И оттого сразу стало легко и радостно на душе.
Взмахнул руками, присел несколько раз, прислушался, не болит ли колено: нет, не болело, все было хорошо, просто отлично. Тогда сделал весь комплекс упражнений, на какой в обычные рабочие дни просто не хватало времени. Удивительная вещь, сколько наслаждения может принести обыкновенная гимнастика, когда ты молод и здоров, когда тебе вот-вот исполнится девятнадцать.
Провел, умываясь, ладонями по лицу, почувствовал: что-то мешает, нет привычной гладкости кожи, присмотрелся повнимательней: эге, робкие волосики покрыли щеки, и на верхней губе тень — пора начинать бриться.
Отыскал кисточку отца, намылил щеки, легко провел по ним бритвой, снова умылся: ощущение такой легкости, словно с лица снял кожу. Посмотрел на себя в зеркало: нет, все в порядке. И гордый вышел из ванны.
Зашел к Ольге Степановне, будто ничего не произошло, но та все заметила и не столько по виду Демида, сколько по его настроению.
— Теперь ты настоящий мужчина, — сказала она. — В связи с этим есть просьба: сбегай купи мне колбасы, масла и картошки килограмма четыре.
— Есть, — шутливо отрапортовал Демид.
Через полчаса вернулся с покупками, вместе с Ольгой Степановной позавтракал и, почувствовав себя и в самом деле каким-то иным, более солидным, сказал:
— Ну, Ольга Степановна, пойду сегодня в гости к Трофиму Ивановичу. Отнесу ему сто рублей. Не знаю почему, но мне не дает покоя этот долг.
— Это уж только ты можешь решить, — сказала старая учительница.
Часов в двенадцать, хорошо зная распорядок дня Колобка и будучи уверенным, что застанет его дома,
Демид направился на улицу Воровского, где в высоком доме с мансардой, рядом с горным техникумом, жил Трофим Иванович.
Поднялся на второй этаж («бельэтаж», как сказал перед отъездом Трофим Иванович), остановился около двери, с удивлением разглядел три звонка и возле каждой кнопки надпись:
«Коваленко», «Груевская», «Колобок». Видно, соседи по квартире решили основательно отделиться друг от друга. Улыбнулся, нажал на кнопку «Колобок». Где-то послышались шаги, дверь открылась, и на пороге Демид увидел высокую женщину, уже в годах, но еще красивую, с тонким носом и полными, ярко накрашенными губами.
— Наконец-то! — воскликнула она. — Почему вы не пришли вчера вечером? Идите на кухню. В наше время забыли, что такое честность, доверие, уважение к старшим, к почетным званиям и заслугам. Я вчера выгнала вашего коллегу, но инструменты он оставил и сказал, что придет в девять. А сейчас который час?
— Не знаю, — ответил Демид.
— Ну вот видите! Вы не знаете, а кто же за вас должен знать? А тем временем вода из крана течет и течет. Спрашивается, можно жить в такой квартире?
Демид поначалу немного смутился от такой встречи, но вскоре освоился, и, как всегда, прежде всего оценив комичность положения, весело сказал:
— Вы ошибаетесь, я не слесарь, я к Трофиму Ивановичу.
— Так что же вы сразу не сказали? I — Просто еще не успел.
Женщина испепелила его взглядом, крикнула куда-то в глубину коридора: «Трофим Иванович, это к вам» — исчезла за шкафом, где, казалось, и двери-то никакой не было. На ее месте тут же выросла высокая фигура Колобка.
— Здравствуйте, Трофим Иванович!
— А, это ты, чего тебе надо?
— Принес вам немного денег, — ответил Демид,
— Правду говоришь? Интересно... Ну проходи.
Колобок открыл дверь своей комнаты. Была она
светлая, высокая, с двумя окнами. Мебель, знакомая Демиду, стояла в том же порядке, что и в квартире на Фабричной улице, и потому новая комната настолько походила на прежнюю, что Демид, переступив порог, оторопело остановился. А вот сам Колобок чем-то изменился. Пшеничные усы, полные щеки, залысины остались теми же, но двигался и говорил он степенно, не торопясь, с достоинством, словно стал значительной персоной.
— Садись, — величественным жестом указал на кресло Колобок. — Рассказывай.
— Все хорошо, — ответил Демид, — и я рад видеть вас, Трофим Иванович, в добром здоровье.
— Да, да, на здоровье не жалуюсь. Ну, как там Фабричная улица?
— Мы с Ольгой Степановной переберемся на Борщаговку месяца через полтора. А вы как поживаете?
— Поразительно, — сказал Колобок, словно не расслышав последнего вопроса, — просто слов нет, насколько мы не знаем себе настоящей цены. Вот такой человек, как я, много лет пропадал на какой-то Фабричной улице без настоящего, достойного его общества.
В этот момент в дверь постучали, и Колобок быстро поднялся, шагнул к двери, распахнул ее.
— Я счастлив приветствовать вас, Анастасия Петровна.
— Вода на кухне все течет и действует мне на нервы. Я просто не могу выдержать таких психологических нагрузок. Ваш гость произвел на меня лучшее впечатление, нежели вы. Может, он что-нибудь способен сделать с этим краном?
—- Наверное, смогу, — сказал Демид, улыбнувшись,— вот только инструменты...
— Они лежат на кухне со вчерашнего дня..,
Колобок посмотрел на Демида с надеждой.
— Когда закончите работу, я приглашаю вас обоих зайти ко мне на минуту, — сказала женщина и величественно удалилась.
— Трофим Иванович, — проговорил Демид с улыбкой, — что с ней? Странная какая-то...
Трофим Иванович от возмущения даже руками всплеснул.
— Тс-с-с, — прошипел он. — Как ты можешь! Ведь не знаешь, кто она, а говоришь! Из бывших князей Груевских, внучка камер-фрейлины императрицы-вдовы Марии. Звучит? Дворец, в котором сейчас Верховный Совет дает приемы, бывший ее дворец.
— Трофим Иванович, и вы туда же. В своем ли уме? — Демиду показалось, будто он сам помешался, настолько нелепы, смешны были слова Колобка,
— Обо мне не беспокойся, я в полном порядке. Просто мы все забыли свои традиции, свою родословную. Анастасия Петровна открыла мне глаза. У нее много знакомых, прекрасно знающих историю, и вполне вероятно, что я наследник Нежинского приказного гетмана Ивана Колобка, человека голубой крови... Тот факт, что я простой бухгалтер, ничего не меняет. Но ты понимаешь, есть люди, которым мое высокое происхождение не дает покоя. Они вертятся возле Анастасии Петровны и плетут против меня интриги, стараясь доказать обратное.
— А что она делает, эта камер-фрейлина? — спросил Демид.
— Она работает в области киноискусства, контролером в кинотеатре. Повторяю, должность значения не имеет. Я тоже всего-навсего скромный бухгалтер...
— Пойдемте, посмотрим кран, — напомнил Демид.
Ящик с инструментами и в самом деле стоял на кухне. Демид перекрыл воду, снял кран, подтянул гайки — работы минут на десять, не больше.
— Готово.
— Ну, ты молодец, — с восторгом сказал Колобок, дважды пустив и выключив воду, словно играя. — Теперь зайдем к Анастасии Петровне.
— А может, не нужно?
— Ты что, как можно? Она же сказала...
И столько восторженного трепета прозвучало в голосе Колобка, что Демиду в глубине души стало жаль своего отчима.
— Вы можете войти, — послышалось из-за двери, когда Колобок постучал.
Внучка «знатной особы» сидела у стола и раскладывала большой, на весь стол, пасьянс «Наполеон». Комната была немного меньше комнаты Колобка, но с камином. Потолок украшен пропыленным лепным орнаментом. Два высоких окна, как видно, давно не протирались. На камине между двумя старинными бронзовыми подсвечниками — портрет Хемингуэя. Увидев портрет, Демид с уважением подумал: «Все-таки не отстает от времени камер-фрейлина». У одной стены — ширма из серебристого японского шелка с изображением аистов в полете, за ширмой, наверное, постель. Посредине комнаты стол, на нем небольшая хрустальная ваза и в ней одна красная гвоздика.
— Я рада встретить человека, который действительно что-то умеет, — сказала женщина. — Люди, которые могут только есть в три горла, не нужны государству. Так всегда говорил наш дорогой государь-император, портрет которого с его собственноручной надписью вы видите на камине...
И тут только Демид с веселым ужасом убедился, что на камине стоит портрет не Хемингуэя, а царя-батюшки, только не Николая Второго, а его отца, Александра Третьего, и действительно внизу было что-то написано.
— Я хочу еще раз поблагодарить вас и отпустить,— сказала Анастасия Петровна. — Возможно, все, что вы здесь видите, покажется вам несколько странным.
«Очень даже может быть», — подумал Демид.
— Хотя, собственно говоря, — продолжала Анастасия Петровна, — странного здесь ничего нет. Поймите меня правильно... Во время войны я могла остаться в Киеве или даже уехать в Берлин, в Европу, но я эвакуировалась в Алма-Ату, чтобы быть с народом. Мои мысли и настроения ни для кого не секрет, правда, они не находят отклика, я очень одинока и потому рада, что нашла грубоватую, но все-таки родственную душу в лице Трофима Ивановича... В коллективе нашего кинотеатра
про мое происхождение знают, я его не скрываю. Сначала я думала, что меня уволят, но этого не случилось. Мою кандидатуру даже выдвигали в местком.
Тут Демид понял, что если он задержится в комнате Анастасии Петровны еще хоть минуту, то не выдержит и непременно расхохочется, и потому проговорил:
— Мне, пожалуй, пора. Разрешите откланяться.
Сказал и в душе рассмеялся: и на нем сказалось
влияние камер-фрейлины, во всяком случае «разрешите откланяться» он до сих пор никому не говорил.
— Желаю вам успехов, — сказала Анастасия Петровна.
— Великого ума женщина, — сказал Трофим Иванович, когда они очутились в его комнате. И уже другим, деловым тоном добавил: — Ну, так сколько же ты мне принес?
— Сто рублей. Со временем буду приносить больше. У нас на ВУМе, — он сказал эти слова с нескрываемым удовольствием, — прогрессивки хорошие. Оклад у меня пока не высокий, но если мы план выполним, полагается тридцать пять процентов надбавки, если своевременно сдали машину — еще двадцать пять. У меня сейчас третий разряд, скоро будет, надеюсь, четвертый, может, даже летом, а может, осенью, но и сейчас хватает. Много ли мне надо?
— Вот именно, — засуетился Колобок, — ты знаешь, я человек благородный, ничего от тебя не требую, только одно прошу иметь в виду: расходы у меня большие, каждый день нужно покупать цветы. Это теперь дело моей чести. Понимаешь?
— Понимаю, — ответил Демид. — Всего вам хорошего.
Он вышел из дома, остановился на тротуаре, огляделся. Нет, будто бы все на месте, машины бегут, извозчиков не видно, на дворе — семидесятые годы двадцатого столетия. А где он сейчас побывал?
Дома постучался в дверь к Ольге Степановне и, сидя в кресле, рассказал обо всем, что увидел в квартире Трофима Ивановича. Смеяться почему-то уже не хотелось.
— Ольга Степановна, — спросил он, — ведь после революции прошло больше пятидесяти лет. Как же могло случиться такое? Ведь Трофим Колобок — крестьянин, к нему как-то родственники приезжали, я их видел...
— Нет, — сказала Ольга Степановна, — здесь ты ошибаешься, Трофим Иванович — мещанин. А что и в Киеве, в Москве, и в Ленинграде потомки всяких там камер- фрейлин остались, так в этом нет ничего удивительного. Понимаешь, этим людям с детства втолковывали об их исключительности, непохожести на остальных людей, об их высоком происхождении. А исключительность дается не происхождением, а талантом человека, его работой. Работать почти никто из них не умеет, а главное — не хочет, все про свою голубую кровь думают, ведь думать про свою- исключительность особенно приятно. Вот Колобок легко попался на эту приманку. У мещанина всегда живет в душе преклонение перед титулом, званием, чином... Я тебе могу кое-что рассказать. Когда была война, меня здесь, в Киеве, оставили в подпольной группе района. Что-то нам удалось сделать, чего-то не удалось, сейчас не об этом речь...
— Вы были в подполье? И никогда ничего не рассказывали об этом?
— Ас какой стати я должна хвастаться на каждом перекрестке? Так вот, в сентябре сорок первого, когда немцы подступили к самому Киеву, вышла я на Крещатик, нужно было отнести одному товарищу рацию. Вышла и поразилась: еще Киев наш, а Крещатик уже поразительно изменился. Какие-то деды в пенсне, в твердых соломенных шляпах (канотье назывались) вылезли из своих щелей, с ними женщины, тоже какие-то странные, в старомодных шляпках, перчатках, с гонором, просто и не подойдешь. Твоя новая знакомая, внучка камер- фрейлины, на поверку выходит, еще не самый худший вариант. Видишь, в Алма-Ату уехала, а гитлеровцам пятки лизать не стала, не думай о ней худо. А Колобок — смешон. Помнишь, мы с тобой когда-то смотрели картину «Мартин Боруля»? Про кулака, который мечтал стать дворянином. Он еще не умер, этот Мартин Боруля, а только превратился в Колобка.
— Дурак он, — с презрением бросил Демид. — Что за сложный город наш Киев: ВУМ, а рядом камер-фрейлина!
— Не только Киев. Вообще жизнь далеко не простая штука. Ведь прошлое столетие было совсем недавно. Еще многие люди, родившиеся в те годы, живы. Время — это весьма относительное понятие, оно и быстролетное, стремительное, как молния, и тягучее, как резина.
— Ольга Степановна, — вдруг снова взорвался Демид, — она же нашу школу кончала, может, даже комсомолкой была!
— Комсомолкой, возможно, и не была, а в школе, конечно, училась, и не беспокойся, школа, влияние товарищей и на ней сказались. Она не уехала в Германию, а эвакуировалась в Алма-Ату, для нее и это был подвиг. Личная жизнь ее, к сожалению, не сложилась, вот и осталось ей созерцать свою исключительность и портрет государя-императора на камине.
— Бред какой-то, — передернул плечами Демид, — такой цирк посмотреть, рубля не жалко. А теперь я иду на кухню и приглашаю вас сегодня ко мне на обед.
— Спасибо, охотно приду, — улыбнулась Ольга Степановна.
На другой день хмурым февральским утром Демид Хорол, как и прежде, подходил к проходной завода, возвышавшегося мощной каменной громадой. Проходная, поблескивая никелированными вертушками, словно всасывала в себя шумный, веселый людской поток. У дверей, ведущих в цехи, Демида встретил Валера Пальчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45