Что ни говори — человек он все же.
— Вот как! А скажи-ка, тетушка, станет ли человек от больных лекарство таить? Кто знает, скольких он на тот свет отправил, и хоть бы что! — вступил в разговор пожилой тракторист Павле Кантария.
— Ну коли еще раз он за старое примется, душа из пего вон.
— Что скажете? — спросил людей Уча.
— Человек, который от больного лекарство прячет, не может называться человеком,— сказал старик Сардион Хурция, отец рабочего.— Мой сын на краю могилы, а эта гнида ампулы от нас укрывает. Простим его на этот раз, а повторит — пусть не ждет от меня пощады, как свинью прирежу.
— Дай слово, что не повторится это больше,— обращалась к провизору старушка в черном.
— Ты что, оглох?— рассердился тракторист.
Хвингиа подавленно молчал.
— Он со страху, видно, язык проглотил, бесстыжий, - вставил слово шофер Герасим Тодуа.
— Ну, говори же!— потряс провизора за плечо Уча.
— Даю слово, не буду больше,— выдавил из себя Хвингиа.
— Эй", кто здесь за ампулами хинина, налетай! — обратился к собравшимся Уча.— Только не все сразу, становитесь в очередь. Ну, отпускай! — коротко приказал он провизору.
Провизор, не поднимая глаз, отпускал ампулы. Спиной он чувствовал жесткий взгляд Учи. Первыми получили ампулы старушка в черном платке и Сардион Хурция.
— Дай тебе бог счастья, сынок,— сказала Уче старушка, пряча ампулы в карман.— Кто его знает, скольких мы недосчитались из-за этого негодяя.
— А еще помиловать его просила, как же так, тетушка?— сказал старушке Уча.
— Да, да, родимый, человеку один раз простить надо.
— Сколько раз он тебе отказывал, вспомни?— не унимался Уча.
— Много раз, сыночек, но теперь столько страху он натерпелся — врагу своему не пожелаю. Он никогда больше не посмеет людей за нос водить, помяни мое слово, сыночек.
— Будь эти ампулы у Северьяна Гогохия, он бы и поныне был жив, — с сожалением посмотрел на коробку с ампулами желтолицый рябой крестьянин из Квалони.
— Да и у тебя цвет лица от шафрана не отличишь.
— Нет, вы только подумайте, что позволял себе этот безбожник, — не унимался Павле Кантария.— Голову с плеч за такие делишки!
—> Ты для кого лекарство берешь, сынок? — спросила Учу старушка в черном.
— Для друга своего, белорус он.
— Для кого, для кого?
— Для друга, он из Белоруссии родом.
— Так ты для чужого человека стараешься, сыночек? — удивилась старушка.
— Это почему же чужой? Друг он мне.
— И вот так за человека чужого племени стараться...— не досказала старушка.— Видно, сердце у тебя доброе, родной ты мой.
— Тот белорус жизни своей не щадит, чтобы болота
наши осушить,— сказал Уча.— Я ему от малярии погибнуть не дам.
— Будь благословенна мать, породившая тебя, сынок. Прав ты, тысячу раз прав: не должен человек человеку чужим быть, а в горе тем более. Откуда он на подмогу к нам пришел, матерь господня! Беги, беги, сынок, отнеси лекарство тому человеку, дай ему бог здоровья и радости,— напутствовала Учу старушка. Потом обратилась к провизору: — У тебя, случаем, яду не найдется, ирод?
Хвингиа по-прежнему стоял понурившись. Лицо его было багровым.
— Что глаз не кажешь? Или стыд замучил?
Уча быстренько расплатился, схватил ампулы, перепрыгнул через барьер и, ни с кем не прощаясь, вышел из аптеки.
— А яд-то тебе зачем, Эпине?— в один голос спросили старушку.
Элине не ответила. И вновь обратилась к провизору:
— А серная кислота у тебя есть?
— Скажи, пожалуйста, на милость, ну, на что тебе сдались яд, да еще и серная кислота?!— вскричали присутствующие.
— Яду я ему глотнуть дам, пусть попробует, а серной кислотой в глаза плесну, чтобы не глядели они на людей свысока.
Она поискала глазами Учу. Не увидев его, с сожалением вздохнула:
— Ушел, видно, тот парень, а мы даже имени его не спросили. Христос, да и только. Не знаете, люди, чей он будет?— обратилась она к слушателям.
— Не знаем.
— Он на здешнего не похож, пришлый, наверное.
— Эх, кабы знать, где он живет, я бы ему хачапури напекла, ей-богу.
— Так легко и отделялась бы, Эпине, а? Надо бы еще курочку зажарить и кувшин вина в придачу.
— Для такого парня не то что курицы — теленка не кал ко. Каков, а?— сказал Павле Кантария.
— Ну что, слышишь, Карло, или вконец оглох? — спросил провизора Сардион Хурция.
— Кабы он что-нибудь на этом свете слышал, разве прятал бы от умирающего лекарство?— подытожила разговорил и не.— Не беспокойтесь, рано или поздно отольются ему наши слезы.
...Как только Антону сделали два укола хинина, ему сразу стало лучше. Приступы лихорадки больше не повторялись. На третий день он даже поднялся с постели. А еще через неделю спустился уже во двор и целый день просидел в тени платана.
Радости Эсмы и Якова не было границ. Чего они ему только не готовили! Яков с утра ходил на Хобисцкали, чтобы поймать рыбу на завтрак, а Эсма хлопотала на кухне, чтобы поспеть приготовить эларджи и испечь хачапури. «Ради нашего дела ты едва жизнь не отдал, сынок,— повторяли они ему,— а этот треклятый провизор лекарство для тебя пожалел...» Ох и досталось Хвингиа от стариков! Несколько раз Яков порывался съездить в Натанеби, чтобы привезти Цисану, но Антон не позволил. Не могу я, мол, Цисане на глаза показываться в таком виде: кожа да кости, да еще желтый, что твой шафран.
— Цисана тебя почище всяких лекарств исцелит, сразу душа в тело вернется,— подшучивал над Антоном Яков и рассказал ему случай из своей жизни: — Когда та чертова испанка к нам пожаловала, мы с Эсмой помолвлены были. Так вот, заезжая та гостья на меня на первого накинулась и давай мять и тискать. Да так помяла, все диву давались, в чем только душа держалась? Исхудал я — страсть, еще бы, температура каждый день за сорок. А какие тогда лекарства были? Впрочем, и с лекарствами к ней не очень-то подступишься, даже и сейчас. В общем, лежу я себе и дожидаюсь, когда смерть за мной со своей косой пожалует. Вот тогда и надумал мой отец Утутия, да будет ему земля пухом, позвать ко мне Эсму, мол, пусть поглядит сынок на свою возлюбленную, может, исцелится. Поехал он в Хету и в тот самый момент, когда я готовился богу душу отдать, привез ко мне ангела моего. Глаза у меня, говорят, уже закатились, но стоило увидеть Эсму, тут же луч волшебный в глазах моих зажегся, и вернулся я к жизни с полпути на тот свет. Эсма от меня ни на шаг не отходила. Сколько гонцов ни посылал за дочерью отец Эсмы, мол, верните мне дочь до свадьбы хотя бы, — все они ни с чем назад возвращались. Вот привезу я тебе твою натанебскую Цисану, и все хвори с тебя как рукой снимет. Через неделю как жеребец — хвост трубой — скакать будешь. Идет, Антон? Ну, спроси, спроси ты Эсму, разве не так все было?
— Ух, глаза бы мои тебя не видели, ни зубов у тебя, ни волос, а все молодость вспоминаешь, бесстыжий. Людей
хотя бы постеснялся,— пряча лукачую улыбку, поправила волосы Эсма.
— Ну что я такого сказал, старушка ты моя? Жизнь ты мне вернула? Вернула. А я что говорю?
— И не такое бывает. Иногда любовь побеждает даже смерть,— на этот раз серьезно подтвердила Эсма.
Бачило удивился — вот тебе и старики, все о любви да о любви, да еще как говорят, заслушаешься.
Бачило полюбил Цисану с первого взгляда, совсем как в книжках пишут. Но о любви своей ни единой душе на свете не поведал, ну и, конечно, Цисане — ни слова. Так бы и тянулось это, если бы и Цисана не дала почувствовать Антону, что нравится он ей. Вот тогда Антон и открылся Цисане в своей любви. Будь у него дом, не откладывая сыграл бы он свадьбу.
Цисана с утра до ночи работала на чайной плантации, но, несмотря на тяжелый труд, была стройна, словно тополь. Ее прекрасное лицо, огромные глаза, горячая улыбка хоть кого могли очаровать.
И теперь, сидя вместе с Эсмой и Яковом в тени платана, Антон явственно увидел вдруг Цисану. И такая она была красивая и пленительная, что Антон едва сдержался, чтобы не воскликнуть вслух: привезите ее, пожалуйста.
Однажды поздно вечером, когда Уча возвращался со строительства главного канала, Антон Бачило встретил его радостной вестью. Он, как обычно, сидел под платаном, уже достаточно окрепший и посвежевший. Не успел Уча открыть калитку, как Антон тут же поднялся с соломенной подстилки и пошел ему навстречу.
Уча, признаться, удивился: никогда Антон не встречал его так. Антон еще издали заметил его удивление.
— У меня для тебя добрые вести, друг,— сказал Антон, обняв Учу за плечи. Они подошли к платану. Антон сел на соломенную подстилку и пригласил сесть друга.
Уча устало опустился на край подстилки, чумазый и молчаливый.
— Ну, признавайся, какую весть ты для меня приберег. Может, Ция приехала?
— Нет.
— А что же? — озадаченно спросил его Уча. Он был настолько утомлен и голоден, что едва ворочал языком. Мокрая от пота одежда прилипла к его разгоряченному телу. Из кухни доносился равномерный звук — видно, что-то толкли в ступе. Ветерок доносил волнующий и возбуждающий запах сациви, только-только заправленного зеленью. Уча с таким интересом смотрел на Бачило, что совершенно позабыл и о еде, и об усталости.
— Так вот слушай: наше управление получает новый экскаватор.
— Ну и что?.. Ты лучше скажи, какого он роду-племени, твой экскаватор?
— В том-то и дело, что нашенский он, советский! Отечественный.
— Вот это да! Значит, у нас уже будет свой экскаватор?
— Вот именно. Когда я еще в Полесье работал, уже тогда говорили, что наши конструкторы разработали новую марку экскаватора и что скоро начнется его серийный выпуск.
— Значит, выпустили уже?
— Выпустили и одну из первых машин прислали на нашу стройку.
— Вот здорово! Интересно только, на какой массив его отправят?
— На наш массив, куда же еще.
— А у нас ведь «Менике» и «Пристман».
— Ну и что из того? Двумя экскаваторами много не наработаешь, нам и четырех не хватит. А теперь догадайся, кому собираются дать новый экскаватор?
— Откуда мне знать!
— Сегодня парторг приходил меня проведать. Лекарство принес новое.
— Что за лекарство?
— Акрихин называется.
— И что же, он лучше хинина в ампулах?
— Наверное, лучше, я его не спрашивал.
— Какой внимательный человек этот наш Кочойа Коршиа.
— На то он и парторг, чтобы быть внимательным.
— Еще бы. Но такого отзывчивого человека редко встретишь.
— Так как же ты думаешь, кому дадут новый экскаватор? У него даже название особое!
— Какое же?
— «Комсомолец»! Ничего звучит, а?
— Здорово.
— Вот и решили дать его лучшему драгеру,— с хитрецой взглянул Антон на Учу.
— А лучше тебя нет драгера на нашей стройке.
— Мне не дадут, не положено.
— Это почему же?— удивился Уча.
— Потому что экскаватор дают тебе.
— Мне? Ты что, шутишь, Антон?
— И вовсе я не шучу. Парторг спросил меня, кому лучше дать экскаватор...
— И ты назвал меня?
— Оказывается, он и без меня до этого додумался.
— Вот так так. Ну что ж, я постараюсь не подвести тебя, Антон.
— Я верю. И не забывай, что ты комсомолец. Вот и будешь работать по-комсомольски на «Комсомольце».
Их разговор прервала Эсма, вынесшая из кухни табаки и поставившая его перед Учей и Антоном.
— Ты что это весь сияешь, Уча? — спросила она парня.— Может, Ция к тебе приехала?
— Да нет.
— Так что же тебя обрадовало?
— Мне экскаватор дают, новый.
— Тебе же недавно дали,— удивилась Эсма.
— Теперь советский дают, «Комсомолец» называется.
— Так что же, он лучше твоего заграничного?
— Еще не знаю, зато советский.
— Ты прав, сынок. Наше должно быть лучше чужого,— сказала Эсма и направилась к кухне накрывать на ужин.
— Не надо пока, тетя Эсма,— попросил Уча.— Я пойду в море искупаюсь. Нельзя добрые вести грязным встречать...
Антон Бачило все еще выздоравливал и на работу пока не выходил. За день до приезда Ции он сказал Уче, что чувствует себя отлично и может даже две смены выдержать. Уча тут же разгадал хитрость друга. Ведь экскаватор нельзя было останавливать не то что на день, но даже на час. Па бачиловском «Коппеле» работал новый напарник Антона — Гиви Немсадзе. Уча пока был один. Поездка в Поти заняла бы целый день — вот почему так молодцевато держался Бачило.
И Уча поверил Антону. Да и что было делать — верь не верь, а Цию встречать надо. Не встреть он девушку, кто знает, что она подумает об Уче: разлюбил или до сих пор обида на ее родителей не прошла, и мало ли еще чего. Уча видел, как бодрится Антон и как тяжело ему будет сесть на экскаватор в таком состоянии. И горячая благодарность другу переполнила его сердце.
Только-только забрезжило утро, а Уча, чисто выбритый, нарядный и возбужденный, уже сидел в грузовике, направляющемся в Поти.
Чтобы не попасться на глаза работникам управления «Колхидстроя», Уча до самого полудня бродил поодаль. И переживал: а вдруг Ция приедет раньше и, не застав его на условленном месте, уедет обратно. От нетерпения сердце его бешено колотилось, и он с надеждой вглядывался в каждый грузовик, проезжающий мимо.
И хотя он понимал, что раньше полудня Ция просто не сумеет добраться до Поти, тревога его все росла. Не утерпев, он направился к зданию управления, старательно обходя знакомых, попадавшихся навстречу.
А улица постепенно заполнялась людьми. Торопились к рынку продавцы и покупатели, стремительно катились фаэтоны и пролетки, со скрипом тащились арбы, с грохотом неслись грузовики. Крестьяне везли рыбу и мясо, муку и кукурузу, фрукты и овощи; мычали коровы, мелко семенили телята, тяжело переваливались быки, блеяли овцы и козы, кричали куры, индюки, цесарки. Несли глиняную посуду и деревянную утварь, катили чаны; вот пронесли целую связку сит, ступы всех размеров, плетеные корзины.
Рынок в Поти необычный. Из окрестных болотистых сел крестьянам приносить на продажу нечего. Разве что из Хоби и Ахалсенаки привезут продукты и живность. Зато из окрестных селений привозили в Поти рыбу — камбалу и кефаль, ставриду и сельдь. Уча с головой окунулся в шум и гам, с интересом разглядывал людей, машины, скотину, и время ожидания пролетело незаметно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51