— Дедушка, мы не нашли дорогу в Кулеви,— сказала Серова.
— Зачем вы идете в Кулеви?
— Мы исследуем новую трассу для главного канала, — ответила Серова.
Гудуйа Эсванджиа не знал, что означает трасса и главный канал.
— Может, вы нам поможете, дедушка? — попросила Серова.
Гудуйа с незапамятных времен отвык от такого обращения, отвык от просьб. Никто, кроме разве что Вардена Букиа, не просил его ни о чем. И вот теперь его просит эта женщина. Но что общего у этих людей с Гудуйа и что общего у Гудуйа с ними?! Он решил было распрощаться с ними, но что-то
удерживало его. Может, этим «что-то» была улыбка женщины, ее просьба, глаза ее спутников, с ожиданием устремленные на него.
— Но почему я? — он не это хотел сказать. Но так уж сорвалось с языка, и Гудуйа тут же пожалел об этом.
— Только вы можете помочь нам, дедушка. Вы должны нам помочь. Без вас мы не сможем проложить путь,— настойчиво просила его Серова. — У вас доброе сердце. Вы не откажете нам.
— Нет у меня сердца, давно уже нет,— и этого не хотел говорить Гудуйа. Не мог понять он, что с ним творится. Он злился на себя.
— У вас доброе сердце, дедушка,— убежденно повторила Серова.
Гудуйа молчал. Стоял и удивлялся, почему он недоволен словами, почему вдруг дрогнули запоры его сердца.
— Эти оленята говорят мне, что у вас очень доброе сердце,— весело улыбнулась Серова.
— Да они глупые, эти оленята. Откуда у оленей уму взяться?
— У них такие умные глаза, дедушка. И у человека есть и ум и сердце.
— Ум еще куда ни шло, а вот сердца нет у человека.
— Сердце и привело нас сюда, дедушка.
«Что это она говорит? Сердце привело...» Что-то дрогнуло в груди Эсванджиа.
— Так вы поможете нам, дедушка?
Серова не отступалась со своей просьбой. Другие стояли молча. Молчала пожилой топограф Наталья Юрьева, молчал геолог Теофиле Таргамадзе, молчали двое рабочих с тяжелыми рюкзаками на спинах. Они не надеялись на его, Гудуйа, помощь.
— Дайте хотя бы переночевать у вас, дедушка.
— В хижине вам не поместиться.
— Да мы не в хижине, мы здесь устроимся,— сказал Теофиле Таргамадзе.
— Вас тут комары живьем сожрут.
— Нам не привыкать, дедушка,— сказала Наталья Юрьева. Она повернула у Гудуйа свое измученное, пожелтевшее от лихорадки и высушенное солнцем лицо. Она была обута в высокие резиновые сапоги с заправленными в них брезентовыми брюками. Куртка ее была наглухо застегнута до самого подбородка, голова повязана косынкой. Но вряд ли это могло предохранить от безжалостных атак комарья.
Гудуйа впервые видел чужеземных женщин и удивлялся, какое им дело до осушения болот, откуда они взялись здесь. И какого они роду-племени.
Он давно уже решил даже близко не подпускать к хижине людей. Он не желал, чтобы осушали болота вокруг него, он вообще никого не желал видеть. Не знал он, что среди строителей были и чужеземцы, а тем более женщины, одетые в мужскую одежду. Даже жены погонщиков скота не заглядывали в это безлюдье, и на тебе — пожаловали женщины, да еще бог весть откуда.
Мозг Гудуйа давно отвык от размышлений. Но вот теперь его заставляют думать, да еще как!
— Что скажете, дедушка? — не отставала Серова.— Так вы позволите нам здесь переночевать?
Галина так устала и измучилась от бесконечной ходьбы, ползания по колючкам и сучьям, от жары и одуряющей вони болот и ядовитых растений, от писка комаров и кваканья лягушек, что едва держалась на ногах. Все тело ныло и болело — ломило спину и поясницу, ноги и руки гудели от напряжения, глаза жгло. Она должна была уже привыкнуть к этому, ибо не раз попадала в подобные переделки. Но сегодня вдруг все сразу навалилось на нее. Она только и мечтала, чтобы лечь, дать отдых натруженному телу.
— Ночуйте уж,— сказал Гудуйа.
В хлеву за хижиной в ожидании дойки ревела буйволица.
У Гудуйа кроме этой буйволицы была еще и коза. Козу, опасаясь волков, он, по обыкновению, привязывал прямо возле хижины. Буйволице же волки были не страшны.
За хижиной располагались кукурузное поле и огород. Этим и кормился Гудуйа. На птиц и на зверей он не охотился. Никогда еще не резал он ни домашней скотины, ни диких зверей. Даже на муравья старался не наступить невзначай Гудуйа. На что уж неприятны ползучие гады, и те могли ползать себе на здоровье, не опасаясь Гудуйа. А о зайцах, оленях и кабанах и говорить нечего. В большой снег они приходили к самой хижине старика, и тот делился с ними последним.
Из молока буйволицы Гудуйа наловчился делать сыр, козье же молоко он пил. Лобио, овощи, мамалыга и кукурузные лепешки составляли его еду. Даже рыбу и ту жалел этот замкнутый человек и лишь изредка ловил ее.
Пока Гудуйа доил буйволицу и козу, пришельцы неотступно стояли перед его глазами. И чаще других возникали перед ним лица златоволосой женщины и еще той, изможденной, измученной лихорадкой. А в душе старика так и пело: «Нас сердце к вам привело, дедушка».
Когда он закончил дойку и с двумя глиняными кувшинами вышел из хлева, гости накрывали ужин прямо на траве. Увидев вышедшего из хлева Гудуйа, Серова встала и обратилась к старику:
— Будьте гостем, дедушка.
Она попросила так ласково, что Гудуйа проглотил язык от неловкости — ни согласиться, ни отказаться не хватало духу. Все выжидающе смотрели на него.
Гудуйа понял, что пришельцы ждут его ответа. Но он остолбенело стоял на месте: и в хижину не уходил, и к столу не собирался.
— Не отказывайтесь, будьте другом, вас ведь женщины просят,— нарушил молчание Теофиле Таргамадзе.
«Будьте другом!» Это он мне, наверное. Это я должен быть его другом? И это меня зовут к столу?» — удивленно думал Гудуйа, переводя взгляд с одного лица на другое.
— Просим,— повторил Теофиле Таргамадзе.
Не дожидаясь ответа Гудуйа, Серова взяла у него из рук кувшины.
— Ну, а вы нас молоком попотчуйте, ладно, дедушка? — ободряюще улыбнулась она.— А почему у вас молоко в разных кувшинах?!
— Это буйволиное молоко, а это козье.
Гудуйа не сводил глаз с Серовой. Так тепло с ним не говорила еще ни одна женщина на белом свете. И ни у кого на свете не было такого прекрасного голоса.
— Так это козье? — обрадовалась Серова.— А я так люблю козье молоко. У моей бабушки тоже была коза. Я на ее молоке и вымахала такая. Только надоит, бывало, а я тут как тут. Прямо парное пила. Ух и вкусно! Мужчинам мы этого молока не дадим, правда, Наташа? — быстро говорила Серова, чтобы Гудуйа не успел отказаться от приглашения.
— Пейте на здоровье,— сказал Гудуйа и покорно последовал за ней. Подойдя поближе, он поставил на землю второй кувшин и быстро направился к хижине. Спустя мгновение он вернулся, неся в руках табаки и квела.— Ставьте еду на табаки, а на квела садитесь,— он смотрел на гостей уже без прежнего недоверия.
Бее принялись собирать с травы консервы, колбасу, хлеб, алюминиевые тарелки и кружки и ставить все это на низенький столик.
— Я впервые вижу такой столик,— сказала Наталья
Юрьева.— Как вы, такой громадный мужчина, помещаетесь за таким низеньким столиком?
— Это мингрельский стол,— пояснил Юрьевой Теофиле Таргамадзе.— Мингрельцы на этом столе раскатывают мамалыгу и кладут еду. У такой мамалыги совершенно особый вкус. Так что табаки — и стол, и тарелка одновременно.
Гудуйа удивился, что табаки требуют разъяснений. Квелу поставили по одну сторону табаки. Все гости на ней не уместились. Гудуйа вновь пошел к хижине и вернулся с бревном. Его положили по другую сторону табаки вместо квелы.
— И таких низких скамеек я никогда не видела,— рассмеялась Юрьева, устраиваясь на квеле и с трудом сгибая усталые ноги.— А тебе доводилось сидеть на таких, Галя?
— Столько здесь живу, но и я вижу все это впервые.— И она с трудом примостилась на квеле рядом с Юрьевой, но тут же встала.— Нет, Наташа, я сяду рядом с дедушкой. Дедушка, давайте сядем на бревно, а?
— Я сыт,— ответил Гудуйа.
— Поешьте немножко с нами, ну пожалуйста,— взяла Серова старика под руку и усадила рядом с собой на бревне. Она быстро сделала бутерброд и насильно вложила в руку Гудуйа.— Угощайтесь, дедушка.
— А как вас звать?— спросила Юрьева.
— Я знаю, вас Гудуйа зовут,— сказала Серова.— Я и фамилию вашу знаю, Эсванджиа ваша фамилия, ведь так?
— Так, так. Но кому нужны мои имя и фамилия?
— Не надо так говорить, дедушка.
— Вы здесь один живете?— спросила Юрьева.
Серова знаками показала, что не надо спрашивать, но та не заметила.
— Один, совершенно один.
— Один в такой глуши?!
— Одному лучше, глухо ответил Гудуйа.
Все с сочувствием думали об этом лесном человеке, но не спрашивали, почему он живет один. Они понимали, что какая-то неизбывная печаль грызет душу этого человека, и старались не глядеть на него, чтобы он ненароком не увидел в их глазах жалость и сострадание. И все же какое горе могло погнать человека в лес, оторвать от людей и всего мира?
Они были голодны, но ели нехотя. Гудуйа все еще держал в руке свой бутерброд, хотел положить его на стол, но передумал, решив, что женщина обидится. Так сидел он молча
и мялся, чувствуя, что все едят через силу. Он понимал, что причиной этого был он сам. Наконец положил бутерброд на стол, встал и, разлив по кружкам козье молоко, поставил их перед Серовой и Юрьевой.
— Какое вкусное! — едва пригубив молоко, восторженно воскликнула Серова.— Оно еще теплое, представляете, и пахнет сеном, совсем как в детстве...— Она хотела нарушить неловкое молчание, воцарившееся за столом, и вызвать на разговор вновь замкнувшегося Гудуйа. Все тело у нее болело, говорить ей было трудно, но она старалась казаться веселой и беззаботной. — Ну, скажи, что я права, Наташа, ведь правда же сеном пахнет?
— Молоко от одной козы, потому так и пахнет,— улыбнулся Гудуйа.
Он впервые улыбнулся за весь вечер, и лицо его сделалось совсем детским. Серова обрадовано смотрела на него.
— Как это только вашу козу волки не задрали?— спросила Юрьева.
— Ее собака стережет.
Стоило Гудуйа где-нибудь привязать козу, как собака пристраивалась тут же поблизости. Она, подобно своему хозяину, была на редкость добродушна. Лаяла, лишь почуяв волка или шакала, в остальное же время помалкивала и бродила вокруг хижины. Вот и теперь, с любопытством оглядев гостей — такое количество народу она не видела на своем веку,— повернулась и затрусила прочь, наверное, к своей козе.
— Разве собака может одолеть волка?— спросила Серова.
— Вот для буйвола здесь вполне подходящее место,— вставил в беседу слово Теофиле Таргамадзе.
Гудуйа не ответил.
Тучи и мрак одновременно навалились на лес.
Дружно заквакали жабы.
— Вы давно здесь живете?— спросил Теофиле Таргамадзе.
— Не помню,— нехотя ответил Гудуйа. Он устал сидеть с гостями, устал от разговоров и докучливых вопросов.
Заморосило. Теплые капли, словно клей, падали на потные .ища, руки.
Никто даже не шелохнулся. С едой было покончено. Каждый в отдельности думал о Гудуйа.
«Он даже не помнит, сколько живет здесь.— Серова < болью и жалостью исподтишка разглядывала подобие хитона из козьей шкуры, босые ноги Гудуйа, потрескавшиеся и холода, жары и грязи, мохнатую седую его грудь,
корявые руки с каменными мозолями на широких ладонях, клочковатую длинную бороду и седые космы, спадавшие на широкие плечи.— Как он живет здесь? И какая печаль его гнетет?»
— Я пойду огонь разведу. Дождь не перестанет всю ночь. Спать будете в хижине.— Гудуйа встал. Он чувствовал, что гости угнетены его молчанием, но говорить и общаться с людьми он отвык. Потому счел за благо удалиться. Предлог был найден.
— В хижине мы все не поместимся, дедушка! — вдогонку Гудуйа крикнула Серова.
— Должны поместиться,— обернулся Гудуйа.— Нынче ночью даже собаку на двор не выгонишь.
— Спасибо, дедушка.
— Что?!
— Да нет, ничего, дедушка.
Гудуйа уже не помнил, что означало «спасибо».
Женщины улеглись на широкий топчан Гудуйа. Сверху топчан был покрыт медвежьей шкурой. Широкой лохматой шкурой.
Наталья Юрьева тут же уснула.
А вот к Серовой сон никак не шел. Мысли о Гудуйа не давали ей покоя. Что заставило человека навсегда уйти от людей и схорониться в лесу? Глаза Гудуйа, полные глубокой печали и покорства, неотвязно преследовали ее. Серова твердо решила вывести Гудуйа из лесу, к людям. И, успокоенная этой мыслью (хотя она еще не знала, как ей удастся осуществить задуманное), Серова крепко заснула.
Мужчины, не раздеваясь, устроились прямо на дощатом полу. Гудуйа лег спать на балконе. Балкон был узкий, и дождь всю ночь лил прямо на спящего Гудуйа. Но, несмотря на это, он спал спокойно. Ни вёдро, ни ненастье, ни зной, ни холод давно не трогали его.
Он поднялся на рассвете.
Дождь перестал.
Мутно-серое небо тускло нависло над лесом. Матово переливалась омытая дождем листва. Птицы, перепархивал с ветки на ветку, задевали листья, и крупные капли дождя тяжело срывались на землю.
Птицы пробовали голоса, и отовсюду несся свист, щебет, щелк, гам.
Гудуйа часто встречал рассвет здесь, перед своей хижиной. Он давно свыкся с этими звуками, но все же голоса
леса будоражили его. Он смотрел поверх деревьев. Лучи восходящего солнца освещали его лицо. Гудуйа не радовался ни лесу, ни солнцу, стоял ко всему безразличный и равнодушный. И без того бледное его лицо сделалось еще более безжизненным при неярком утреннем освещении.
Оленята лежали у его ног. Чуть в отдалении стояла собака. Все трое пристально смотрели в ту же сторону, что и хозяин.
В таком положении и застала Гудуйа Серова, вышедшая из хижины. Грудь старика освещало солнце, но на плечах и спине лежала черная тень, делавшая его огромным и громоздким. Он стоял, тяжело опираясь на суковатую палку.
Серовой показалось, что Гудуйа молится. Но скоро она поняла, что этот человек ни во что не верует, ничему не поклоняется на всем белом свете: ни солнцу, ни богу, ни провидению, ни человеку.
Так и стоял он, безмолвный и мрачный. Галина задержалась на пороге хижины, чтобы не нарушить невзначай это гробовое молчание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51