Предлагаете какому-нибудь простаку угадать, под каким горошина. Тот, уверенный, что точно знает ответ, ставит деньги, и под выбранным наперстком ее никогда не оказывается. Казалось бы, мошенничество это старо как мир, никто не должен на него поддаваться – ан нет, всегда найдется человек, который считает себя умнее наперсточника.
Жофре, по крайней мере в случае с наперстками, оказался не столь наивен. Он много раз видел, как этот трюк показывают бродячие фокусники и придворные шуты, поэтому забавлялся тем, что объяснял толпе, в чем обман. Впрочем, зрители по большей части ему не верили, потому что, сколько ни смотрели, не могли поймать Зофиила на том, как он прячет горошину в ладонь. Шарлатан успел собрать довольно много денег, прежде чем замечания Жофре начали его утомлять.
Убрав наперстки, он объявил, что покажет волшебство, после чего отправил мальчишку в ближайший трактир за сваренным вкрутую яйцом, каковое и облупил на глазах у зрителей, смотревших с завороженным вниманием, как будто сами они никогда не чистили яиц. Покончив с этим, Зофиил положил яйцо на горлышко стеклянного графина. Яйцо явно не пролезло бы в горлышко, тем не менее он объявил, что уберет его внутрь, не ломая и не прикасаясь к нему руками. Толпа загоготала; впрочем, то был ритуальный гогот, каким встречают появление дьявола в пантомиме. Все чувствовали, что сейчас произойдет какое-то чудо, но в таких случаях положено выражать недоверие: это часть игры фокусника со зрителями.
Зофиил искоса взглянул на Жофре.
– Ну, мой юный друг, ты тут много всего говорил. Как по-твоему, смогу я убрать яйцо в графин?
Жофре колебался. Белое гладкое яйцо надежно лежало на узком горлышке. Юноша не хуже других зрителей знал, что Зофиил не вызвался бы убрать его в графин, если бы не знал, как это сделать. Беда заключалась в том, что Жофре не понимал, как такое возможно.
Тень улыбки заиграла на губах Зофиила.
– Ты легко объяснял, как горошина оказывается под другим наперстком, скажи теперь, как я уберу яйцо в графин?
Многие из тех, кого раздражали назойливые комментарии Жофре, принялись ухмыляться и толкать его в бок.
– Давай, парень, коли ты такой умный, расскажи, как он это сделает.
Жофре побагровел.
– Это невозможно, – заносчиво проговорил он, явно не чувствуя той уверенности, которая прозвучала в его голосе.
– Так, может, пари заключим? – предложил фокусник.
Жофре мотнул головой и попятился в толпу, но задние не намеревались его пропускать.
– Эй, парень, ставь деньги, или нечего было языком молоть.
Пунцовый от злости, Жофре вытащил монетку и бросил ее на стол.
Зофиил поднял бровь.
– Во столько ты ценишь свои слова? – Он повернулся к толпе. – Сдается, наш разумник не так-то в себе и уверен.
Жофре потерял голову. Вне себя от ярости и унижения, он швырнул на стол пригоршню монет. Все, что у него было, и Зофиил как-то это почувствовал, потому что сказал с улыбкой:
– Ну, дружок, проверим, был ли ты прав.
Он зажег свечу, снял яйцо, аккуратно уронил горящую свечу в графин, быстро положил обратно яйцо и отступил на шаг. Несколько мгновений ничего не происходило. Все зачарованно смотрели на пламя в стекле. В тот миг, когда оно погасло, раздался хлопок, и яйцо, проскочив в горлышко, очутилось на дне графина.
Счастье, что Родриго с нами не было. У меня пропала всякая охота смотреть дальше, и ноги уже готовы были нести меня прочь, но тут взгляд мой нечаянно остановился на девочке, стоящей чуть поодаль в тени дерева. День выдался сумрачный, а она застыла так неподвижно, что сливалась бы с окружающей серостью, если бы не странная белизна волос. Не узнать ее было невозможно. Однако сама Наригорм меня как будто и не заметила. Внимание ее было приковано к чему-то другому.
Детское тельце застыло от напряжения, и только указательный палец правой руки двигался, словно вновь и вновь обводя какую-то вещицу в левой ладони. Наригорм шевелила губами, ее немигающий взгляд был устремлен на что-то у меня за спиной. Как сейчас помню эти минуты: я поворачиваюсь и вижу, что она смотрит на Зофиила; поворачиваюсь обратно – под деревом уже никого нет. Девочка исчезла.
Варфоломеевская ярмарка длится неделю – так записано в городской хартии, так было спокон веков. Однако в тот год она закончилась внезапно, в середине того же дня. Прискакал гонец, заляпанный дорожной грязью и взмыленный, почти как его лошадь. Он потребовал бить в колокол, чтобы собрать городских старшин. Почти все они были на ярмарке, продавали или покупали, и совсем не хотели отрываться от дел. Колокол звонил, пока последний из них не приплелся, ворча, что, если известие окажется не важным, сидеть кое-кому в городской тюрьме до окончания ярмарки. К тому времени уже все слышали набат и понимали: что-то стряслось. Никто не тешил себя обольщением, что вести будут радостными. Торговля была забыта, все строили догадки: вторглись в Англию шотландцы, французы или, может быть, даже турки? Не собрался ли король погостить в городе со всем двором и половиной войска и не придется ли всю эту ораву кормить? «Да хранит Господь его величество – подальше от нас», – приговаривали горожане. А может, король ввел новую подать? И на что в таком случае, если все мыслимое и немыслимое уже обложено налогами?
Когда городские старшины наконец вышли на балкон ратуши, серьезные и как-то вмиг постаревшие, смех и разговоры сразу утихли. Глашатаю не пришлось бить в колокол и даже кричать. Известие было выслушано в гробовом молчании.
В Бристоле чума. Глостерцы, чтобы спасти себя, заперли ворота. Никого не впускают, никого не выпускают. Селения вдоль реки последовали примеру Глостера. Пока мы все смотрели на юг, беда подобралась к нам с запада. Она расползалась в глубь страны.
Когда народ немного опомнился, никто не выразил удивления, что в Бристоле моровая язва. Это порт, туда рано или поздно должен был прийти зараженный корабль. Кроме того, именно бристольское судно завезло болезнь в Англию; была своя справедливость в том, что теперь несчастье постигло и сам город. Всех изумило другое: что Глостер запер ворота. Большой торговый город замуровался заживо. Из страха перед чумой горожане обрекли себя на разорение, даже на голод. Те, кто остался в стенах, заперты, как в тюрьме, те, кто имел несчастье оказаться в это время вне города, не попадут к своим близким, пока не кончится мор. Если глостерцы испуганы, что зараза так быстро доберется к ним из Бристоля, то с какой же скоростью она распространяется?
Еще до того, как городской совет объявил о закрытии ярмарки, весь пришлый люд решил двинуться на север и на восток. Это было как будто в море растет исполинская волна: в первый миг народ смотрит, оторопев, но волна приближается, и все несутся сломя голову вверх по склону. Только никакая высота не спасла бы от этой гибельной волны. Не было безопасного места: оставалось лишь бежать в надежде, что случится чудо и смертоносный вал остановится раньше, чем накроет нас с головой.
Нелегко оказалось выбраться из города в тот день; как ни хотелось местным жителям от нас избавиться, а нам – унести ноги, в крепостной стене было всего трое ворот. Купцы и мелкие торговцы, начавшие прибывать тонкой струйкой за неделю до ярмарки, теперь стремились выйти и выехать одновременно. Лишь немногие избрали южную и восточную дороги – редкие смельчаки, у которых в тех краях остались жены и дети. Если не считать их, все и вся – фургоны, телеги, люди, коровы, овцы, гуси, свиньи и лошади – ринулись в единственные оставшиеся ворота. Дорога, и без того раскисшая от дождя, под колесами и копытами быстро превратилась в сплошное месиво; через каждые несколько ярдов путь преграждали застрявшие телеги и скот.
Мы с Родриго и Жофре почти сразу свернули на известную мне тропу к другой дороге, идущей в обход города, и таким образом избежали давки. Дорога эта, хотя достаточно широка для телег, в последние годы оказалась почти заброшена, поскольку она спускается в ложбину и в дождливое время года часто бывает затоплена. Ни один возчик или погонщик скота не сунется на нее, кроме как в летнюю сушь; осенью, зимою и летом там можно было встретить разве что пеших или верховых.
Мы так долго выбирались из города, что на дорогу вышли уже в сумерках и шагали молча, глядя себе под ноги, чтобы не поскользнуться. Одежда промокла, башмаки, облепленные тяжелой грязью, тянули вниз, как кандалы. Дождь выстукивал покаянный псалом, словно мы – осужденные, бредущие на казнь. Других путников на дороге не было, и хотелось верить, что и не появится, – много недобрых людей бродит проселками с наступлением темноты. Да и не только людей, а и кое-кого похуже. У меня не было ни малейшего желания сводить с ними знакомство.
И тут, за поворотом, мы увидели впереди одинокий фургон. Он сильно накренился, увязнув колесом в заполненной водой колее. И повозку, и владельца трудно было не узнать даже в сумерках. Великий Зофиил, по щиколотку в вязкой жиже, силился плечом приподнять кузов и одновременно толкнуть его вперед. Однако грязь засосала колесо и не хотела выпускать. Лошадь давно бросила попытки вытянуть фургон. Она стояла между оглоблями и тянулась мордой к единственному кустику травы, торчащему из жидкой глины. Повести ее было некому, а на крики и брань Зофиила она не обращала внимания.
На страдальческом лице Жофре расцвела злорадная улыбка.
– Поделом ему, – пробормотал юноша.
Родриго, шагавший впереди, не слышал этих слов, произнесенных нарочно тихо. Очевидно, Жофре хватило ума не рассказывать о своем проигрыше.
Жофре толкнул меня в бок.
– Давай, проходя мимо, наляжем на фургон, чтобы он поглубже ушел в грязь.
– Давай лучше поможем Зофиилу. Тогда он будет у нас в долгу. Не торопись мстить, дружок; месть слаще, когда она вызреет.
Но не успели мы поравняться с фургоном, как из-за деревьев выступил юноша. Зофиил резко обернулся и, выхватив длинный нож, направил его незнакомцу в живот. Юноша отпрыгнул и поднял раскрытые ладони.
– Я не причиню тебе зла.
Не опуская рук, он кивнул на купу деревьев, из которой вышел. В сумерках мне с трудом удалось разглядеть молодую женщину. Она сидела на пне, кутаясь в плащ.
– Моя жена, – снова начал юноша. – Она больше не может идти. Она в тяжести.
– И что мне с того? – прорычал Зофиил. – Не я ее обрюхатил.
– Я думал, может быть, ты согласишься ее подвезти. Не меня, конечно, я-то могу идти. Мне что, я привычный. А вот Адела…
– Ты еще тупее, чем выглядишь? По-твоему, этот фургон куда-нибудь едет? Иди отсюда.
Зофиил подошел к лошади и, взяв ее под уздцы, принялся хлестать несчастную животину кнутом в тщетной надежде стронуть ее с места. Юноша пошел за ним, благоразумно держась подальше от кнута.
– Умоляю тебя. Ей нельзя сидеть всю ночь под дождем. Я вытащу колесо, если…
– Ты, – огрызнулся Зофиил, – не вытащишь и косточку из вареного куренка.
– Мы вытолкнем фургон, – сказал Родриго, выходя вперед.
Зофиил вновь выхватил кинжал и попятился к фургону, нервно озираясь по сторонам, сколько еще нас прячется в тени. Жофре хохотнул. Сцена доставляла ему огромное удовольствие.
Родриго отвесил учтивейший поклон.
– Менестрель Родриго к твоим услугам, синьор. Мой ученик, Жофре, и наш спутник, камлот.
Зофиил пристально всмотрелся в наши лица.
– Ты! – выкрикнул он при виде Жофре и сделал шаг назад, поводя кинжалом перед собой, как будто собирался продырявить нас всех. – Если ты рассчитываешь вернуть деньги этого молодца, то ошибаешься, друг мой. Он…
– Деньги? – озабоченно переспросил Родриго.
Жофре ошарашенно разглядывал свои облепленные грязью башмаки.
Надо было его выручать.
– Плату за то, чтобы посмотреть русалку.
Родриго кивнул, очевидно поверив в мою ложь, повернулся к Зофиилу и поднял руки, как перед тем юноша.
– Не тревожься, синьор, мы не собираемся тебя грабить. Мы намеревались предложить тебе помощь, как путники – путнику, когда появился этот джентльмен. Теперь, все вместе, мы быстро вытащим твой фургон.
Зофиил по-прежнему смотрел на нас с подозрением.
– И сколько вы хотите за свою помощь?
Снова пришел мой черед вставить слово.
– Они вытолкнут фургон, если ты согласишься подвезти женщину.
Мой взгляд скользнул по спутникам. Дождь ручьями стекал по нашим лицам. Мы были такие мокрые и грязные, словно нас вытащили из реки.
– Полагаю, всем нам сегодня нужен сухой кров. Гостиниц на дороге нет, но я знаю место, где можно переночевать в сухости, если оно еще не занято.
Зофиил взглянул туда, где в сумерках едва угадывалась нахохленная фигурка женщины.
– Если посадить ее в фургон, он осядет еще ниже. К тому же там нет места.
– Тогда пусть едет на козлах. Уж весит-то она точно не больше тебя. А ты поведешь лошадь. В темноте оно так и надежнее, если не хочешь перевернуться.
– С какой стати я пойду, а она поедет? Если муж сдуру потащил ее пешком на ночь глядя, пусть на себя и пеняет.
Налетевший ветер хлестнул нас струями дождя, обжигая и без того саднящую кожу.
– Полно тебе, Зофиил. Послушай старого человека: никто из нас не был бы на дороге ночью, когда бы не крайняя нужда. Давай не будем препираться. Мы только сильнее вымокнем, а колесо твоей повозки уйдет еще глубже в грязь. Хочешь, оставайся здесь, на поживу лихим людям, или мы тебе поможем, а ты за это подвезешь женщину. Мы пойдем рядом и будем выталкивать фургон всякий раз, как он застрянет, а застревать он будет, что с женщиной, что без нее. Ну как? Если поможем друг другу, то еще до рассвета будем спать в тепле.
4
АДЕЛА И ОСМОНД
Вот так и получилось, что мы, все четверо, провели ночь в пещере, сгрудившись у костра, под грохот реки и неумолчный стук дождя по листьям деревьев. Пещера была широкая, однако низкая и неглубокая, словно ухмылка каменного истукана. От дна ущелья ее отделяло футов пять-шесть, но по валунам и уступам без труда вскарабкалась даже беременная Адела. Надежда меня не обманула, место оказалось свободно, да и немудрено: даже при свете дня вход скрывала от путников купа высоких деревьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55