Те далеко не ушли, их захватили в соседней волости у леса. Таавету вернули два вместительных мешка одежи и шерсть. Грабителями оказались два хозяйских сына из ближней волости и уволенный с должности милиционер, тот, что был с револьвером. Дела их были, разумеется, плохи, и они готовы были просить прощения, но было уже поздно, их осудили на несколько лет. Выяснилось, что это не первый их такой налет. Таавет лечил свое раненое бедро как мог, к счастью, кость не была задета.
— Ой же ты бедненький, — смеется Мийли.
— Восемь лет думал я о том, как вернусь домой и обрету покой. А тут снова попал в переделку. Имущество приходит и уходит, оно как ветер. Но человек должен где-то обрести покой...— с горечью говорит Таавет. Он собирает яблоки в корзину, идет в дом и ложится на кровать за шкафом, чтобы поразмыслить немножко.
Но о чем ему еще размышлять: все уже сотни раз просеяно сквозь сито долгими сибирскими ночами, когда не было сна. Жизнь близится к концу, мысли и воспоминания — единственные зацепки, которые еще связывают его с этим миром. Это нерушимое имущество, капитал, который всюду остается при нем. Быть может, были люди, которые хотели бы искоренить в нем даже воспоминания, но это им не удалось, так как человеческие начала неистребимы. А тут еще досадная история с бараном! Оскорбленный, Таавет не находит себе покоя. Так вот какой была долгожданная встреча — глупый колхозный баран сбивает тебя с ног, будто немощного ребенка. Везде ты сталкиваешься с неразумной силой, и так всю жизнь, и ты не можешь дать ей названия. Это начинается в детстве, и чем дальше, тем больше и бестолковее она становится. Что это, противоборство жизни или сила, которой не дано даже названия? Большие мечты сужаются до узкой щели в сумрачный мир, где все пытаются любой ценой сотворить свет и ясность. Разве он, Таавет Анилуйк, не был самым счастливым, когда купил себе в Отепя первую свою манишку, или в тот угасающий июльский вечер, когда до отчаяния терпко пахло свежим сеном и он, с колотящимся сердцем в груди, в первый раз карабкался к Роози на сегновал? Тогда все было неосуществленным, неразбитым, незатуманенным. Может, в те годы и бил еще родник жизни — и все последовавшее затем было лишь бесповоротным отдалением от него. Но он не винит никого, а то бы пришлось винить саму жизнь, что было бы бессмыслицей; его чувства и разум слишком сильно связаны с природой, чтобы давать им волю наливаться свинцово- тяжкой, бесцельной злостью. Он знает, что жизнь состоит из мечтаний и воли,— и ни то, ни другое ровным счетом не приносит несчастья — ибо требует воплощения или ломки чего- то. Он не смог бы точно выразить свои мысли, он не мыслитель, и ему не нужны какие-либо ученые слова, ибо там, где начинается философствование, жизнь умирает, она покоится, сложив руки на груди, в холодном гробу любомудрия. Он жил как дерево, как человек, которому нечего было терять, кроме чувства собственного достоинства; оно, это чувство, сохраняло на всю жизнь его человеческую цельность, как гнет и веревка не дают рассыпаться возу ячменя.
Только вот к барану нет у него теплых чувств. Может быть, в затаенной злости, возникшей по отношению к этому экземпляру, ищет выхода досада на всех баранов, с которыми он встречался в жизни, и этот зверюга, что повалил его нынче, как бы собирательный образ, скопище бессмыслицы и тупости, И если это так, то, конечно, ничего не поделаешь, чтобы поднять свое настроение.
Таавет, уставившись в потолок, думает об источнике, что бьет на склоне Варсаметса среди елей. Он в последнее время часто думал об этом ключе, есть в нем что-то такое, что все больше приковывает мысли Таавета. Возник ключ вроде бы
еще при жизни деда, однажды по весне, и когда Таавет думает о ключе, он невольно думает и о деде. С деда как бы пошло новое летосчисление, в его времена началось сотворение того мира Айасте, который окружал Таавета с детства. Если бы кто-нибудь сказал Таавету, что и ключ создан дедушкой, он, пожалуй, поверил бы, хотя дед вовсе не был колдуном. Теперь и сам Таавет как раз в возрасте деда, но нет и не будет никого, кто бы подумал о нем так же нежно и тепло, как думает о своем деде он, и ему, лежащему за шкафом на кровати, становится очень грустно.
Он слышит, как приходят домой овцы и Мийли удерживает пса, который норовит показать во дворе свое усердие. Уже вечер, блаженный вечер, который всегда сулил отдых и покой; блаженный своей надеждой, что завтра будет прекрасный рабочий день. А на что надеяться Таавету, старому пню? Он старается быть полезным хотя бы на кухне, разжечь огонь в плите.
Овцы в хлеву, и красный колоб солнца скрылся за лесом. Пестрая собака дремлет в углу кухни, под скамейкой с ведрами, рядом с аккумулятором от комбайна, и ворчит сквозь сон. Мийли хлопочет у плиты, Таавет сидит на чураке и смотрит в огонь.
— Вспомнился мне отец-покойник,— начинает Таавет.— Помогал он мне сажать новый сад и сказал: что бы ты ни делал, Таавет, корни в каждом деле оберегай. И что такое человек, как не то же дерево, которое посадили в свою почву, и он держится, покуда есть силы... Подумал я нынче в саду, а жизнь к концу идет, а дерево засохло. Вымирает род Анилуйков...
Мийли молчит, ей немного завидно, что при всем желании не может она сказать, что ее отец, батрак в имении, когда- нибудь мог посадить свой сад; и сейчас ей, старой женщине, странным образом, очень жаль отца.
Таавет, как бы в подтверждение своих слов, сует в плиту охапку поленьев.
— Не клади больше. У меня еда подгорит,— останавливает его хозяйка.
— Когда они с Эдгаром ушли в Тарту, я подумал, неужто мои глаза больше не увидят его. Так оно и вышло...— тихо вспоминает Таавет.— Что в пасти у волка, то у него в глотке. Надо ему было бы удрать в лес, небось остался бы в живых, еды хватило бы.
— А вдруг и придет откуда-нибудь,— пытается утешить хозяина Мийли.
— Откуда? Так много годов не подавал вестей. Не знаю, где, в какой сторонке лежат его кости.
Огонь уютно потрескивает в плите, у пламени готов ответ для всех.
— Не знаю, чем я займусь теперь дома,— говорит Таавет.— Тяжелую работу не осилю, здоровье дрянь. Надо бы на пенсию перейти, да кто ее даст...
— Тебе бы надо с председателем поговорить. Небось определит тебя истопником на сушилке. Бригадир как-то жаловался, что некого поставить.
— На сушилке я бы еще подошел,— озабоченно произносит Таавет.
На том сегодня разговор и завершается.
Но утром, когда Мийли одевается, чтобы выгнать стадо, а Таавет в передней комнате, перед окном, заканчивает бритье, разговор принимает совсем другой оборот.
— Мийли, а как с тем бараном? — неожиданно спрашивает Таавет.
— С каким бараном? — не понимает Мийли.
— С тем самым, что вчера бодаться лез. Сама понимаешь. Этот паршивец пусть сгинет с глаз долой.
— Что же ты этак невзлюбил животину? Вздумал малость поиграть, и все тут,— защищает барана Мийли.— И что он тебе такого сделал, никак не можешь его забыть.
— Всему свой предел,— стоит на своем Таавет.— В моем доме не должно быть такой зверюги.
— Чего ты носишься с этим домом? — сердится Мийли.— Тоже мне дворец — трухлявая халупа.
— Или я, или баран. Выбирай одно из двух. В доме не может быть двух хозяев.
— Ты батрак, мил человек,— пытается Мийли обратить все в шутку.
Таавет решительно складывает бритву, не заметив, что на ней осталась пена. Сердито сопя, он снова раскрывает бритву и вытирает ее о полотенце.
— Сходи поговори с председателем,— произносит он.
— Ну что ты, о чем мне с ним говорить,— возражает Мийли.— Что бывший помощник волостного старшины вернулся домой и боится колхозного барана, того гляди в штаны наложит от страха...
Мийли смеется и направляется к двери. Солнце уже высоко, и овцы ждут, когда их выпустят.
Таавет вскипает. Вот оно как! Вернулся, стало быть, на родной хутор! А тут все права у паршивого барана, вот тебе на! Но нет! Он вытаскивает из-за шкафа чемодан, ставит на стул и открывает его. Зря он вчера выложил вещи, надо было бы сперва малость оглядеться и прислушаться, чем здесь живут люди, чем дышат. Он раздумывает какое-то мгновение, с чего начать, затем приносит из кладовки клещи и начинает выдергивать гвозди, на которых держится почетная грамота. Бумага с печатями, шелестя, падает на пол.
— Ах ты сатана,— тихо бранится Таавет.
Он не может достать грамоту, не выдвинув из угла кровать. Надо повозиться, но приступившего к делу хозяина это не пугает. Он берется за спинку кровати и везет ее по полу, при этом одна ножка угрожающе поскрипывает. Наконец Таавет поднимает грамоту и кладет на дно чемодана, потом открывает, шкаф, снимает с вешалки темно-синий костюм, собирает белье, что было куплено еще перед отъездом, в районном центре, и бережно укладывает в чемодан. В самом низу шкафа он находит трубу, своего старого милого дружка, и размышляет, куда ее положить.
Дверь звякает, в передней слышны шаги хозяйки. Она появляется на пороге задней комнаты, дружелюбная и мягкая, держа в руке корзинку с вязаньем.
— Спицы забыла,— извиняясь, произносит она.— Нынче день погожий, людям приятно работать. К обеду свяжу чулок.
— Нда,— неопределенно произносит Таавет.
Взгляд Мийли падает на стену, где только что висела грамота. Замечает она и чемодан с одеждой.
— Куда ты? — удивляется она.— Зачем ты вытащил одежу... В город едешь, что ли?
Таавет будто не слышит, он упрямо укладывает чемодан. Костюм не помещается, заходит за край, и Таавет пытается спрессовать вещи и сдавить крышку.
— Зачем ты сунул в чемодан пиджак? Сомнешь еще, а мне потом гладить, кроме меня-то некому.
— Я вижу, ты с бараном заодно, на его стороне стоишь,— обидчиво говорит Таавет.
— Какая еще там сторона!
— Не уберешь барана, я уеду в город к племяннице.
— Я-то думала, ты шутишь. Что он тебе такого сделал, баран этот... Велика беда...
— На этом хуторе не один десяток лет уже шуток но признают.
— Что же мне делать? — всерьез удручена Мийли. Ей совсем не нравятся планы Таавета. Только что объявился и вот — готов уехать.
— Я или этот бесов баран,— упрямо твердит Таавет.
— Ты или баран?
— Да.
— Ладно,— решает хозяйка. — Только перестань выкобениваться. Посмотрим...
Мийли выходит, Таавет идет за нею на крыльцо, видно, душа его все еще не успокоилась.
— Скажи председателю, баран, мол, злой... Что ты боишься ходить со стадом — того гляди нападет... Пусть уведет этого зверюгу из Айасте, съест сам или накормит шефов.
— Уж я-то знаю, что сказать,— говорит Мийли.— А ты выгони овец из хлева и пока пригляди за ними. Не велико это дело, так только — посматривай.
Мийли уходит вдоль придорожного выгона, под гору.
Таавет открывает дверь хлева и отходит в сторону, чтобы овцы могли выйти. Из полутемного хлева молнией выскакивает баран, будто он ожидал за дверью прихода хозяина или даже подловил подходящее мгновение, глядя сквозь щель в стене. Торжествующе, не питая почтения к бывшему хозяину хутора, он толкает Таавета в живот. Таавета берет оторопь, он инстинктивно отшатывается и дает волю своим старым одеревеневшим ногам, трусит в сторону. К счастью, баран не собирается гоняться за ним, он останавливается и смотрит на солнце, будто его интересует погода.
Таавета разбирает злость на барана... Я тебя вышколю, сволочь, думает он и заходит в овин. Возвращается он со старой плеткой, которой когда-то орудовал на пахоте, и решительно шагает к барану, чтобы воздать ему должное.
Погоди же, попялишься ты у меня на солнце, со злостью думает Таавет. Он начинает суд и расправу, вытягивая плеткой обнаглевшего барана. Но баран артачится по-прежнему, веревочная плеть не причиняет ему боли, разве что только дразнит его,— толстая шерсть оберегает его бока и спину. Он уже не пялит глаза на солнце, решает с честью вступить в очередную баталию и пятится, беря разгон для атаки,— так уж он привык действовать. И только тут Таавет Анилуйк, повидавший виды старикан, понимает, что от его плетки толку мало. Баран мчится на него как оглашенный, и ничем тут не поможешь.
— Туке, возьми его! Туке! — в отчаянии кричит Таавет.
Пес растянулся на травке. Хотя он и не больно зубаст, все
же вскакивает на ноги и успевает в последнюю минуту укусить барана в заднюю ногу. Баран останавливается, поворачивается к новоявленному врагу и, выставив рога, пытается преследовать его. Однако Туке не плошает, он бесстрашно кусает барана в губу. Дерзкий баран посрамлен и улепетывает.
— Бог в помощь! — вдруг раздается за спиной.
Таавет поворачивает голову и видит моложавого человека,
идущего вдоль садовой изгороди во двор. Таавет тушуется и пытается спрятать плетку за спину. Ему стыдно, что чужой человек мог заметить, как он карал барана.
— Спасибо! — отвечает он глухо.
Человек приветливо улыбается. Это крупный и сильный мужчина, на плечах у него промасленный пиджак, на ногах кирзовики. Идет он потупясь, словно опечаленный чем-то. Дружески протягивает руку Таавету:
— Гляди-ках неужто сам хозяин вернулся...
— Да, закончил науки. Теперь вот пасу овец, как библейский Иаков.
— Ну что ж, и эта работенка не пыльная.
Таавет пожимает его узловатую руку, с интересом приглядывается к нему, но все же не узнает.
— Кто сам-то будешь? — наконец спрашивает Таавет.
— Сааремяги,— улыбается человек.
— Ах, Сааремяги Аугуста сын. Вот не думал.
— Много времени утекло... Будь добр, хозяин, пусти меня в кухню, там у меня аккумулятор в углу.
Таавет на мгновение оглядывается в ту сторону, куда удрал баран, и кивает.
Комбайнер вытягивает аккумулятор из-под скамейки для воды, берет его под мышку как поросенка, и Таавет снова навешивает замок на дверь, хотя сам и не собирается идти куда- нибудь далеко. Он охотно бы поговорил с односельчанином, появившимся в поле его зрения, но комбайнер очень занят и времени у него, видимо, в обрез, погода хороша.
Сааремяги стоит в воротах сада, поводит плечом и говорит рассудительно:
— А не хочешь, хозяин, работенку получить?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22