– А может, нет. Ты предлагаешь поставить нашу жизнь на кон – угадаем или не угадаем, за чем ехали стражники? Теперь я понимаю, у кого Жофре перенял страсть к азартной игре. Рискуй, коли хочешь, Родриго, но деньгами, а не нашей свободой.
Родриго, сверкнув глазами, шагнул к фокуснику. Мне пришлось вмешаться.
– Есть лишь один способ это выяснить. Вы оставайтесь здесь, а я схожу один. Расспрошу про стражников и про то, есть ли вести из города. Если в монастыре ничего не знают, можно идти с Сигнусом, пусть только он спрячет крыло и не показывает плащ – больно уж цвет заметный. Жофре или Осмонд могут одолжить ему рубаху и котарди. Если хорошенько примотать крыло к телу, подумают, что он просто однорукий. Мало ли увечных приходит в монастырь за подаянием? Никто его не заметит.
– А если там знают про убийство? – спросил Зофиил.
– Тогда дождемся темноты и постараемся проехать мимо монастыря незамеченными. Днем не получится – слишком нас много.
– По-твоему, я откажусь от сухой постели и горячей еды ради спасения этой твари? – возмутился Зофиил.
– Нет, я слишком хорошо тебя знаю, но ты можешь отказаться от теплого ночлега ради награды за голову беглеца. Если Сигнус потребует убежища в монастырской церкви, то плакали твои денежки.
Каждый, обвиненный в преступлении, мог потребовать убежища в церкви, если успевал добежать до нее и позвонить в алтарный колокол. После этого он в течение сорока дней должен был сделать выбор: сдаться светским властям и предстать перед судом или согласиться на пожизненное изгнание. К порту, указанному судьей, несчастный шел босиком, с непокрытой головой, держа в руке деревянный крест-посох, что, впрочем, не всегда спасало его от мести со стороны родственников жертвы.
Зофиил фыркнул.
– Быть изгнанником до конца жизни – и это если он доберется живым до порта! Не поверю, что наш птенчик готов несколько недель кряду стоять по колено в воде, умоляя корабельщиков взять его с собой. Да ни один шкипер не возьмет человека, который не может ни оплатить, ни отработать путешествие, – разве что решит продать нашего друга богатому чудаку, собирающему диковинки для своего зверинца.
– Сигнус может предпочесть верной смерти слабую надежду. В безвыходном положении люди хватаются за соломинку.
Монастыри, как ульи, вечно гудят от слухов и сплетен. Жизнь монахов и послушников монотонна, как чтение часов, и они стараются ее разнообразить, выспрашивая новости у мирян, переступивших порог обители. Не помню монаха, который не остановился бы посудачить, так что отыскать словоохотливого собеседника не составило труда.
Стражники и впрямь останавливались в монастыре, но они не искали беглого сказочника. Одна из лошадей потеряла подкову, и монастырского кузнеца попросили ее заново подковать. Стражники, воспользовавшись случаем, потребовали еды и эля. Оказывается, они везли вести из Лондона.
Страшные вести. Двести человек за день умирают в городе только от чумы. Кладбища не вмещают покойников. В самых бедных районах роют общие могилы. Старый монах вздрогнул, перекрестился и добавил шепотом, словно боясь накликать беду:
– Землю, говорят, даже не освящают; до чего жалко бедолаг.
– Кому стражники везли эти горестные известия? – Мне не верилось, что гонцов отправили просто сеять панику по стране.
Старик удивленно поднял глаза.
– Они везли не эти известия. Про то, что творится в Лондоне, рассказал один из стражников, когда я его спросил. У меня там родные, брат с семьей. Племянники и племянницы, теперь, наверное, уже даже и внучатые, храни их Господь. Конечно, принимая постриг, мы должны отбросить все земные связи, но кровь не водица… – Он беспомощно развел руками.
– А что стражники?
– Ах да. Их отправили призвать ко двору одного знатного лорда. Некий рыцарь ордена Подвязки скончался от чумы, и ему нужна замена: на зимнем празднестве в Виндзоре рядом с королем должно быть двадцать четыре рыцаря этого ордена.
– Король собирается веселиться на Рождество, невзирая на вести из Лондона?
– Виндзор – не Лондон. Двор живет как обычно. У короля скоро будет новый Круглый стол, за которым он соберет рыцарей.
– Может, он верит, что рыцари ордена Подвязки защитят его от чумы и добудут ему победу во Франции.
Старый монах взглянул пристально, словно высматривая в моих глазах издевку.
– Рыцари дают обет святому Георгию; он убережет их от стрел небесных и вражеских.
– Но ты сказал, что одного из них небесная стрела уже поразила?
Монах важно поднял палец.
– Даже король не может читать в сердцах человеческих. Быть может, этот рыцарь был недостойный или нарушил обет. Чума – бич Божий, которым он изгоняет из храма распутных и нечестивых. Мы все должны молить святого и праведного угодника Божия Бенедикта о заступничестве. Ты не забыл, что завтра День всех душ? Сегодня будет служба о тех, кто в чистилище. Ты ведь помолишься с нами, брат? Если бедных лондонцев хоронят в неосвященной земле, им особенно нужны наши молитвы.
Если стражников не заботил беглец, то уж тем более не думали о нем немногочисленные путники, нашедшие приют в монастырских стенах. Говорили о дожде, наводнении, чуме и собственных дорожных тяготах, рассказ о которых вновь заставлял вспомнить про дождь. Итак, убедившись, что Сигнус надежно примотал и спрятал под одеждой крыло, а также предупредив его, чтобы не вздумал рассказывать сказки – не ровен час, это напомнит кому-нибудь о преступлении в городе, – мы все, мокрые, продрогшие, изголодавшиеся, вошли в монастырь.
Путников было немного, и мы могли выбирать себе место для сна. В монастыре по крайней мере можно рассчитывать, что постель будет чистая и без блох. Эль тоже оказался добрым, а вот накормили нас скудно: жидкой похлебкой с ломтиком хлеба и, разумеется, без мяса – день был постный. Поднялся ветер, дождь стучал по толстым стенам, и мы почти все радовались, что сидим у жаркого огня.
Адела достала шитье. Они с мужем обменялись заговорщицкими улыбками и кивками, после чего Осмонд встал и начал рыться в вещах. Он выпрямился, пряча что-то за спиной, и поманил к себе Наригорм, а когда девочка подошла, с поклоном вручил ей деревянную куколку. У куклы были искусно вырезанные уши и нос, раскрашенные глаза, улыбающийся рот, розовые щечки и волосы из бурой овечьей шерсти. Даже руки двигались на шарнирах. Чудесная игрушка.
– Адела подумала, что тебе одиноко без других детей, не с кем поиграть, вот я и сделал малыша, чтобы ты его нянчила.
Адела расцвела улыбкой.
– А у меня есть лоскутки, можешь сесть со мной, я покажу, как сшить ему чепчик для тепла, такой же, как я шью моему.
Наригорм, крепко сцепив руки за спиной, смотрела на них обоих без всякого выражения.
– Куколка твоя, бери, – подбодрила Адела. – Будешь ее кутать, укачивать, как настоящего младенчика. Заодно и поучишься. Ты же станешь мне помогать, когда у меня родится маленький?
Наригорм наконец взяла куклу и внимательно осмотрела, водя пальцами по деревянным глазам, сильно вдавливая ногти в нарисованный рот. Потом она вновь посмотрела на Аделу.
– Я буду учиться и ждать, когда у тебя родится малыш. Я позабочусь о них обоих, вот увидите.
Адела и Осмонд переглянулись, словно любящие родители, довольные, что угодили ребенку своим подарком. Однако Наригорм не улыбалась.
Сигнус и Зофиил вышли по отдельности почти сразу после еды. Вскоре меня сморил сон – первый блаженный сон в сухости и тепле за несколько недель. Когда мои глаза снова открылись, ни Сигнуса, ни Зофиила по-прежнему не было. Исчез и Жофре. Впрочем, молодому человеку, любящему развлечения, естественно было отправиться на поиски более веселого общества, если, конечно, такое можно сыскать в монастыре, а вот отсутствие Сигнуса меня встревожило. Неужто он и впрямь решил потребовать убежища? Вряд ли: Зофиил правильно сказал, что на это можно решиться лишь от отчаяния. Да и алтарный колокол вроде не звонил. Скорее всего, сказочник просто решил сбежать, пока Зофиила нет рядом. Коли так, трудно его винить.
Однако у меня тоже имелось одно дельце, и, как ни хорошо было в тепле, пришлось выйти наружу. Серый день быстро сменялся унылыми сумерками, ветер бросал в лицо струи дождя; пришлось мне плотнее закутаться в плащ и бегом пересечь двор. С противоположного его конца мощеный спуск вел в узкий погреб с высоким сводчатым потолком. Одна сторона делилась деревянными разгородками на стойла для лошадей. Над ними были устроены дощатые настилы, на которых ночевали конюхи. Овес, солома и сено хранились на таких же настилах у другой стены, но как же их было мало, а ведь зима еще только началась! Если она будет морозной, то голодать придется всем, и лошадям, и хозяевам. Может быть, молиться следовало не о мертвых, а о живых. Мертвые хотя бы не нуждаются в пропитании.
Несколько лошадей с довольным видом жевали сено, не ведая о том, что готовит им грядущая зима, но в остальном конюшня казалась почти пустой. В дальнем конце громоздились бочки и бочонки. Скупой свет проникал из помещения наверху через два зарешеченных окошка в потолке, но и его хватило, чтобы разглядеть того, кто мне требовался.
Послушник, отвечающий в монастыре за стирку белья, превзошел все мои ожидания. Он сумел раздобыть не две и не три старых монашеских рясы, а целых шесть! Конечно, они были вытертые до дыр, латанные, в пятнах, но мне как раз такие и требовались. Чем дольше носили рясу, тем она ценнее, что до пятен – если это кровь или хотя бы что-нибудь, похожее на кровь, то о лучшем и мечтать не приходится. Благоразумие советовало не спрашивать, выброшены эти рясы или просто будут отмечены как пропавшие, – видно было, что послушник уж как-нибудь да выкрутится. Он получил за них несколько монет и полдюжины бутылок с водой из источника святого Джона Шорна – хорошо, что мне пришло в голову запастись ими в Норт-Марстоне, – и явно считал, что внакладе не остался.
Послушник поднялся из конюшни по внутренней лестнице, оставив меня выбираться наружу вдоль стойл. Все складывалось как нельзя удачнее: сделка оказалась выгоднее, чем можно было рассчитывать, в животе сытный обед, впереди ночь в сухости и тепле.
– Камлот?
Из темноты за лошадьми выступил человек, заставив меня вздрогнуть. В мои лета нехорошо так пугаться. Сердце колотилось, мне пришлось даже прислониться к разгородке и подождать, пока оно успокоится.
– Прости, я не хотел тебя испугать, – сказал Сигнус, улыбаясь смущенно, словно ребенок, которого поймали на шалости.
– Я гадал, куда ты подевался.
– Я подумал, что лучше не попадаться на глаза другим путешественникам, вдруг кто-нибудь из них… – Он не договорил, и вид у него снова стал совершенно убитый. – И вообще, захотелось сделать что-нибудь хорошее. Я неделю ем ваш хлеб и ничем его не отработал. Бедную Ксанф надо было почистить от грязи – лошади от нее простужаются, грязная шкура не греет. И копыта тоже гниют, если их не чистить.
Словно в подтверждение этих слов, Ксанф тихонько заржала и ткнулась мордой ему в плечо. Сигнус с улыбкой продолжил водить по ней щеткой.
– Разве Зофиил не позаботился о лошади, когда ставил ее в стойло?
– Он ее накормил, потом заторопился к фургону. Сказал, что хочет проверить, как закреплены ящики. Но не будем о Зофииле. Ответь лучше, что вы с послушником затеяли? Неужто ты надеешься продать старые монашеские рясы бедным? Много за них не выручишь, во всяком случае, не столько, чтобы стоило тащить с собой эту ветошь.
– Не бедным, Сигнус, а богатым. Тем, кто по бедности стал бы одеваться в такую рванину, не хватит денег ее купить.
– Да богачи в таком в гроб лечь не согласятся!
– Ошибаешься, мил человек. В гроб как раз и согласятся.
Он непонимающе затряс головой.
– Богачи, у которых совесть нечиста, покупают старые рясы для своего погребения, чтобы черт, посланный забрать их душу в ад за грехи, решил, что перед ним не богатый грешник, а бедный набожный чернец, и вернулся ни с чем. Если монах, который носил рясу, отличался истинным благочестием, то аромат святости впитывается в рясу и сокращает срок пребывания грешника в чистилище или даже отверзает ему райские двери. Вот понюхай.
Сигнус отшатнулся от вони.
– Ангелы почуют аромат святости, исходящий от этого одеяния, раньше, чем богатый грешник поднимется по лестнице. Они слетятся к воротам и не станут расспрашивать новоприбывшего ни о чем, потому что сразу бросятся носить ему воду для мытья.
– Неужели они думают, что ангелов и чертей можно обмануть?
– Если человек глуп, он считает легковерными глупцами всех, даже чертей. А если это утешит в последние часы его и скорбящих родственников, то что тут дурного? Всякий, богат он или беден, ищет надежды на смертном одре, и каждая вдова нуждается в утешении.
– Но богач может оставить деньги на панихиды и заупокойные мессы, чтобы сократить время своего пребывания в чистилище.
– Слишком ненадежно. Богатые привыкли не доверять ближним. Они знают: покорства можно добиться либо деньгами, либо запугиванием. Умерший богач уже не может внушать страх; а что, если деньги закончатся или те, кому они заплачены, окажутся нерадивыми? Лучше прихватить свое спасение с собой в гроб, чем зависеть от других. – Под эти слова последняя ряса отправилась в мою котомку.
– Все равно не могу поверить, что богатые купят эти обноски.
– Сам увидишь, мил человек, если, конечно, останешься с нами.
Тревога вновь омрачила его лицо.
– Наригорм сказала, что Зофиил не отдаст меня приставу, – неуверенно выговорил он.
– Она тебе так сказала?
Сигнус нахмурился, пытаясь вспомнить ее слова.
– Не уверен, что именно так, но она говорила со всей убежденностью.
Мне вспомнились руны, перо и ракушка. Читала Наригорм будущее или пыталась его изменить?
Сигнус, закусив губу, озабоченно смотрел на меня, словно ища в моих глазах подтверждение своих чаяний.
– А что? Ты думаешь, она не права?
– Будем надеяться, что права.
Лицо его опечалилось, что заставило меня добавить поспешно:
– Вряд ли тебя еще ищут. Если б искали, в монастыре бы об этом уже прослышали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55