— Голос Колобка прозвучал хоть и напряженно, но медово, льстиво.— Просто совершился акт нормального воспитания.
—- Я вижу, — сказал Павлов. — А ну, отойдите.
— Вы не имеете права вмешиваться... — запальчиво начал было Колобок.
— Имею, — оборвал его Павлов, — отойди, говорю тебе! — И несмотря на то что был на целую голову ниже Трофима Ивановича, тот послушался. Бледнея, он смотрел на Демида: парень стоял на коленях, обессиленно навалившись грудью на кровать, руки все еще защищали голову.
«Нет, нет, я не убил его, — успокаивал себя Колобок. — Он жив».
Где болит? — спросил Павлов, дотронувшись до плеча Демида.
Тело сковало болью, от малейшего движения темнело в глазах, но Демид нашел в себе силы подняться, сначала сесть на постель, потом встать на ноги. Его била дрожь, как в лихорадке, и он с трудом сдерживался, чтобы не стучать зубами.
— Где болит? — допытывался Павлов.
— Ничего, Семен Александрович, — не узнавая своего голоса, сказал юноша, — ничего страшного.
— Я и вижу... Сейчас вызову «Скорую помощь» и милицию.
— Семен Александрович, — протянул тонко, дрожащим голосом Колобок, и было удивительно это несоответствие тонкого, перепуганного голоса и крупного мужского тела, — разве вы не учили своего ребенка?
— Что случилось? — послышался хриплый, прокуренный женский голос. Это вышла из своей комнаты Ольга Степановна.
— Ничего, ничего, некоторые недоразумения среди близких, — дрожащим дискантом проговорил Колобок.
— Все хорошо, Ольга Степановна, — и снова голос Демида прозвучал по-чужому, странно, — не беспокойтесь...
Договорить он не успел, перед глазами поплыли, все сужаясь и сужаясь, концентрические черные круги; стараясь за что-то ухватиться, но хватая руками лишь воздух, юноша рухнул на пол.
— «Скорую помощь». Немедленно, — скомандовала Ольга Степановна.
Когда приехала женщина-врач, Демид уже пришел в себя.
— Кто тебя так отделал? — спросила она.
— Упал с окна, — ответил Демид. — Хотел костыль забить и сорвался. Об этот железный столик ударился.
— Плохо выдумываешь, — сказала доктор. — Здесь болит? Согни колено.
Колено согнуть он не смог: от жестокой боли снова круги поплыли перед глазами, и он опять потерял сознание.
— В больницу, — распорядилась врач,
Глава шестая
Домой из больницы Демид вернулся через неделю. Пришел без провожатых, самостоятельно, опираясь на костыль. До призыва в армию оставалось еще девять дней, и за это время он должен был научиться ходить свободно, без помощи костыля.
И он наступал на левую ногу так, словно не было в колене мучительной боли. Идти в армию ему было просто необходимо. Медицинскую комиссию прошел раньше, осталась главная, призывная. А колено со временем перестанет болеть, так и хирург, выписывая его из больницы, сказал.
В большую комнату военкомата, где заседала комиссия, он вошел бравый и подтянутый, как и надлежало быть призывнику.
Военком сидел в центре, еще один офицер рядом, дальше представитель райкома партии, еще далее... Демид взглянул и замер: далее сидел врач-хирург из поликлиники.
— Хорол Демид Петрович, — сказал секретарь, — закончил десятилетку, характеристики отменные, имеет серьезную склонность к математике, предварительное заключение — зачислить в состав ракетных войск.
Врач встал со своего места, подошел к комиссару,
«Молчи, — беззвучно кричал Демид, — молчи!»
Но врач не промолчал, сказал что-то тихо.
— А ну, пройдитесь, товарищ Хорол, — приказал комиссар,
Большую комнату, в которой заседала комиссия, насквозь пронзали солнечные лучи. Яркое солнце радостным потоком вливалось в четыре окна, было оно уже по-осеннему прохладным, ласковым, под лучами такого
солнца трудно скрыть от людского взгляда, хотя бы намек на боль. Но Демид должен превозмочь ее. Должен, чего бы этого не стоило! Он прошелся по комнате четким строевым шагом, ставя ногу на всю подошву, а огромные окна перед глазами то расплывались морями расплавленного сверкающего металла, то зияли черными провалами.
— Как видите, все прекрасно, — сказал комиссар, обращаясь к доктору.
— Вы не знаете, каких усилий стоит ему эта ходьба и какую боль он превозмогает, — сказал хирург, протягивая военкому черно-серую, покрытую непонятными черными тенями рентгенограмму.
— Это можно вылечить? — спросил комиссар.
— Да, со временем все пройдет, но только со временем.
— Когда?
— Года через два-три, а то и через все пять. Точно сказать трудно.
— Работать на заводе или учиться сможет?
— Конечно.
— Неправда! — выкрикнул Демид. — Я и сейчас хожу нормально. Даже бегать могу. Я хочу в армию!
— Подожди, — сказал хирург. — Товарищ военком, он сейчас упадет в обморок от боли. Жаль, мы теряем превосходного солдата. Волевые качества его очевидны.
Демид и сам понимал, что если сделает еще несколько шагов — не выдержит, упадет; терпеть боль дальше просто не было сил.
— У вас есть отец, мать?
— Нет, — ответил Демид, и голос прозвучал твердо, только, чуть-чуть разомкнувшись, дрогнули губы. Не рентгеновский снимок и не слова, а эта едва заметная гримаса страдания убедила комиссара.
Представитель райкома партии взял из своей папки лист бумаги, протянул военкому, тот взглянул и сказал: Припоминаю, припоминаю. Петр Хорол. Был смелый человек. — Потом взглянул на Демида и сказал: — Что ж, товарищ Хорол, состояние вашего здоровья не позволяет вам быть призванным в ряды Советской Армии.
— Как это не позволяет? Я же здоров! — крикнул Демид.
— Не кричите. Мы понимаем и уважаем ваши чувства и вашу выдержку. Какие будут соображения, товарищи?
— От призыва освободить, явиться на комиссию через пять лет.
Комиссар окинул взглядом членов комиссии. Все молчали, и Демид почувствовал, как этим людям хочется назвать его солдатом, как сочувствуют они ему в беде.
— Будут другие предложения? Все, товарищ Хорол, через пять лед мы вызовем вас для повторного осмотра.
Вот так и вышел Демид Хорол из дверей военкомата, растерянно оглянулся, увидел перед собой какую-то незнакомую улицу, взглянул направо, потом налево и остановился у края выщербленного тротуара, выложенного" из желтого киевского кирпича, не зная, куда идти и что теперь делать. Казалось, что за один миг перенесся он за тысячи километров от Киева, возможно, даже в другую страну, настолько чужой показалась ему хорошо знакомая, много раз исхоженная, затененная высокими каштанами и тополями тихая улица имени Володарского. Деревья тут росли мощные, развесистые, они высоко в небе сплетали свои ветви, еще густо покрытые осенними багряно-медными листьями, и потому на землю опустились тихие золотые сумерки. Вокруг буйствовала яркая киевская осень, пламенела своим многоцветьем... А в жизни Демида все изменилось, планы его, так хорошо разработанные и продуманные, вдруг рассыпались в прах. С чего теперь ему начинать?
Сделал несколько щагов и понял, что не дойдет, давал о себе знать строевой шаг, продемонстрированный им перед комиссией. Врач сказал: «...Со временем ходить будете нормально». Когда это «со временем»?
Колено болело нестерпимо, и единственным желанием Демида было лечь прямо тут, на тротуаре, возле военкомата и полежать, пока успокоится боль. Но он не разрешил себе' такую слабость, оглянулся. По соседству с военкоматом сносили старый дом. Подошел, взглянул на кучи битого кирпича, отыскал глазами какую-то палку, попробовал опереться — стало легче. «Дойду, — с удовлетворением подумал он, словно эта подмога что-то значила. — Дойду, а там посмотрим».
И он действительно дошел, и на второй этаж поднялся по лестнице довольно-таки легко, а вот около дверей пришлось переждать, собраться с силами, чтобы достать из кармана ключ и переступить порог. Но дверь отворилась сама, перед ним стояла Ольга Степановна, будто нарочно поджидала, когда Демид вернется.
— Зайди ко мне, — сказала она.
В комнате учительницы Демид опустился в глубокое кресло, стоявшее перед телевизором, и с удивлением отметил, что и здесь все кажется ему незнакомым, словно увиденным впервые. Какая-то глубокая перемена произошла с ним там, в военкомате, когда хватило у него сил превозмочь боль и пройти перед комиссией строевым шагом. Той минуты он никогда не забудет, потому что именно тогда понял, что способен на многое. А зачем нужна ему эта сила?
— Не взяли, — сказала учительница. Через пять лет перекомиссия.
— Что же ты будешь делать?
— Когда боль отпустит немного, пойду к Павлову на завод.
Ольга Степановна, что-то ворожила у буфета, потом пододвинула к Демиду невысокий столик, поставила тарелку с двумя котлетами и крупными, пунцовыми, покрытыми будто изморозью на разрезах помидорами и приказала:
— Ешь.
Демид не то чтобы боялся старой учительницы, но за долгие годы привык слушаться. К тому же и есть хотелось...
Ольга Степановна подождала, пока исчезли котлеты и помидоры, положила на стол большую желто-прозрачную, будто янтарную грушу и снова приказала.
— Ешь. — И неожиданно добавила: — Господи, какая же он тварь.
Не спрашивая, о ком идет речь, Демид ответил: Нет, он несчастный.
— Такие, как он, не имеют права быть счастливыми.
— Нет, — сказал юноша, — быть счастливыми все имеют право. А он очень несчастлив.
— Странный ты мальчик.
— Я уже не мальчик. Спасибо, Ольга Степановна. Можно, я пойду полежу? Мне подумать, хорошенько подумать надо.
— Конечно. Иди.
Демид вошел в свою комнату и тоже увидел ее по- новому. Пропыленная она, неприветливая, голая. Теперь жизнь его словно разделилась на две части: до той минуты, когда он прошел строевым шагом перед комиссией военкоматами после. Сел на свою старую табуретку, машинально опустил ногу на педаль швейной машинки, колесо бесшумно и послушно завертелось, но теперь это не успокаивало, а, наоборот, почему-то раздражало.
Ребячество все это, а он не малое дитя, ему жизнь свою решать надо. Снял ногу, колесо ёще долго бесшумно вертелось, отлично смазанное колесо.
Кто-то позвонил, Ольга Степановна подошла к дверям, открыла, послышались женские голоса, потом чьи-то отчетливо прозвучавшие в коридоре шаги стихли около его двери, раздался стук. На разрешение войти дверь распахнулась, и девушка, очень похожая на Ларису Вов- гуру, но все-таки вроде бы и не она, остановилась на пороге. Прошлый раз, летом, Лариса приходила уверенно, смело, даже нарочито вызывающе, сейчас на дворе стояла глубокая осень, но не это, конечно, изменило девушку. Она выросла, стала женственнее (нет, девчонкой ее не назовешь), большие, в пол-лица, глаза хмуро смотрели из-под длинных ресниц. Брови густые, пушистые, нос почему-то немного вспух, и все лицо скорбно и по-детски беззащитно. На девушке — легкий модный плащ, в руках объемный пакет. Демид даже не сразу узнал ее, но как только заговорила, убедился — она, Лариса. У нее вроде бы не хватало дыхания, чтобы выговорить каждое слово, и потому голос сделался глуховатым, грудным — не скажешь, хуже или лучше, — но каким-то особенным. Она поздоровалась, прошла и села на единственный в комнате стул.
И вдруг, опустив пакет на кровать, она закрыла лицо ладонями и горько беззвучно зарыдала. Плечи ее вздрагивали, и, наверное, самым большим ее желанием было сдержать рыдания, не крикнуть, не дать прорваться горю.
Демид вскочил, колено резко ударило болью, схватил девушку за плечи.
— Что с тобой? Успокойся! Чем тебе помочь?
И снова так же неожиданно, как и заплакала, Лариса сумела овладеть собой, успокоиться. Вытерла платком покрасневшие глаза, мгновение переждала, обретая утраченный ритм дыхания, потом сказала:
— У тебя сейчас вид перепуганного насмерть зайца.
— Верно, — ответил Демид, — я действительно испугался. Что случилось?
— Не бойся, больше ты моих слез не увидишь. Постараюсь сделать так, чтобы никому другому такого удовольствия не доставить. Пусть иные плачут, а я буду смеяться.
Стараясь утвердиться в собственном решении, она попробовала улыбнуться, но губы, еще по-детски пухлые, искривились, и из глаз вновь обильным дождем хлынули слезы. Лариса вскочила со стула, топнула ногой и, приказывая себе, крикнула:
— Перестань!
— Плакать и в самом деле не стоит, — сказал Демид, с усилием скрывая тревогу. — Может, все-таки скажешь, что произошло и чем я тебе могу помочь?
— Мне уже ничем не поможешь, — сказала Лариса, — дед мой умер, умер Аполлон Остапович Вовгура, единственный человек, кого я по-настоящему любила...
— Когда умер?
— Похоронили тюзавчера. На кладбище. Увезли прямо из больницы, Мой папаша не захотел канителиться,' везти домой, а я так просила...
И снова у девушки перехватило дыхание, голос задрожал, но на этот раз она не заплакала.
— Что ж ты не сказала? Я бы пришел помочь.
— Ничего, справились. И хватит об этом. Хотя нет: я хочу, чтобы ты знал, почему я плачу, — я его очень любила. Был мой дед вором, двадцать пять лет отсидел по лагерям, все, что можно сказать плохого о нем, будет правдой. Я это понимаю... Но была у него одна черта, которая привязала меня к нему на всю жизнь, — он был особенный, ни на кого не похожий. В наше время все стандартное, все одинаковое. Вещи одинаковые, люди одинаковые, чувства одинаковые, и как-то так получается, что, чем больше сходства, тем лучше. Это в автомобиле все колеса должны быть похожими, чтобы удобнее было сменить одно на другое, а на деле выходит, что и люди, которые окружают тебя, одинаковые и их также можно легко заменить и разницы не ощутишь.
— Может быть, стандартизация не в людях, а в тебе?
— Как это прикажешь понимать?
— А так. Наверное, друзей себе ты выбираешь по одному стандарту. Таких, чтобы восхищались тобой, комплименты говорили, а ты бы царствовала над ними. Разве не так? Вот они-то и оказываются легко заменимыми.
— Ты злой?
—Нет, просто подумал, если судишь людей, то непременно надо начинать с себя самого.
— И ты так пробовал делать?
— Пробовал.
Лариса помолчала, недоверчиво посмотрела на юношу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45