кто интересуется его маркой, пусть внимательно поглядит на блестящую медную дощечку сбоку котла. Там записаны на английском языке все достоверные сведения. Только вот кто в здешних краях сможет правильно произнести эти слова?! Даже Ааду Ээснер, волостной курьер, который был на японской войне и знает на худой конец десяток китайских слов, не говоря уж о японских ругательствах, замялся, глядя на эту табличку, и, чтобы скрыть свое незнание, принялся с излишним жаром, уже в который раз, рассказывать, как японцы напали на них в Маньчжурии, крича во всю глотку: «Корову спрячь!» Орали-то они: «Голову с плеч!» — но как это крикнешь, ежели нет в языке буквы «л»! Почему они не кричали: «Башку спрячь!» — Ааду, конечно, не может объяснить, хотя и это невелико чудо, потому как давно известно, что японцы так же пережевывают русские слова, как сетумасцы1 — эстонские, только малость побыстрее, и глаза у них раскосые. У них, дескать, был даже один генерал по фамилии Оямаа, малый из Эстонии, приемный сын барина из Хелленурме, который состоял якобы на службе в свите уссурийского генерал-губернатора, но поссорился с покровителем, перебежал к японцам и был назначен ими военачальником.
Однако что толку от этих побасенок, если никак не удается узнать, какой все же марки этот загадочный паровой котел. Разве что только два слова из длинного названия могут вызвать у человека с воображением странные мысли; слова, последнее звучит почти как эстонское— склеенный, хотя на котле ничего не видно, кроме заклепок. Дрова он жрет, правда, самым бесстыдным образом, хотя на работу его не пожалуешься. Будто какая труба иерихонская, лежит обгорелое жестяное бревно между маховиком и ящиком с инструментом. Юри время от времени понукает лошадей и посвистывает; мотива, правда, у него никакого не получается, нет таланта, свистит он просто развлечения ради. Мужики, везущие котел, в приподнятом настроении; на песке, мокром от вчерашнего ливня, колеса оставляют красивые узоры, их замечает даже равнодушный батрак. Котел добирается до перекрестка, где дорога сворачивает к хутору. Здесь начинается глинистый подъем, лошади топчутся, паровой котел — не какая-нибудь двуколка, к тому же и Юри, с его саженным ростом, что-то весит. С Юри можно ладить, душа у него добрая. Он спрыгивает с котла, но лошади по-прежнему, поскальзываясь, вяло перебирают ногами. Но вглядимся внимательней: эта задняя гнедая, что справа, тоже виновата, она
болтается из стороны в сторону, хотя и делает вид, будто тянет всей грудью. Если же оглядеть все еще построже, окажется, что постромки ее не натянуты, болтаются, как завязки от постол у беззаботного пастушонка. Дурака валяет эта кобыла, хотя и похоже, что она арденнской породы,— будь она проклята! Конечно, при желании можно понять и ее. Какое ей, иностранке, дело до молотьбы на эстонских хуторах. Хоть везите свой дрянной котел, хоть столкните его в канаву! Нет смысла выматывать силы, пусть стараются здешние собратья,— хвост трубой, и так далее.
Батрак подает голос — и не так уж приветливый. Он разгадал хитрости гнедой, размахивает березовой хворостиной и угрожающе рычит:
— Я тебе задам, чертово бельмо, аж пыль столбом! Будешь ты тянуть или нет?
И в самом деле, спина гнедой пылит, когда хворостина, через спины других лошадей, достает провинившуюся. Бедная животина жалобно всхрапывает, будто ей в ноздри попала пыль со своей же спины.
— Не подковали,— сердито бурчит Юри, хотя на сей раз виноват он сам. Отец всего несколько дней назад говорил ему, чтобы он сходил к кузнецу и подковал лошадей к молотьбе.
Котел движется медленно, как бы неохотно. Кто его здесь пощадит, хотя бы к нему вместо блестящей медной таблички были прикручены тонкими винтиками заповеди Моисея. Иной слабонервный может и перепугаться — котел того гляди порвет упряжь и покатится, давя людей, вспять, по склону горы.
— Вот она, глина, спасу от нее нет,— бормочет Юри и размахивает над головой вожжами.
Да, глина,— и никакая это не новость. И неясно, зачем он так сказал. Чернозема здесь никогда не было и не будет. Но все же не странное ли дело, что именно эти слова приходят Юри на язык?! Он человек молодой, мог бы и вовсе не думать об этом, но нет. Ему приходит в голову именно глина, с которой его отец воевал с переменным успехом всю жизнь, и этого не избежит и он, когда сам станет полновластным хозяином. Глина и сейчас, и в будущем его враг номер один, и, между прочим, это гораздо более коварный противник, чем болота, которых в здешних местах мало. Глина не сдается ни в дождь, ни в засуху, никогда.
Паровой котел медленно вползает на бугор, въезжает на очередной хутор, где ему предстоит исполнить ежегодный труд. По огороженному проселку, который служит на хуторе Айасте прогоном, ползет железная громадина, вдавливая ко
лесами следы коров и овец, и это в своем роде внушительная картина для тех, кто живет здесь. Вспугнутые вороны взмывают со старых рябин и в страхе перелетают через копны ржи у дороги. Они не привыкли видеть, как везут котел, да и вряд ли привыкнут. На дворе бабье лето, это видно по всему. Вот и журавли улетели как-то поздно вечером. Люди и собаки печально смотрели им вслед и думали, что скоро придет зима; над ельником рогатый месяц с желтым безразличием взирает на землю. Жерди и планки потрескивают от морозца. Вместе с журавлями всегда исчезает из здешних мест частица светлой надежды, будто где-то в груди рвется тонкая струна, уходит какое-то сокровенное желание, которое никогда не сбудется. Никто, и подавно собаки, не в силах высказать, что это такое. И все же стоят во дворе и провожают взглядом беспокойных птиц, тающих в темном юго-западном небе. Плечи людей вздрагивают от вечерней прохлады, и они не знают, что делать и как быть; непонятная грусть овладела их существом, все их земные труды и суета на миг теряют значение. Они инстинктивно ощущают, что по крайней мере на этот вечер стали чище и добрее, как будто спешащий треугольник журавлей приобщил их к чему-то сокровенному. В серых поддевках, со строгими, отсутствующими лицами, люди заходят в дом и садятся перед устьем плиты, ожидая, когда сварится картошка. Собаки дремлют под столом, положив морды на лапы, и тоже ждут, когда будет готова еда. В ушах у них еще звучат грустно-радостные прощальные клики журавлей.
Но теперь день, и котел ползет в гору — тяжело, как сама судьба: в лучах осеннего солнца зловеще чернеет железная утроба. За изгородью двора, на стерне, под липой, посаженной еще отцом, опираясь на палку, стоит хозяин хутора, старый Мате Анилуйк: он в серой поношенной шляпе, на морщинистом лице его торжественность и благоговение. Вот и снова пора молотьбы, запустят машину, и зерно — благо и богатство хутора — польется, шелестя, в полосатые мешки, как это ведется издавна и будет всегда. И старик благодарит про себя всевышнего, который продлил его век еще на одну осень. И вот Мате Анилуйк может снова стоять у шелестящей струи зерна и щупать рукой новину; видеть еще одну молотьбу, опьяненных работой людей, большой стол, во главе которого он сядет на обед и сложит руки для молитвы.
Хозяин стоит, опираясь на сучковатую можжевеловую палку, и смотрит, как мужики с котлом въезжают на хутор; он прислушивается, как ступают лошади по суглинистой дороге, как с хрустом врезаются в землю колеса, оставляя узоры.
В ту самую землю, которую он холил в поте лица весь свой век, молясь по ночам всемогущему и страдая от бессонницы, дабы тот обратил свой милостивый лик к этой тощей земле. На этой земле он был одновременно и свободным, и узником. Каждая весна и осень наполняли его душу чувством счастья и благоговения. Видел ли он, как прорастают зеленя, как колосится рожь, был ли в вычищенном для новины амбаре,— во всем он чувствовал цель, испытывал радость при каждом успехе. Труд на этом свете снова и скова приносил человеку спасение, если его вообще может что-то спасти, труд и радость содеянного; и кто их отрицает или высмеивает, тот подпиливает сук, на котором сидит сам, он человек ненадежный.
Молотьба на хуторе всегда событие важное и большой праздник. Если бы тогда был национальный флаг, его, пожалуй, следовало бы поднять перед домом. Дел и хлопот хватит на целую неделю, если не дольше. Особенно много дел в кухне и в амбаре. В амбаре сыновья хозяина скребли и вычищали полы, топором и пилой подгоняли доски, готовя закрома для новины. Все должно быть в полном порядке, молотьба на носу.
Со слезами на глазах, все так же благоговейно смотрит старик на котел, поднявшийся на бугор. Нет для него лучшего дня, чем этот, чего уж тут таиться. Молотилка уже на месте. Гордо и властно стоит она у хлева, словно желая сказать: «Как вам, мелюзге, обойтись без меня! Я каждую осень возвращаю вам уверенность. Не забывайтесь!»
Люк ожидающе полуоткрыт, полутемный чердак хлева ждет золотистую солому. Молотилка перед люком как бы на коленях, точно галантный кавалер из дерева и железа. Это невероятное сравнение здесь не случайно — дышло молотилки снято и поставлено торчком у изгороди, чтобы не болталось под ногами во время работы.
Паровой котел поворачивает от липы к хлеву. Перекладины изгороди сняты и поставлены у хлева, чтобы был проезд во двор. Колеса оставляют следы на ромашках, на тимьяне и лопухах, что растут у изгороди,— безжалостные следы железного завоевателя. На этот раз гнедой кобыле выпадает счастье, при повороте она отстает и может позволить себе идти десяток-другой шагов, опустив постромки. Никто не замечает, никто не гневается на нее,— Юри усердно правит лошадьми, а батрак до того измочалил хворостину, что пришлось ее бросить.
Теперь весь молотильный гарнитур на месте.
Но что происходит с хозяином, озабоченным дедом, который величаво и живописно стоит под липой?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22