Трудно было осуждать вдову за подозрительность. Появление фургона и девяти незнакомцев вполне могло испугать одинокую женщину; пришлось долго убеждать ее, что нам нужно лишь место для ночлега. Наконец, взяв с нас задаток и заручившись обещанием ужина, она смилостивилась и отозвала псов – не раньше, впрочем, чем надкусила каждую монетку немногими из оставшихся почерневших зубов.
Старые постели в гостевом сарае заплесневели и кишели блохами. Спать на них было нельзя, и мы просто выкинули вонючее тряпье в заросший бурьяном двор. А вот деревянные лежаки выглядели вполне прочными; спать на таких хоть и жестко, а все лучше, чем на сырой земле; к тому же перегородки между ними немного защищали от сквозняка. Зофиил разгрузил свои бесценные ящики и составил в углу, как можно дальше от двери.
Покончив с этим, мы отправили Сигнуса добывать корм для Ксанф, а сами принялись готовить ужин. Огонь без риска спалить деревянное жилье можно было развести лишь в большом очаге в трактире. Мы пообещали старухе пир, да и сами, поскольку не ели весь день, с радостью предвкушали горячий ужин.
Трактир выглядел еще ужаснее, чем гостевой сарай. Оставшиеся столы и скамейки были завалены хламом, который вдова бережно хранила. Битые горшки, прогоревшие котелки, куски кожи от старой упряжи, тряпье и веревки громоздились вперемешку с мешками и пустыми бочонками. На кровати грудой лежали одеяла и старая одежда, а поверх них восседала черепаховая кошка, которая при нашем появлении угрожающе зашипела и впилась когтями в ветошь, словно защищая ее от посягательства.
– Ворья нынче развелось, – пояснила вдова, – вот я держу свое добро там, где за ним легче приглядеть. Меня хотят отсюда выжить, а я никуда не уйду.
Старуха и впрямь жила как в осаде. Спертый воздух трактира пропах псиной и кошачьей мочой; ставни на окнах были заколочены, тяжелая дверь запиралась на щеколду, а рядом стояли наготове две деревянные подпорки.
Осмонд отправил Наригорм собирать хворост, Адела и Плезанс взялись за готовку, поочередно заверяя старуху, что мы привезли свои бобы и мясо и вовсе не посягаем на ее кур.
– Да угомонись ты, женщина, – буркнул Зофиил. – Нужны нам твои вшивые куры! Да их варить надо месяц, прежде чем можно будет ужевать.
Вдова тут же разразилась новой тирадой, на сей раз – о своих курах. Она столько прожила в одиночестве, так давно не жаловалась никому на жизнь, что теперь ворчала без остановки, торопясь наверстать упущенное. За один день приор, наставник новициев, Зофиил, старик из-под моста вылили на меня столько желчи, что слушать еще и старуху было невмоготу. Мне подумалось, что ей вполне хватит Аделы, а я могу пока отправиться в сарай и ненадолго прилечь.
С возрастом начинаешь плохо спать по ночам, а днем то и дело клюешь носом, к тому же день выдался долгим и утомительным. Однако не только у меня возникло желание подремать. Жофре уже свернулся на одном из лежаков, закрывшись с головой плащом, и храпел, как боров. Его явно свалила усталость после бурной ночи, кроме того, он наверняка решил спрятаться от Родриго в надежде, что к вечеру тот немного поостынет.
Над лежаками был устроен низкий сеновал, на который вела шаткая приставная лесенка. Там отыскались несколько пустых мешков и охапка прошлогодней соломы. Солома почернела и провоняла мышами, но для моих старых костей была лучше, чем голые доски, к тому же тут не так мешал храп Жофре. Дело было за малым – переворошить ее, дабы проверить, что внутри нет мышиного гнезда, укрыть мешками и устроиться сверху с намерением последовать примеру молодого музыканта.
Меня только-только начала заволакивать дремота, когда дверь внизу растворилась и вошел Родриго. Он аккуратно повесил фонарь на крюк и закрыл дверь на тяжелый засов, после чего остановился над храпящим Жофре и долго на него смотрел. У меня вырвался тихий вздох: теперь-то никому поспать не удастся. Судя по решительному виду, Родриго намеревался прочесть ученику мораль, которую сдерживал в себе весь день. Выслушивать его нравоучения мне не хотелось; самым разумным было бы оставить их вдвоем и отправиться к остальным. И тут, о ужас: я приподнимаюсь на локте и вижу, что у Родриго в руке.
Он нагнулся и сдернул с Жофре плащ. Юноша, не открывая глаз, что-то забормотал и потянул плащ обратно, однако Родриго твердо вознамерился его поднять.
– Вставай.
Жофре открыл глаза. В следующий миг он уже был на ногах и пятился в угол сарая. Испуг его нетрудно было понять: Родриго держал в руке плетку, какой наказывают собак.
Учитель и ученик смотрели друг на друга, напряженные и застывшие. Лицо Родриго выражало угрюмую решимость.
– Бог свидетель, я не хотел этого делать. Однако я не могу спокойно стоять и смотреть, как ты себя губишь. У тебя такой талант! Я не позволю, чтобы ты втоптал его в грязь. Зофиил прав: твое поведение – моя вина. Я за тебя отвечаю. – Он покачал головой, словно понимая, что вновь обращается к глухому. – Я пытался тебя увещевать, но ты не слушал. Многие говорили, что мне давным-давно надо было перейти от слов к делу. – Он сглотнул и самым суровым голосом, на какой был способен, выговорил: – Снимай штаны, ragazzo.
Жофре стоял неподвижно, явно не веря своим ушам.
– Ты меня слышал. Снимай штаны. – Родриго сел на деревянный лежак и выставил ногу.
Итак, он решился побить Жофре, но не по спине, как бьют слуг, мелких преступников и мучеников, что позволяет им хотя бы хранить стоическое достоинство, а как мальчишку, унизительно. Это было неумно. Жофре заслужил порку, но не такую, и ничего хорошего из этого выйти не могло.
– Пожалуйста! – взмолился Жофре. – Я больше не буду! Клянусь!
– Нет! – взревел Родриго. – Я не желаю больше выслушивать твои обещания! Делай, что сказано, или, клянусь, я выволоку тебя наружу и отлуплю у всех на глазах. Видит Бог, ты это заслужил.
Жофре, покраснев до кончиков волос, начал развязывать пояс, но руки у него дрожали так, что прошла целая вечность, прежде чем штаны упали на пол. Он стоял, повесив голову, словно понимая, что теперь ему никуда не деться, а когда Родриго сделал знак рукой, обреченно подошел и, не поднимая глаз, лег на его ногу. Родриго, крепко держа ученика за шею, задрал на нем рубаху.
Тугие юношеские ягодицы поблескивали в неярком свете, смуглая кожа была такой гладкой, такой безупречной, что хотелось ее погладить. Если бы мышцы не свела нервная судорога, можно было бы сказать, что это статуя античного бога. Родриго медлил, словно не находя в себе сил поднять руку на такую красоту. Возможно, он бы отступился, если бы Жофре не захныкал:
– Пожалуйста, я клянусь…
Это предрешило его судьбу. Родриго сжал плетку так, что побелели костяшки пальцев.
– Нет, Жофре, на сей раз ты не отвертишься, – тихо промолвил он.
Плетка взметнулась и упала. Жофре только вздрогнул и еле слышно ойкнул. Темный, быстро вспухающий след остался на его ягодицах. Плетка взмывала и падала снова и снова. Мышцы Родриго от долгих лет игры на лютне стали как железо, и он бил ученика с точностью музыканта, бил обреченно, угрюмо и методично, делая промежутки между ударами, чтобы боль от каждого ощущалась отдельно. Жофре кусал руку, чтобы не закричать. Однако Родриго явно решил преподать ему урок, который забудется не скоро. Кровь блестела в свете фонаря, а он все не останавливался.
Жофре рыдал в голос, слезы лились из его глаз – слезы не только боли, но и стыда. «Прости, прости». Казалось, в кои-то веки слова и впрямь идут от сердца.
И они словно разрушили заклятье. Родриго внезапно отбросил плетку, поймал мальчика в объятия, стиснул изо всех сил и начал качать. Жофре безудержно рыдал, как будто внутри прорвалась плотина, через которую хлынули боль и стыд души.
– Зачем ты это делаешь, ragazzo? – шептал Родриго. – Ты так красив, перед тобою вся жизнь.
– Я так… так боюсь. Не могу… с собой совладать. Пытаюсь, но… не могу.
– Знаю, знаю.
Рука, недавно сжимавшая плеть, двинулась вниз по напряженной шее, по изгибам и ямкам, над разорванной в кровь кожей. Родриго наклонился, чтобы поцеловать ученика в затылок, между слипшихся от пота каштановых кудрей. Жофре поднял заплаканное лицо. Он поцеловал Родриго в губы, сперва неуверенно, потом страстно, почти со злобой. Родриго откинулся на жесткие доски лежака, и Жофре, извиваясь, вполз на него сверху. Теперь настал черед Родриго лежать неподвижно, пока Жофре терся чреслами о его чресла, покрывая лицо и шею наставника жаркими поцелуями. Двигались лишь руки Родриго; он гладил юношу по спине, как мать гладит расстроенного ребенка.
Когда Жофре забился, с протяжным стоном выгибая спину, Родриго крепко прижал его к себе, словно хотел сберечь от саморазрушения, сдержать страсть юноши в своем теле.
Жофре коротко вскрикнул, сполз на лежак и почти мгновенно уснул. Он лежал ничком, закинув руку за голову, в задранной рубахе, спина блестела от пота. Желтые отблески фонаря вспыхивали на прилипших к голове волосах, отчетливо вырисовывали каждую мышцу. Лицо, мокрое и раскрасневшееся, было тем не менее умиротворенным и безмятежным. Приоткрытые губы воплощали в себе невинность ангела, еще не падшего с небес.
Родриго, приподнявшись на локте, разглядывал спящего, словно хотел запечатлеть в памяти каждую черточку его красоты. Потом он встал, поднял с пола плащ, укрыл Жофре, подобрал брошенную в угол плетку и устало вышел во двор. На пороге он обернулся к спящему юноше. В слабом свете фонаря видно было, как слезы бегут по его щекам.
13
РАССКАЗ ПЛЕЗАНС
Ночью мы снова слышали волчий вой. Слышали все, так что теперь его нельзя было списать на дурной сон, вызванный усталостью. Мы решили съесть ужин в старом трактире, пусть и забитом старухиным хламом. Осмонд ворчал, что в сарае хоть и холодно, там, по крайней мере, есть куда локти расставить, но сдался на мои убеждения: нехорошо-де обижать вдову, отвергая ее гостеприимство, да и Аделе лучше посидеть в тепле, пока не наестся горячего. На самом деле мне не хотелось, чтобы все вошли в сарай и увидели Жофре.
По правде сказать, вдова вряд ли знала, что такое гостеприимство. Покуда мы освобождали место, чтобы сесть, она бегала вокруг, не давая нам ничего трогать: задвигала горшки под столы, составляла бочонки в шаткие колонны и постоянно приговаривала, что знает каждую вещь в доме – не думайте, мол, ничего прикарманить. Подозреваю, что она бы и вовсе нас выставила, если бы не дразнящий аромат горячего варева. Даже псы сделались невероятно дружелюбны и, как только похлебка забулькала и из глубин котла пошел восхитительный запах говядины, принялись, жалобно поскуливая, лизать нам ноги. Наконец – казалось, часы спустя, потому что мы сами были голодны, как собаки, – Адела с Плезанс объявили, что ужин готов, и велели Наригорм сходить за Зофиилом, Сигнусом и Жофре.
– Жофре звать не надо, – быстро сказал Родриго.
Адела нахмурилась.
– Конечно, мальчик провинился, но есть ему все равно надо. У бедняги со вчерашнего дня крошки во рту не было.
Вновь потребовалось мое вмешательство.
– Жофре спит. Ему неможется с перепою. И все-таки Адела права: есть ему надо. Наригорм, позови Сигнуса и Зофиила, а я схожу к Жофре. Ну, беги! Чем скорее приведешь всех, тем скорее сядем за стол.
Последние слова пришлось добавить, потому что девочка смотрела на меня льдисто-голубыми глазами, словно не слыша или не веря.
Зофиил, будь он здесь, наверное, сказал бы, что мальчишку стоит оставить без ужина, однако Жофре и так был достаточно наказан. Никто не должен страдать от голода долгой холодной ночью, когда есть еда. Плезанс положила в миску мяса и дала мне плоский, только что испеченный хлебец, чтобы отнести Жофре.
На полпути к сараю меня нагнал Родриго.
– Жофре… я…
– Знаю. Я видел, как ты входил в сарай с плеткой, и догадываюсь, для чего.
Язык не повернулся сказать, что все произошло на моих глазах.
Родриго скривился.
– Я должен был это сделать. Ты понимаешь? Никакая порка не идет в сравнение с тем, что было бы, если бы приор отдал Жофре под суд. Будем надеяться, что наказание приведет его в чувство.
– Если не приведет, то я и не знаю, что делать.
Что можно было на это сказать? Одно не вызывало сомнений: учителю и ученику пока лучше не встречаться.
– Иди поешь, Родриго. Я к нему схожу.
Он стиснул мое плечо.
– И снова я твой должник, камлот.
Жофре еще спал, свернувшись калачиком и натянув плащ до подбородка. Однако, стоило поставить миску и положить хлеб на доски рядом с ним, он со стоном проснулся и, кривясь от боли, попытался сесть.
– Я подумал, что тебе лучше поесть здесь. Я случайно видел, как Родриго сюда заходил. А судя по тому, как ты кривишься, он тебя высек. Постараюсь задержать остальных, насколько смогу, ты же ночью лежи тихо. Если Зофиил услышит твои стоны, то сразу догадается обо всем. Или сочини, что врать, или терпи и молчи. Готов поспорить, что ты еще не скоро сможешь сидеть или ходить, как все.
Жофре сжал кулаки.
– Зофиил-то во всем и виноват! Если бы не он, Родриго ни за что бы меня не побил! Никто не вправе обходиться со мной как… как с маленьким.
– Родриго ни за что бы тебя не побил, если бы ты не дал ему повода. Тебе повезло. Многие хозяева наказывают подмастерьев куда сильнее за куда меньшие провинности.
– Ты, значит, хочешь сказать, что я получил по заслугам? – проворчал Жофре.
– Какая разница, вопрос в том, пойдет ли наказание впрок.
– Я не сел бы сегодня играть в кости, если ты об этом.
– Охотно верю, но что будет, когда следы от побоев заживут?
Мгновение он яростно смотрел на меня, потом сник и потупился, словно разом утратил боевой пыл.
– Я ничего не могу поделать, камлот. Родриго – величайший музыкант и прекрасный учитель. Мне жалко его огорчать. Не его вина, что я так себя веду, и напрасно Зофиил говорит, будто он меня распустил. Я сам такой. Сам виноват. Я глупый и никчемный.
– Ничего подобного. Родриго все время говорит, что у тебя большой талант, больше, чем у него. Знаю, в молодости приходится трудно.
– Почему все твердят «в молодости», как будто что-нибудь изменится, когда я стану старше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55