Софья Павловна почувствовала, что сердце ее вдруг болезненно сжалось. Вот что значит произнести только одно это заветное слово. Да, она любит этого человека, большого, шумного, с сильными руками и светло-голубыми, как степное прозрачное озеро, глазами, любит таким, каков он есть, с его страстями, бурными эмоциями — ив горе, и в радости, и в дружбе, и в неприязни. Любит! И что ей до всех кривотолков? Должен же быть человек, на которого Лубенцов может опереться в жизни, или так и ходить ему в одиночку до гробовой доски, карая себя за случившееся?
А посоветоваться не с кем, вот в чем беда. Кому ни скажи, только руками разведут в ответ: «Ты что, с ума сошла? Ведь он не владеет собой...»
Трудно, невозможно решиться заговорить о своей любви первой, а Лубенцов все молчит, обрекая себя на одиночество. Что же делать? А ведь они могли бы быть счастливы! Он просто замечательный, умный, тонкий... Да, умный, тонкий, внимательный — все так. Но вдруг однажды, скажем, хлебнет пересоленный борщ и в ярости потеряет над собой контроль... Господи, какие глупости лезут в голову! Вот сейчас он, наверное, сидит в своих синих «Жигулях» у подъезда спортзала и мучается, решая тот же вопрос... Что же все-таки делать?
Глава двадцать третья
Каждый раз, приходя в спортзал, Софья невольно вспоминала, как они познакомились с Лубенцовым. Профессор ставил опыты по динамике сокращения мышц, изучал, какие перегрузки может выдержать человеческий организм. Здесь они и встретились. Он сидел на скамеечке около стены в спортзале, смотрел на спортсменок, изредка бросая ассистенту несколько слов, тот записывал, а потом подошел к ним, четырем гимнасткам, и попросил уделить полчаса для беседы с профессором.
Они собрались в кабинете директора Дворца культуры, немного удивленно разглядывая выразительное сухощавое лицо профессора с большими светло-голубыми глазами, еще молодое, но с глубокими морщинами на лбу и в углах рта.
— Простите, что задержал вас,— сказал тогда Лубенцов,— я профессор математики, работаю над проблема
ми биомеханики. Для решения некоторых задач нам необходимо поставить ряд опытов. Я просил бы вас вместо занятий в спортзале на следующей неделе в эти же часы провести тренировку в моей лаборатории.
— Эта работа оплачивается,—добавил ассистент.
— Что придется делать? — поинтересовалась Софья.
— Выполнить эту же программу с той лишь разницей, что к вам будут подключены датчики, которые и зафиксируют, где, когда и как возрастают перегрузки. И еще нужно будет сделать анализ крови до и после тренировки.
— Почему вы выбрали именно нас?
— Не знаю,— ответил Лубенцов,— вы показались мне наиболее гармоничными, что ли.
— Это нужно расценивать как комплимент? — улыбнулась Софья.
— Нет, просто в таком случае нагрузки будут наиболее типичными.
— Ну, что, девушки, послужим науке? — спросила Галя Ковтун, наладчица с ВУМа, «королева памяти», как ее называли в десятом цехе.
— Почему только женщины? — вновь спросила Софья.
— Мужская группа работает отдельно.
— Придется согласиться,— решила Галя,— чего не сделаешь ради прогресса.
На следующую неделю в лабораторию, столы которой были уставлены непонятной аппаратурой, ассистент внес четыре стула.
— Проходите, пожалуйста,— попросил он.
— Здравствуйте,— прозвучал басовитый сочный голос. Это вошел Лубенцов, высокий, худощавый, в белом халате и шапочке. На женщин — никакого внимания.
— Датчики все подключены?
— Все.
— Итак, товарищи, начинайте вашу тренировку, в полную силу.
— Простите,— вдруг спросила Софья,— вы сказали, что занимаетесь математикой, а при чем здесь биология?
— В наше время трудно провести грань между науками. В биологии математика занимает огромное место.
— В каждой естественной науке столько настоящей науки, сколько в ней присутствует математики? — спросила Софья, вспомнив слова Демида.
— Откуда вы это знаете?
От одного будущего ученого.
— Возможно, и так.— Профессор скользнул по ее лицу странным взглядом, значения его тогда Софья понять не могла, но почувствовала себя на удивление беззащитной. Стояла перед ним, крупным сильным мужчиной, вся облепленная датчиками, и совсем неожиданно для себя сказала:
— Значит, мы для вас подопытный материал?
— Разве это не ясно?
— Сегодня,— решительно сказала Софья,— я поработаю с вами, ведь на эти датчики затрачена уйма времени, а завтра — не буду.
— Тогда вы не нужны мне и сегодня,— резко бросил профессор.— По-моему, вас никто не обидел. Если мы поменяемся местами, подопытным материалом стану я.
— Простите.
Разговор был коротким и злым. Началась работа.
Но как бы ни поворачивалась Софья, сколько бы ни прыгала, ни нагибалась так, что прямо сердце заходилось (именно в эти моменты ассистент, глядя на аппаратуру — маленькие экраны телевизоров, на которых мелькали зеленые линии,— казался особенно довольным), она все время ощущала на себе взгляд Лубенцова. Он не обжигал, не пронзал, напротив, словно помогал, и, хотя глаза профессора были скрыты дымчатыми стеклами очков, чувство это не проходило.
Когда Софья вышла из дверей института, Лубенцов шагнул ей навстречу так, будто ждал ее целую вечность.
— Не удивляйтесь,— сказал он.
Софья почувствовала, что не только не удивлена его появлению, а, наоборот, рада его видеть, и именно это чувство, непонятное и тревожное, поразило ее.
— Почему вы здесь? — прямо спросила она.
— Не знаю,— сказал Лубенцов,— мой ответ прозвучит бессмысленно, но я убежден, что вы мне поверите. Я бы мог придумать какую угодно банальность, объяснение, но не хочу этого делать. Не знаю, почему я здесь... но иначе поступить не мог.
— Зачем я вам нужна?
— Может, только для того, чтобы побыть с вами еще несколько минут или довезти вас до дома.
— Вы понимаете, что после этого разговора мне прийти в лабораторию будет трудно?
— Понимаю.— Он вымолвил это слово так обреченно, что Софья неожиданно для себя улыбнулась.— Я ничего не смог с собой поделать...
— А я, против всякого ожидания, возьму и приду,— вдруг сказала она, озорно поглядывая в его глаза.
С того вечера прошло почти два года.
— Вы все знаете про меня? — как-то спросил профессор на исходе первого года их знакомства.
— Да, информации больше чем достаточно...
— И вы... боитесь меня?
— Немного боюсь,— честно призналась Софья.
Разговор произошел в машине, остановившейся в этот
момент у светофора; треугольник — поликлиника, спортзал и дом Софьи — Лубенцов уже мог бы проехать с закрытыми глазами.
— Мне жаль, что я не могу сказать вам что-то более приятное,— промолвила Софья, когда машина остановилась около ее подъезда,— но мне кажется, что честность и искренность в отношениях между людьми — главное.
— Может, он пройдет, этот страх?
— Не знаю,— ответила женщина.
Она была уверена, что на следующий день не увидит синих «Жигулей» около спортзала, и даже задержалась дольше обычного, разговаривая с девушками, настолько глубокой была эта уверенность, но синяя машина стояла на своем привычном месте, и ничего не изменилось в голубых внимательных глазах профессора.
После этого прошел еще год, и Софья почувствовала, что надо что-то решать, дальше так продолжаться не могло. Лубенцов любит ее, она это видела, но никогда не позволит себе сказать первым решающее слово. Но и она не может в конце концов броситься ему на шею: ах, я вас люблю, хочу за вас замуж. Где же выход? Так и будут ездить по киевским улицам то зимой, то весной, то летом?..
Софья даже вздрогнула от внезапно нахлынувшего чувства, желания быть постоянно с любимым, делить с ним все, ничего не опасаясь, не думая ни о прошлом, ни о будущем, прижимать к груди их сына... Почему пришла эта мысль? Может, пробил ее женский час, проснулось чувство материнства, подоспела пора, когда она должна решить, иметь ли детей? Нет, дело в том, что она по-настоящему полюбила, любит и хочет повторения любимого человека в маленьком, таком же голубоглазом, как и он, существе...
В тот вечер Софья в смятении присела на скамеечку рядом с Демидом, и он тут же почувствовал ее настроение. Почему он сразу, как приемник, настроился
на волну ее переживаний? Откуда в нем, простом рабочем, эта чуткость? Трудно сказать, может, потому, что сам хватил в жизни немало лиха, а может, оттого, что работает на удивительном заводе, создающем умные машины. Новая жизнь рождает и новую психологию.
Поняв ход ее мыслей, Демид, однако, не решился заговорить первым. Он был уверен, что и отец его, и дед не стали бы расспрашивать человека, у которого болит душа: сам пожалуется или попросит помощи — другое дело, а вмешиваться — только навредишь.
— Как твое колено? — спросила Софья.
— В порядке.
— А я, наверное, скоро брошу спорт. Надоело что-то, видно, старею...
— Ну что вы, Софья Павловна! — протестующе воскликнул Демид.
— Ладно, Демид, спасибо. Я знаю, ты добрый парень,— и помолчав немного, спросила: — Слушаешь лекции Лубенцова, нравятся они тебе?
— И лекции слушаю, и консультации посещаю, и даже вижу, как он частенько одну мою хорошую знакомую после тренировок подвозит домой...
— А ты, оказывается, немножко сплетник...— Софья сказала вроде бы в шутку, а получилось грустно. И голос, и поза ее: поникшие плечи, бессильно брошенные на колени руки,— все говорило о том, как ей сейчас трудно.— Что мне делать? — вдруг неожиданно с горестным отчаянием спросила она.
— Софья Павловна,— удивленно воскликнул Демид,— я вас не узнаю! Вы для меня всегда были образцом здравого смысла.
— Особенно, наверное, когда я проводила эксперименты с Колобком... Это ты имеешь в виду? — криво улыбнулась Софья.
— И это тоже. Встретился вам человек, он показался порядочным, мальчишку чужого воспитывает. Это не так-то часто встретишь... И человек этот был влюблен в вас по уши. Он и сейчас вас любит, этот Колобок, будь он трижды неладен. А потом оказалось, что он — не пара вам.
— Сколько тебе лет, Демид?
— Разменял третий десяток.
— Не похоже. Уж очень рассудителен...
— А это оттого, что я стараюсь делать выводы из ошибок прежних поколений,— засмеялся юноша.
— Богатый опыт. Только когда беда коснется тебя самого — об этом опыте забываешь. Помнишь пословицу «Чужую беду руками разведу, а своя придет — ума не приложу»? Так и у меня. И пришла не беда, а радость, а вот как поступить, не знаю...
— А я вам посоветую.
— Подумать только,— всплеснула руками Софья Павловна,— советчик нашелся!
— Вы подождите смеяться, сначала выслушайте. Сделаем так: завтра суббота, и я приглашаю вас в оперный театр...
— Час от часу не легче! Зачем мы с тобой пойдем в театр?
— Для выяснения ваших отношений. Но, поверьте мне, мы до театра не дойдем. Не успеем дойти... А пока сегодня, из дома, позвоните нашему общему знакомому, скажите ему, что завтра у него свободный вечер, потому что вас пригласили в оперу.
— Он просто плюнет и на меня, и на тебя, и на оперу, и на все на свете! Ты его не знаешь. Он гордый. — Софья Павловна с негодованием отодвинулась от Демида.
— Тем лучше, значит, будет ясно, что никогда не любил вас. Только не думаю. Глаза у него, когда он смотрит на вас...
— Какие?
— Особенные. Нежные.
Они долго молчали, сидя рядом. На ковре перед ними одна из гимнасток выполняла вольные упражнения, отрабатывала прыжки. И было в этом столько пластики, силы, ловкости, что не смотреть на нее, не любоваться было просто невозможно. Но они оба словно и не видели ее.
— Нет, ничего из этого не выйдет,—сказала Софья Павловна.
— Выйдет! — заверил Демид.—В математике часто случается, что негативное решение результативнее позитивного. А ему надо немного помочь, немного подтолкнуть...
— Так это в математике... Славный ты, Демид, добрый, и главное — верный. Спасибо тебе, поговорила с тобой и вроде бы легче стало, —- и вдруг озорно улыбнулась,— что ж, будь по-твоему, пойдем в театр.
— Вот это другой разговор! Интересно знать, когда он заберет вас к себе: еще сегодня или завтра?..
Глава двадцать четвертая
Из спортклуба до бульвара Ромена Роллана полчаса ходу, в июне это просто чудесная прогулка. Летит, кружит в воздухе тополиный пух, ветер сбивает его легкими белыми, как снег, ворохами к тротуарам, и они кажутся словно запорошенными. Демид шел не спеша, и на душе у него было не так спокойно и весело, как хотелось бы. Может, и в самом деле затеял глупость с оперой? Зачем ему, в сущности еще мальчишке, встревать в дела взрослых, поживших и повидавших всякого? Сами бы разобрались...
— Демид! — крикнул Геннадий, рядом с ним у скамьи стояли Тристан Квитко и Данила Званцов.
Почему-то именно теперь эта встреча была особенно неприятна Демиду, но не повернешь же обратно, не свернешь в сторону, когда тебя уже окликнули. Пришлось подойти, поздороваться.
— Послушайте, молодой человек,— любезно улыбаясь, проговорил Квитко,— не составите ли нам компанию в кафе «Элион»?
Один раз, помнится, Демид уже отказывался от подобного предложения, если откажется и на этот раз, подумают, что боится, струсил. А чего и кого ему бояться?
— Охотно.
— Вот и прекрасно. Удачно, что мы вас встретили,— Тристан Квитко стоял справа от Демида, чуть поодаль Геннадий со Званцовым.— Вы, наверное, знаете, Лариса школу окончила. Теперь она совершеннолетняя, с паспортом. Это ли не событие? Его надо отметить. Надеюсь, наши юные леди не заставят нас ждать?
И действительно, Лариса и ее подруга Клава вскоре показались на дорожке. Обе в белых платьях, сияющие, как сама юность.
Увидев Демида, Лариса нахмурилась:
— А ты почему здесь?
— Шел мимо, пригласили... Тоже хочу тебя поздравить.
— Спасибо. Ну, пойдемте. Праздновать хочется, танцевать хочется, смеяться, петь... Все теперь можно! Подумать только — школа позади!
Кафе, размещавшееся на втором этаже бытового комбината, называлось «Элион» не случайно. Его составили начальные буквы слов: энергия, лирика, изобретательность, образованность, находчивость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45