..
Слуги по знаку банкира вышли.
— Вот, папа, — сказала, смеясь, Эффи, — имею честь представить прелестнейшего мистера Бама!
Наступила минутная пауза.Эффи стояла перед отцом, сложив на груди руки и высоко подняв голову.Тиллингест улыбался. Он как будто гордился смелостью своей дочери.
Картина была странная.Банкир лежал на своей кушетке. Черты лица его были правильны и тонки. Нос узкий и длинный, рот сжат. Бледные губы имели ясное и строгое очертание. Волосы умирающего прилипли к вискам прямыми и сухими прядями. Он не носил бороды, но имел довольно длинную эспаньолку, начинавшуюся выше подбородка и торчавшую вперед вследствие постоянного движения его левой руки, машинально поднимавшей ее.
Лицо его выражало недюжинную энергию и волю, но, в то же время, и мелкую хитрость. Это было лицо делового человека, находящегося в состоянии постоянного риска, принимающего мгновенные решения, смелого, напористого, но всегда вынужденного скрывать свои чувства под маской равнодушия.
Эффи была красавицей, какими бывают девушки Севера, с их прозрачным белым цветом лица,.глубокими, томными и в то же время невинными глазами, с природно вьющимися роскошными волосами. Чертами лица она походила на отца: та же точность очертаний, то же изящество. Ноздри были округлены глубоко выгнутой линией. Рот был правильный и грациозный. Что же касается глаз, то их умная острота, подчеркнутая холодной твердостью, в точности воспроизводила взгляд отца.
Она была стройна и высока, но ей не была присуща худоба англичанок, напротив, прекрасные формы ее тела вполне могли бы вдохновить античного ваятеля и художника эпохи Ренессанса.
Десять лет тому назад умерла ее мать. С тех пор она стала для банкира другом, товарищем, которому он поверял все свои тайны. Она испытала все страсти того зеленого стола, за которым сражаются промышленники и банкиры, что не могло не отразиться на ее оценках явлений окружа-
ющего мира. Честность и мошенничество стали для нее лишь разными формами одной и той же удачи.Эффи удивляла Нью-Иорк своей роскошью. Она хотела быть богаче самых богатых, поражать самых изобретательных и роскошных дам своими разорительными фантазиями и неожиданными капризами возбужденного воображения. Благодаря урокам отца в восемнадцать лет она уже была холодна и расчетлива...
Прежде чем рассказать, что будет происходить в комнате, где находятся умирающий, юная леди и пьяница, мы должны вернуться к происходившему здесь же несколько часов назад.
В эту же комнату Тиллингест позвал свою дочь. Это было в то время, когда доктор, уходя, объявил ему свой приговор.
— Эффи, — сказал Тиллингест, когда она вошла, — я должен сообщить тебе важную новость...
— Я слушаю, папа.
— Ты уверена в моей способности вести дела?
— Конечно, папа, точно так же как и вся Америка. Банкир улыбнулся. Эта похвала была ему дороже дочернего поцелуя.
— Что же дальше? — спросила Эффи.
— Но, дочь моя, и великих полководцев иногда преследует судьба! И тогда наступает день, когда по фатальному стечению обстоятельств, более сильному, чем воля, — самые лучшие комбинации неожиданно лопаются, или люди, верные им солдаты, неожиданно выходят из-под контроля, или цели, казавшиеся с первого взгляда легко достижимыми, вдруг становятся недосягаемыми... И вместо блестящей победы — что поделать — приходит поражение! Приходится бежать, куда глаза глядят! Великий полководец, бледный, но спокойный, еще пробует удержать возле себя горсточку верных и смелых солдат... Но — слишком поздно! Все рушится! Все погибло... Все пропало!.. На войне битва длится три дня... На бирже — три года. Итак, Эффи, целых три года Тиллингест боролся, придумывал комбинации, маневрировал... Не терян ни минуты, без отдыха и сна твой отец три года двигал миллионами, как другие двигают армиями... Он все испробовал... и вот, разбитый, побежденный свирепой судьбой, а, возможно, и вследствие происков коварных врагов — так или иначе Тиллингест вдруг видит себя раздавленным, уничтоженным, пораженным! Дочь моя, отец твой, один из хозяев всесильной Америки, один из царей спекуляции, символ Уолл-стрит —
теперь разорен... Через три дня имя его будет в списке банкротов... Вот, Эффи, новость, которую я хотел сообщить тебе...
Старик, произнося эти ужасные слова, привстал на своей постели... Он как будто хотел еще бороться... Его остановившиеся глаза будто ждали какой-то неведомой помощи, которая дала бы ему возможность надеяться... Но нет — все было кончено... Ни одного луча света... Никакого выдоха... «Банк Новой Англии» рушился... Здание уже шаталось и готово было упасть.
Эффи молча смотрела на отца.
— Это не все еще, — сказал Тиллингест. В голосе его зазвенел металл.
Эффи выпрямилась в ожидании нового удара.
— Знаешь ли, Эффи, кто меня разорил?.. Старинный друг... — На слове «друг» он сделал четкое ударение.
— Никогда не забывай этого имени, Эффи: этого человека зовут Арнольд Меси!
Эффи молча кивнула.
— Я так уверен в победе, так уверен в том, что могу разорить этого человека, что возобновил бы борьбу завтра же... Если б мог... Да, я должен сказать тебе всю правду. Через двадцать четыре часа Тиллингест, израненный, разбитый, раздавленный, умрет как солдат на поле сражения. Я это знаю, мой доктор сказал мне всю правду. Я требовал это от него... Итак, дочь моя, ты разорена и завтра будешь нищей сиротой...
Эффи сделала странное движение, а затем, по-мужски протянув руку отцу, сказала:
— Что поделать? Я не сетую на тебя.
— Благодарю тебя, — отвечал Тиллингест, довольный ее словами. — Выслушай меня еще...
Следующие слова он особо подчеркнул.
— Я хочу, чтоб ты была богата, Эффи. Я хочу, чтоб ты отомстила за меня и разорила его, слышишь ли? Чтоб ты раздавила этого Арнольда Меси... И чтоб достичь этой цели, я хочу дать тебе в руки средство, сильное средство... Я оставлю тебе в наследство мужа и приданое...
— Кто же этот муж? — спросила Эффи.
— Ты сейчас узнаешь это.
— А приданое?
— Это тайна, которая сделает тебя миллионершей. ...Через час Эффи входила в кабачок «Старый Флаг».
3 СЫН ВИСЕЛЬНИКА
Бам все еще лежал на ковре.Слово «лежал» не совсем точно отражает ситуацию. Пьяный скорее представлял собою груду тряпья, не имеющего ничего общего с живым человеком. Руки его были нелепо подвернуты под туловище. Голова запрокинута, а ноги были скручены в сложную комбинацию, которую народ так удачно назвал «ружейным курком».
- Этот человек пьян? - спросил Тиллингест.
- Еще как, - ответила Эффи.
- Ну, - сказал банкир, — его нужно поскорее привести в чувство... Мне нужно с ним поговорить, а ты знаешь, что я не могу терять время.
Эффи минуту подумала, вышла и возвратилась через несколько минут с флаконом в руке.Она стала на колени, перед Бамом, налила себе в руку несколько капель благовонной эссенции и начала растирать виски пьяницы. Затем, преодолев отвращение, подула немного на лоб, освежая таким образом его пылающую голову.
Не прошло и пяти минут, как Бам глубоко вздохнул и попытался приподнять голову.Тогда Эффи обвила руками его шею и приподняла голову. Нельзя представить себе ничего более странного и отталкивающего, чем сочетание этих двух соприкасающихся голов! Одна - царственно красива и свежа, другая -искажена и порочна.
Она еще раз смочила ему виски духами.На этот раз Бам вздрогнул и встряхнул головой, будто этот запах пронзил его насквозь. Конечно, в кабачке «Старый Флаг» едва ли можно было научиться дегустировать духи. Неизвестное всегда страшит...
Губы его дрогнули и предприняли определенное усилие произнести какое-то слово.
- Он приходит в себя, - сказала Эффи.
Бам заворчал и (о, верх неприличия!) вместо горячей благодарности произнес совсем иное:
- Да пошли вы к...
Затем Бам предпринял попытку вырваться из рук Эффи и приподняться, но снова обессиленно повалился на ковер.
— Черт возьми! — пробормотал он: — Да оставите ли вы меня в покое?
Потом он добавил:
— Я хочу пить.
Красавица смочила ему губы водой, нисколько не теряя присутствия духа.
— Тьфу! — заворчал пьяница. — Что за мерзость вы мне дали?
При этом он поджал ноги и попробовал встать. Эффи, ловко воспользовавшись этим движением, приподняла его с силой, которую нельзя было подозревать в ней, и бросила в кресло. Бам опустился на подушки, просевшие под тяжестью его тела... Первым ощущением его был испуг. Он опять попытался привстать и снова упал, ругаясь.
Затем, будто проснувшись, открыл глаза и стал осматриваться...
— Вам лучше? — спросила Эффи ласковым голосом. Бам обернулся, ища того, к кому бы мог быть обращен этот вопрос и, конечно, никого не обнаружил.
— Я говорю с вами, — сказала Эффи. —Я спрашиваю вас: лучше ли вы себя чувствуете?
— Да право... право... ничего! Благодарю... — бормотал Бам, у которого в голове мысли плясали бешеный танец.
— Успокойтесь, — сказал в свою очередь Тиллингест ровным голосом, — и не бойтесь ничего. Вы находитесь у друзей.
Тогда Бам вытаращил глаза.
— У друзей? Я-то? Здесь?
Он никак не мог предположить, что у него есть друзья в таких салонах, убранных роскошными тканями, с такими толстыми коврами и мягкими креслами.Следуя естественному течению мыслей, он перевел взор с окружающей его мебели на себя самого и решил, что если чудеса существуют, то кабак «Старый Флаг» еще мог превратиться в роскошнейшее жилище, но уж никак не Бам — в изящного джентльмена.
Действительно, его одежду никак нельзя было назвать изысканной. Нечто вроде жакетки, когда-то клетчатой, черно-белой, а вследствие изношенности ставшей одноцветной и бесформенной, плохо скрывало полное отсутствие белья. Что же касается панталон красноватого или скорее непонятного цвета, то они свисали клочками на его башмаки, перевязанные тесемками, и без одной подошвы, что была потеряна во время рысканья по улицам.
Тем временем Бам все более приходил в себя благодаря тому внутреннему очагу, тепло которого возвращало его к жизни.Вдруг какая-то мысль промелькнула в его глазах. Он обернулся к Эффи и смущенно кашлянул.
— Не можете ли вы, мисс, дать мне каплю виски?
Девушка взяла с камина дорогой резной графин и принесла его на хрустальном подносе. Тиллингест взглядом дал понять дочери, что желает остаться с этим человеком наедине.Эффи кивнула. Когда она выходила, Бам встал, прислонился к спинке кресла и низко поклонился ей. Поклон этот был достоин актера Фредерика Леметра в роли Робера Макера!
Бама освещала лампа с матовым колпаком. Это был хорошо развитый двадцатилетний парень. Его густые черные волосы падали на лоб крупными завитками. Он откинул их назад обеими руками, как чистят траву граблями. Лицо его было в фиолетовых крапинах, но под налетом пьянства и разврата, можно было заметить изначальную правильность его черт. Нос, довольно широкий у ноздрей, имел прямую и благородную, форму. Чувственный рот окаймлялся густыми черными усами, и темно-каштановая борода, к которой бритва не прикасалась целую неделю, кустилась вокруг щек и подбородка.
— Дело в том, — начал банкир, — что я очень болен... Я умираю. Позвольте мне не терять время на вступление. Отвечайте на мои вопросы как можно короче...
Тон умирающего произвел некоторое впечатление на Бама и он на всякий случай поклонился.
— Сначала нужно, — продолжал банкир, — чтоб вы знали, у кого вы находитесь и кто я такой. Мое имя Тиллингест, хозяин «Банка Новой Англии».
Чтобы представить себе весь эффект, произведенный этим вступлением, нужно увидеть мусорщика, у которого Ротшильд попросил бы взаймы два франка.
Вам отшатнулся.
— Что такое! — воскликнул он. Он хотел уже заявить, что ничего здесь не украл, да и не собирался ничего красть, но сдержался и уставился на банкира в ожидании разгадки...
— Назвав вам свое имя, — продолжал Тиллингест, — попрошу и вас представиться...
— А вы не знаете меня?
— Возможно.
— Меня зовут Вам, — ответил не без достоинства завсегдатай «Старого Флага», — я Бам из дома «Трип, Моп, Вам и Ко», хорошо известного в Нью-Йорке, — сказал он, цинично осклабившись.
— Я сказал вам, что не могу терять ни минуты времени... В настоящий момент ваше счастье в ваших руках... Советую вам не терять его... Напрягите лучше свою память и скажите, не имели ли вы какого другого имени...
Бам колебался. Его недоверчивые глаза остановились на бледном лице умирающего.
— Нет, — резко ответил он.
— Вы неоткровенны... напрасно... или ваша память изменяет вам... Позвольте помочь ей... Не родились ли вы в Антиохии в пятидесяти милях от Сан-Франциско?
Бам молчал.
— Одним словом, — продолжал нетерпеливо Тиллингест, - вас зовут Джон Гардвин, и вы сын Майкла Гардвина, повешенного десять лет тому назад за убийство своего брата, Айка Гардвина.
Бам сжал кулаки и сделал угрожающее движение в сторону банкира. Нисколько не смутясь этим покушением, банкир протянул руку, взял маленький револьвер, лежащий на стоявшем рядом столике, и небрежно положил его к себе на колени.
Результатом этого простого действия было угасание минутной вспышки Бама, который ограничился выразительным ворчанием.
— После несчастного происшествия, жертвой которого стал ваш отец, вы уехали в Филадельфию... Так?
- Да.
— Там некий грешок, совершенный в парке Фермаунт, среди толпы, привел вас в тюрьму, где вы пробыли несколько месяцев. Четыре года спустя вы оказались в городской тюрьме Бостона...
— Вследствие другого грешка, - заметил Бам.
— Случившегося в отеле «Риверс»... Вы два года размышляли о грустных последствиях этой новой шалости.
— Два года, это верно...
— Вам тогда еще не было и девятнадцати лет. В эти годы вы уже поняли, что для захватившей вас деятельности нужна более обширная арена, и переезжаете в Нью-Йорк... где вы находитесь уже полтора года, не правда ли?
— Абсолютно точно, полтора года.
— И, кажется, не разбогатели, — сказал банкир, бросая взгляд на лохмотья своего собеседника.
Надо сказать, что Вам был очень сообразителен. Если,в первой половине разговора он выказывал умышленный цинизм, то теперь он ясно понимал, что ведь не для того же привез его к себе один из первых банкиров Нью-Йорка, чтоб изложить ему его биографию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25