.. Правда, создаем мы его по последнему слову науки, поэтому, можно надеяться, он будет совершеннее.
На другой день ранним утром они показали офицерам управления милиции, что значат монтажники высшего разряда. Детали будто сами оказывались на нужном месте. Огромный экран осветился сначала снизу, еще через неделю свет завоевал Пущу-Водицу, расположившуюся под самым потолком высокой комнаты. Через какие-то две недели или чуть больше ожил весь план.
— Будем сдавать, ребята,— сказал Павлов,— славно поработали.
Послышались уверенные шаги группы людей, и знакомый им полковник отрапортовал:
— Товарищ генерал, план города готов к сдаче.
Генерал подошел ближе к яркой схеме, разрисованной дорогами, улицами, перекрестками, домами, окинул
взглядом стоявших рядом Павлова, Демида и Званцова, поздоровался и, одобрительно кивнув им, сказал:
— Давайте посмотрим, что получилось из нашей задумки. Когда-то давным-давно, еще в детстве, я жил на Юрковской улице. Можно взглянуть, какая она сейчас?
Данила Званцов щелкнул тумблерами. Маленькие, отгороженные заборами дома появились на правом экране внизу.
— Ну и ну! — растроганно проговорил генерал. — Смотрите, товарищи, вот в этом доме мы жили. А тут должен быть поворот на Печенегскую улицу...
— Есть и такой поворот,— снова щелкнул тумблерами Званцов.
— Все точно. У нас, юрковцев, прежде с печенегами разыгрывалась настоящая война не на живот, а на смерть, неподалеку был Татарский переулок...
— Сейчас посмотрим и его,— отозвался Званцов.
— От него почти ничего не осталось,— покачал головой генерал,— маленькие домики были, а теперь смотрите, какие вымахали. Ну что ж, товарищи рабочие, такой план для нас большая подмога. Теперь в часы «пик» будет значительно легче пропускать потоки транспорта, видеть, где сосредоточивается множество народа, скажем, перед футбольным матчем, чтобы своевременно бросить в эти места дополнительные силы регулирования. Планом нам еще предстоит овладеть, чтобы легко и быстро в нем разбираться, ну это уже наша забота. А вам, товарищи, большое спасибо за работу.
Пожал всем руки, жестом пригласил следовать за ним своего заместителя и вышел.
— Поехали, ребята,— скомандовал Павлов.
И снова они ехали улицами жаркого июльского Киева. Разве может сравниться план с живым, солнечным, многолюдным городом! И все же...
— А между прочим, мы заработали рублей по триста, если не больше,— неожиданно сказал Павлов.— А потому в связи с этим событием прошу часов в семь ко мне, как говорится, на чашку чая. Валерия Григорьевна ждет, я предупредил по телефону. Ну как, согласны?
— Спасибо,—ответил Демид, выходя из машины. Увидел, провожая взглядом «Жигули», как сверкнуло в лакированной зелени машины предзакатное солнце, и побежал к своему подъезду. На сердце было легко, радостно от удачно законченной работы. Огромный город-красавец еще стоял перед глазами, когда он вошел в комнату,— распахнутое окно напоминало один из экранов, расположенных рядом с планом, но на тех экранах не было буйного движения машин, сочной зелени деревьев и пламени цветов на клумбах, там была всего лишь модель, будто отголосок жизни, а здесь она расцвела перед глазами тысячами окон, миллионами судеб и желаний, мыслей и надежд.
В почтовом ящике, как всегда, записочка от Гафии Дмитриевны. Два адреса, зайти туда до семи часов он успеет. Демид почти уже закрыл за собой дверь, как раздались тоненькие звонки детского телефона.
Демид остановился, встревожено прислушался. Ольга Степановна никогда не звонила днем. Утром всегда звонил он, спрашивал, что нужно купить и принести. Вечером звонила она, желала ему доброй ночи. Все было хорошо, и в этих звонках не было тревоги, а сейчас днем... Он бросился к телефону.
— Не волнуйся,— услышал он тихий, какой-то прозрачный голос учительницы,— спустись вниз и вызови «Скорую помощь».
— Вам плохо?
— Скажешь, что у меня острые боли в сердце, пусть немедленно приезжают. Лет мне семьдесят пять, они спросят. Потом поднимись ко мне, дверь откроешь сам, чем хочешь. Я встать не могу.
— Ольга Степановна!..
— Не теряй времени... И с дверями не церемонься.
Что-то тихонько всхлипнуло в трубке и смолкло. Демид мгновение стоял, не в силах понять значения услышанных слов, потом, схватив свою сумку с инструментами, кинулся со всех ног вниз. Оттолкнув какого-то мужчину, входившего в телефонную будку, и не обращая внимания на его брань, набрал «03». «Скорая помощь» ответила сразу. Девичий голос повторил адрес, фамилию, возраст больной. «Доктор будет у вас минут через двадцать — двадцать пять».
— А раньше нельзя? — крикнул Демид.
— Не успеют,— ответила девушка и отключилась: для нее эта просьба была одной из тысяч просьб, криков о помощи, о спасении, которыми взывал и, возможно, еще будет взывать сегодня Киев.
Демид выбрал из телефонной будки, бросился в лифт (как медленно он поднимает!), подступил к дверям так, будто они должны были открыться от одного
его грозного взгляда. Коротко и тихо позвонил: пусть Ольга Степановна знает, что он уже здесь, вызвал «Скорую», сейчас откроет дверь, и все будет хорошо. Все будет хорошо. Двери поддались быстро...
Шагнул в комнату и словно споткнулся о едва заметную, специально для него, для этой встречи приготовленную улыбку Ольги Степановны.
— Очень плохо?..
— Нет, сейчас не очень. Было хуже.
— Доктор будет через двадцать минут.
— Спасибо тебе. Теперь сядь вот сюда, поближе и слушай, не перебивай. Я могу умереть каждую минуту... Оно устало, сердце, оно больше не может. И не смей плакать, слышишь?
— Слышу.
— Жизнь не дала мне своих сыновей, но было у меня их много, моих учеников. А ты самый любимый. Мы все воспитывали тебя: Павлов, Валерия Григорьевна, я, завод... и от каждого ты что-то взял. Так вот, когда тебе будет трудно, подумай, как в таком положении поступил бы каждый из нас, с кого ты хочешь брать пример.
— Ольга Степановна, вы не умрете, не бойтесь!..
— А кто тебе сказал, что я боюсь? Этот пакет возьми себе — распечатаешь, когда меня похоронят...
— Мне не придется его распечатывать.
— Когда-нибудь придется. Книги тоже, пожалуйста, возьми себе, я их очень любила, и мне будет приятно сознавать, что они у тебя. Управдому я обо всем уже сказала, мебелью пусть они распоряжаются, как хотят. И не печалься, милый мой мальчик, я тебя очень любила, и был ты моей радостью, утехой, моим сыном. Не смей плакать!
В шелесте тихого голоса послышалась твердая учительская нотка, и Демид обрадовался, услышав ее.
— Я не плачу.
Она замерла на миг, прислушиваясь, как где-то глубоко в груди бьется раненое сердце, потом сказала:
— Дай мне папиросу.
— Ольга Степановна, может, не надо...
— Дай мне папиросу.— Она сказала это твердо, ослушаться было невозможно. Демид взял со столика коробку «Казбека», дрожащими руками достал папиросу.
— Прикури, руки мои уже не слушаются,— медленно проговорила Ольга Степановна.
Демид неумело зажег папиросу, поднес к губам учительницы.
— Спасибо.
Она привычно глубоко затянулась, взглянула на Демида, на какой-то миг взгляд ее стал веселым, словно она вдруг вспомнила из своей жизни что-то свое, только ей известное, нужное и очень хорошее — она, заслуженная учительница Ольга Степановна Бровко. Потом отвернулась к стене, чтобы Демид не видел ее лица, и умерла тихо и незаметно. Демид так и не понял, в какой момент это произошло.
— Где больная? — послышался неторопливый голос, и врач, усталая женщина, уже в годах, вошла в комнату. Взглянула на Демида, взяла стетоскоп, приложила к груди Ольги Степановны, мгновение послушала и просто, как говорила уже не раз, сказала:
— Поздно.
— Мне... Мне не нужно было давать ей папиросу? — дрожащим голосом спросил Демид.
— Большого значения это уже не имело,— ответила врач.— Вы ее сын?
— Она жила одна.
— Позовите управдома, я напишу справку. Паспорт ее завтра сдадите в загс.
Потом вдруг тяжело опустилась на стул.
— Это... Ольга Степановна?
— Да...
— Она была моей учительницей. Еще до войны. Странно встречаются на свете люди... Не встречаются, а прощаются, как сейчас.
Лицо врача как-то сразу потухло, постарело, и Демиду захотелось чем-то утешить эту женщину, которая когда-то маленькой девочкой с белым бантом в тугих косах первый раз пришла с мамой в школу, в класс Ольги Степановны. Но как утешить, что сказать, он не знал.
— Вы ей родственник?
Ольга Степановна была для него самым близким, родным человеком, была радостью, воплощением справедливости, честности, она была для него всей жизнью, юноша понял это лишь теперь, после утраты, но на прямо поставленный вопрос только и смог ответить:
— Мы были соседи. Давние. Еще с Фабричной улицы.
— А я на улице Володарского жила,— сказала врач.
Помолчала, пригорюнившись, но тут же поднялась, собранная, деловитая,— ее ждала работа,— сказала:
— Нужно спешить на бульвар Ленина. Тоже вызов. Значит, и там беда.
В дверях уже стояла домоуправ Стелла Ивановна Громова, официальная, строгая. За окном играл горячий золотой солнечный свет, и слегка повернутое к стене лицо Ольги Степановны казалось живым.
«Мне здесь уже больше нечего делать»,— подумал Демид и шагнул к дверям, неся в руках пакет Ольги Степановны.
— Завтра зайди, возьмешь книги, — напомнила управдом,— такова была воля покойной, она давно предчувствовала свою кончину... А мебель,— она критически оглядела комнату,— не знаю, что с нею и делать, может, просто выбросить? Кому нужны эти дрова... Ты не возьмешь себе что-нибудь?
— Нет.
— А родственников покойницы ты не знаешь?
— Нет.
— Хорошо, я подумаю, может, кому-нибудь пригодится. Хотя в наше время всем подавай полированные гарнитуры...
Но Демид уже не слушал деловых рассуждений управдома. Он поспешил к себе, в свою комнату, чтобы ничто не мешало ему думать. О чем думать?
О смысле жизни и о смерти. О красоте сильной человеческой личности, о следе, который человек оставляет на земле. Ольга Степановна оставила незабываемый след в душах своих учеников, в том числе и в душе Демида. Она сказала: «Когда тебе будет тяжело, подумай, как поступил бы каждый из нас, с кого ты хотел бы брать пример...
И вдруг пришла мысль: а как бы повела себя Ольга Степановна, если бы у нее умерла ближайшая подруга? Убежала бы так, как это сделал он? Оставила бы покойницу одну, пока придут люди одеть ее в последний путь?
Демид покраснел от стыда. Когда прибежал в комнату Ольги Степановны, там уже сидели две пожилые женщины и мужчина, седой, с протезом. Мужчина, не торопясь, по-стариковски обстоятельно что-то рассказывал:
— ...Сбросили нас с самолета в районе Ирпеня, а мы и потеряли друг друга. Парашюты спрятали, а друг друга не найдем...
Беседа текла неторопливо. Одна из женщин разложила на столе ордена и медали Ольги Степановны.
— Нужно пятнадцать подушечек,— сказала она,— четыре ордена и одиннадцать медалей.
— Их пионеры школы, где Ольга Степановна учительствовала, понесут,— сказал мужчина, и только сейчас Демид понял, что мужчина такой же старый, как и Ольга Степановна.
— Да, было что вспомнить Оле Бровко,—сказал старик,— отчаянной смелости была девушка!
— Тебе тоже есть что вспомнить, — почему-то сердито сказала женщина, раскладывающая на столе ордена.
— Ну, я все-таки гитлеровских генералов не убивал.
— А она? — вдруг прозвучал от дверей девичий голос.
Демид оглянулся — Лариса. Опушенные ресницами
глаза — иссиня-черные от волнения.
— Убивала,— не оглянувшись, ответил старик.
В этот момент в комнату вошел высокий, темноволосый молодой человек. Он назвал себя директором школы, в которой когда-то работала Ольга Степановна, высказал сочувствие ее друзьям, сообщил, что гроб с телом покойной будет установлен в Доме учителя на площади Калинина, что гражданская панихида начнется в двенадцать часов, вынос тела в два.
Он был такой энергичный, деловой, голос его звучал так уверенно, будто для него смерть Ольги Степановны и ее похороны были одним из заранее запланированных общественных мероприятий, которые надлежало провести как можно лучше,
— Пойдем,— Лариса взяла Демида за руку и вывела из комнаты.
— Пойдем,— согласился Демид.
— Дай ключи.
Демид покорно протянул девушке ключи. Они вошли в его квартиру, сели в кресла. Пакет Ольги Степановны лежал на тахте.
— Что это за сверток?
— Еще не знаю. Снова в доме горе?
— Нет, дома все спокойно. Тебе плохо, вот я и пришла.
Он почувствовал, как к горлу подкатил ком, не давая вздохнуть, и единственная возможность избавиться от него — или расплакаться, или рассмеяться громко, отчаянно. Он понял, что сейчас разрыдается, что такое с ним никогда не случалось. Страшнее всего было произнести хотя бы слово, оно рвануло бы, как детонатор.
Лариса поднялась с кресла, посмотрела в потемневшие глаза Демида, все поняла и нарочно, желая отвлечь от терзавших его мыслей, сказала:
— А ты, оказывается, слабак. Может, истерику закатишь?
— Нет. Истерики не будет,— овладев собой, сухо бросил он. И вдруг все его горе, бессилие перед случившимся, его минутная слабость обернулись против Ларисы: так молния, набрав силу, ударяет в неповинный громоотвод.
— Зачем ты пришла?
— Чтобы спасти тебя от истерики,— сказала Лариса.
— Плохо ты меня знаешь.
— Нет, я знаю тебя хорошо. Ты много раз выручал меня...
— А сейчас выручи меня ты,— спокойно сказал Демид.
— Каким образом?
— Уйди отсюда! — не выдержал спокойного тона, сорвался на крик Демид.
— Хорошо, хорошо! Только успокойся, пожалуйста.— Лариса заторопилась, в глазах плескалась боль.— Ты молодец, держишься лучше, чем я ожидала. Держись! И помни, я все время рядом.
Девушка шагнула к двери, и он сделал над собой усилие, чтобы не закричать: «Подожди, не уходи, мне страшно оставаться одному».
Но Лариса ушла, дверь захлопнулась, и Демид тяжело опустился в кресло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45