— Я ради вас лишь и остаюсь,— сказал он однажды Джансугу Гуджеджиани и Кижи Гардапхадзе.
— Ради нас даже водку не пьешь, Циок,— пошутил всегда веселый и неунывающий Георгий Чартолани.
— Не пойму, на что вы надеетесь, зачем работаете? Или совсем ослепли-оглохли? Посмотрите, что в мире делается. Сколько государств уже проглотил Гитлер, а ему все мало.
— Ну, ты хватил! Разве наша страна и те государства одно и то же, Циок? — урезонивал Циока Кижи Гардапхадзе.
— На это и будем надеяться, Кижи? — с размаху всадив лопату в землю по самый черенок, удивлялся Циок.
— Почему же только на это? У нас и других надежд хватает, Циок,— успокаивал друга Кижи.— Будет война или нет, мы все едино должны осушить болота.
— Дай-то бог, Кижи,— быстро соглашался Циок.— Надежда — хорошая штука.
Горькие мысли не обошли и Учу с Антоном. Но друзья старались не поддаваться им. Подбадривая и успокаивая друг друга, они старались работать как можно лучше и быстрей, тобой в срок сдать главный канал. Война могла навсегда прервать его завершение.
С Цией и Цисаной парни встречались урывками. Свободного времени почти не было: или сидели за рычагами экскаватора, или отсыпались в вагончике, чтобы набраться сил и снова засесть за рычаги. И другие драгеры думали, как Уча и Антон. Успеть, непременно успеть закончить строительство главного канала, во что бы то ни стало успеть до начала войны. И, подстегиваемые тревогой и надеждой, они трудились не покладая рук. Осушенная земля могла хорошо поработать на страну, в случае если война не пройдет стороной.
Был воскресный вечер, первый выходной день на протяжении многих месяцев. Клуб Коратского массива находился в длинном и широком бараке. Здесь собирались после ужина драгеры, бульдозеристы, трактористы, корчевщики леса, дорожники.
По обыкновению они приходили сюда, чтобы отдохнуть, послушать радио, посмотреть фильм, почитать газеты и журналы, сразиться в шахматы и нарды. Фильмы привозили из Поти, и просмотр их превращался в настоящий праздник для всех рабочих стройки. Но теперь людям было не до фильмов и развлечений.
Фашистские армии вторгались и почти без сопротивления покоряли страны Европы. Радио и газеты были полны тревожных сообщений. Рабочим не терпелось прийти в клуб, чтобы узнать последние новости.
На массивах работали люди почти со всех уголков Грузии: были здесь одишцы и гурийцы, сваны и имеретинцы, рачинцы и лечхумцы. Они прибыли сюда из малоземельных районов в надежде обосноваться на вновь осушенных землях.
Послушав радио и почитав газеты, рабочие горячо обсуждали новости, главной среди которых была война и все с ней связанное. Дело часто доходило до горячих споров. Здесь первенствовали гурийцы. Каждый из них считал себя большим политиком и стратегом и рассуждал с таким апломбом, будто замыслы Гитлера были им видны как на ладони. Они
не терпели возражений и требовали беспрекословной веры во все ими сказанное. С горячими одишцами и имеретинцами спорить гурийцам было трудно, но они не уступали и до последнего отстаивали свое мнение. Рачинцы и сваны обычно в споры не ввязывались и сидели молча. Русские, белорусы и украинцы особенно остро воспринимали вести о войне, и неудивительно: враг стоял уже у самой границы их родных мест.
В бараке жарко. Все окна распахнуты настежь, но это не помогало — воздух словно бы затвердел. В апреле началась невыносимая жара, ни единой капли дождя не упало на высохшую землю.
Но люди забывали о жаре и засухе. Сгрудившись в клубе вокруг длинного стола, крестьяне и корчевщики леса, затаив дыхание, слушали Тенгиза Керкадзе, глухо читавшего свежий номер газеты «Коммунист».
«Германское информационное бюро сообщает, что сегодня на заседании рейхстага от имени германского правительства выступил с заявлением Адольф Гитлер. В своем выступлении Гитлер затронул причины начала война и ход военных действий на территории Полыни, Норвегии, Бельгии и Франции...»
— Это, случаем, не старая газета, милок? — спросил Тенгиза его неразлучный дружок Кириле Эбралидзе, сидевший рядом с ним. Они вечно поддакивали друг другу и всюду держались рядом.— Похоже, что от нас скрывают что-то.
— Кому и зачем понадобилось скрывать от тебя что-либо, Кириле? — спросил его Уча, пристроившийся напротив Эбрализде.
— Этого мне не докладывали, милок! — ехидно отпарировал Кириле.
— Вот и прикуси тогда язык,— резко оборвал его Уча.
— Ты только посмотри на него! — взбеленился Эбралидзе.— Где это слыхано, чтобы яйца курицу уму-разуму учили? Тоже мне мудрец!
— Прикуси язык, тебе говорят,— поднялся было со скамейки Уча. Но Антон Бачило и Никита Ляшко удержали его и посадили на место.
Эбралидзе демонстративно отвернулся от Учи и как ни в чем не бывало обратился к рабочим, сидящим вокруг стола, но ирония все же исчезла из его голоса.
— Не успеешь глазом моргнуть, а Гитлер — раз, и проглотил целое государство. Что же еще осталось в этой самой Европе?.. Вот-вот они к нам подступятся...
— Ну, нас не так легко проглотить, кириле, как бы в горле не застряли,— сказал Циок Авалиани.
— Не хорохорься понапрасну, Циок. Глотка у Гитлера широкая, милок. И тылы он свои укрепил как следует. На востоке Япония, здесь Турция. Правда, и мы заключили пакты с обеими. Но что-то не верю я этим волкам. И с Гитлером пакт у нас имеется, но поди доверься ему... Мы тут сидим сложа руки и посматриваем, как Гитлер по всей Европе разгуливает. Нет, ребята, как хотите, а мне кажется, слишком наш Сталин спокоен.
— Тебя только и забыли спросить, как нам быть. Нечего зря языком болтать,— недовольно прервал разглагольствования Кириле Антон Бачило.
— Э, милок, кто же иногда не ошибается,— неосторожно сболтнул Кириле и тут же прикусил язык, потом с испугом посмотрел по сторонам.
Керкадзе сердито и изумленно поглядел на Кириле: как это у него язык повернулся такое сказать? Потом резко сложил газету и встал.
— Я в таких разговорах не участвую,— громко сказал Керкадзе и пересел подальше от Кириле.
— Как же мне не горевать, когда вокруг такое творится? Неужели я для немцев осушаю эту благословенную землю? — Кириле, хотя и увидел демонстративный жест Тенгиза Керкадзе, остановиться уже был не в силах. Не мог он скрыть то, что тяжелым грузом лежало у него на сердце.— Оказывается, все заводы, поля и шахты покоренных стран на Гитлера работают, выпускают оружие и продукты для германской армии. Их солдат, сказывают, с жиру бесится.
— Может, так оно и есть, но не сможет Гитлер победить с оглядкой на эти самые страны,— вмешался в разговор корчевщик Акакий Асатиани,— Пусть их солдаты с жиру бесятся, далеко им до наших красноармейцев. Тут найдет коса на камень.
— Как же! Еще вчера была твоя Европа, а сегодня вся вышла,— усмехнулся Кириле.
— Европа Европой, а мы ему не по зубам. Вбей это себе в свою чертову башку.
— Верно говоришь, Акакий,— неожиданно раздался за спинами спорящих голос Кочойа Коршиа, заглянувшего в клуб на огонек.— Не смогут нас одолеть немцы, потому что они захватчики. А Красная Армия будет Родину защищать.
Увидев парторга, люди потеснились, уступая ему место за столом.
Кочойа присел на краешек скамейки.
— Это-то верно, милок, только как же понять, что Гитлер над другими армиями верх взял? Ведь и они свою родину защищали,— возразил парторгу Кириле.— Каждый солдат родину любит, но сила и солому ломит.
— Те солдаты другую родину защищают, а у красноармейца — Советская Родина.
— Да разве же ему понять это? — горячо поддержал парторга Никита Ляшко.— Ему невдомек, что наш солдат всё кровное, все родное защищает — и земля у нас наша, и заводы наши, и шахты наши. Да и сердце у нас другое, ему со стороны подсказывать не надо.
— Ну что, слышал, Кириле? — спросил Кочойа Коршиа.— Вот как наш народ рассуждает. Вот почему и не одолеть нас фашистам.
— На его башке хоть кол теши, все едино не поймет,— сказал Акакий Асатиани.
Кириле упрямо сжал губы.
— Хорошо бы так, милок, разве ж я против? — словно бы не слыша слов Акакия, обратился к парторгу Кириле.— Я просто говорю, что вижу. С тридцать девятого года Гитлер подряд прибирает страну за страной, боюсь, как бы наш черед не настал,— отвел взгляд Кириле от немигающих и жестких глаз парторга.
— У Кириле мозги набекрень, ему все в черном свете видится. Ну, хватит об этом. Я сегодня по всей трассе канала проехал — непременно закончим его к Октябрьским.
— К Октябрьским-то закончим, милый, если до того война не начнется.
— А начнется война, после войны закончим, ясно? — едва сдерживал себя парторг.— Врага мы по-вражески встретим. Халхин-Гол и белофинны тому пример. Такие люди, как Антон Бачило, Уча Шамугия, Бондо Нодия, Никита Ляшко, не только в социалистическом соревновании побеждать умеют. А ты, Кириле, уймись подобру-поздорову, не мути воду и панику здесь не сей со своими дружками.— Парторг поискал глазами Тенгиза Керкадзе.— Чего это ты от дружка своего отсел, несподручно с ним рядышком стало, да?
Кириле и Тенгиз съежились под холодным и отчужденным взглядом и словно язык проглотили.
— Будем работать с чистой совестью, товарищи, выполним обещание, данное друг другу. Канал будет завершен к Октябрьским. А с паникерами и капитулянтами нам не по пути.
Эбралидзе и Керкадзе сидели, как загнанные волки, поджав хвосты.
Воспаленное, мутное, белесое небо нависало над землей. Бесцветные звезды мерцали слабо, через силу. Земля дышала жаром, толстый слой бесцветной пыли столбом стоял на дороге.
Луна скрылась за тучей.
Парторг возвращался из клуба. Уставший, голодный и раздраженный, он тяжело привалился к спинке кабины грузовика, пытаясь вздремнуть. От тряски и голода голова у него шла кругом. Стоило машине подпрыгнуть на ухабах, как Кочойа тут же открывал глаза — за грязным ветровым стеклом клубилась белесая пыль, освещенная слабым светом фар. Эта пыль, ухабы, нескончаемая тряска, угнетающее однообразие дороги казались ему продолжением его безрадостных дум. От разговора с Кириле Эбралидзе и Тенгизом Керкадзе в душе остался неприятный осадок, его преследовали их серо-зеленые холодные глаза, в ушах раздавались ехидный голосок и злорадное хихиканье. «Чего хотят такие люди, чего они добиваются?! Они постоянно сеют неверие и ненависть... Сердце их полно яда. Работают они только для себя, а на других им плевать. И взгляд у них бегающий, скользкий». Кочойа открыл глаза и неожиданно встретился с немигающими, злобно мерцающими глазами волка.
— Волки!
Услышал Кочойа громкий возглас шофера и пришел в себя.
На дороге стояли волки. Свет фар выхватил из темноты их острые морды, оскаленные клыки и сверкающие глаза. Они стояли задрав морды и казались совершенно равнодушными к свету и грохоту грузовика. Сколько раз шарахались с дороги волки и шакалы, смертельно напуганные надвигающимся на них чудищем с горящими глазищами. Но эти волки стояли вызывающе посреди дороги и вовсе не собирались уступить ее приближающемуся грузовику.
— Волки,— повторил Кочойа Коршиа, и снова перед ним возникли серо-зеленые глаза Кириле и Тенгиза.
— Смотрите, да они совсем нас не боятся! — изумленно крикнул шофер.
— Не сворачивай, поезжай прямо на них,— приказал Кочойа и, готовясь к столкновению, впился руками в сиденье.
Раздался ужасающий скрежет, затем резкий удар тряхнул машину, и тоскливый, леденящий душу вой повис над дорогой. Два волка, отлетев далеко вперед, упали на дорогу, и колеса грузовика вдавили их в пыль. Столкновение было настолько сильным, что фары разлетелись вдребезги. Машина осторожно прокладывала себе путь в тусклом мерцании звезд.
К Лонгинозу Ломджария так пристало прозвище «Скорая помощь», что иначе его уже никто и не звал. Снабженец явно гордился этим. Он с одинаковым рвением делал все, что его касалось и что никак не входило в его прямые обязанности. Он поспевал повсюду: на прокладку каналов, на корчевку леса, на строительство дорог и мостов, в магазины, на склады, на заводы, в управление, в райком, и кто знает, где только не носился его крылатый «конек».
Он, как никто другой, мог подбодрить и поддержать, доставить все необходимое, чтобы работающие могли спокойно заниматься своим делом, не растрачивая силы по мелочам. Любое дело спорилось в его руках, и это заставляло людей подтягиваться, побуждало работать лучше и больше.
Даже сваны, обычно отличавшиеся неторопливостью и степенностью, поддались его зажигательному ритму.
Лонгиноз с одинаковой заботливостью опекал всех драгеров, работающих на трассе главного канала, но к Уче Шамугия и Антону Бачило питал особую слабость. Он всячески помогал им в работе, привозил все, в чем они нуждались, как говорится, души в них не чаял. По природе своей почитающий семью и неравнодушный к женскому полу, Лонгиноз прекрасно понимал, что значит быть влюбленным, и поэтому сочувствовал своим молодым друзьям, чья дальнейшая жизнь во многом зависела от судьбы канала.
Итоги соревнования подводились каждую неделю, и переходящее Красное знамя вручалось то одному, то другому, впрочем, оно на две недели, а иногда и дольше задерживалось в кабине экскаватора одного из друзей.
Надо было видеть, с каким удовольствием и радостью вез Лонгиноз к победителю Красное знамя, закрепив его на рукоятке мотоцикла. Успехи обоих друзей радовали его одинаково.
С не меньшим вниманием и заботой относился Лонгиноз к бригадам, работавшим на коллекторах, дренажах и корчевке леса. Особенно радовали его сваны, которых он прозвал живы
ми экскаваторами, а их руки сравнивал с крышами этих машин. Когда одна бригада выходила вперед, Лонгиноз сломя голову мчался к другой: что, мол, стряслось с вами, охота вам ходить в отстающих, надо поднажать чуток. «Работать по старинке каждый умеет, а вот быть участником социалистического соревнования не каждому под силу. Для этого надо высокое сознание иметь, понимать, что ты на общую мельницу своим трудом воду льешь»,— любил повторять Лонгиноз, подначивая и без того старающихся людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51