У людей хватает более важных дел. По нынешним временам просто нет лишних стражников, чтобы прочесывать округу в поисках беглеца.
Лучше ему верить в это, чем изводиться страхом. Если его все-таки схватят, он успеет напереживаться.
– Только не пытайся сбежать. К старому ремеслу ты вернуться не сможешь, по крайней мере, пока не будешь знать точно, что тебя больше не ищут, а бродячая жизнь сейчас очень тяжела. Кончишь тем, что встанешь с протянутой рукой, только нынче не очень-то подают. С нами по крайней мере будешь есть то же, что и мы, а там, кто знает, если будешь хорошо ухаживать за лошадью, может, Зофиил решит, что бесплатный грум ему нужнее награды за твою голову.
Сигнус кивнул.
– Я не убегу, камлот, я честно сказал, что не стану подвергать опасности Аделу и маленькую Наригорм. На мой взгляд, тому, кто причинил зло ребенку, нет прощения, поэтому-то я не мог сделать того ужасного девочке. Будь у меня дочка, я бы обнимал ее крепко-крепко, чтобы она никогда не узнала страха и боли.
Слезы брызнули из его глаз, и он сердито смахнул их рукой.
Мне ли было не понять его чувств! Этот день останется в памяти до смертного часа: я держу на руках своего первенца, вижу всю синеву неба в его глазах, крохотный ротик изумленно открыт, хрупкие малюсенькие пальчики сжимают мой палец; малыш верит, что я смогу защитить его от всего на свете, и я мысленно обещаю себе, что отдам за сына жизнь. Кто мог знать тогда, чего потребует эта клятва, но я никогда о ней не пожалею! Однако Сигнус плакал не об утраченных детях, а о тех, что никогда не родятся. Не только принцессы отказываются выходить замуж за лебедей.
Вдруг он проговорил с жаром:
– Зофиил был прав, когда спросил: «Что проку от одного крыла?» Вот и матушка моя убивалась. Я каждый день видел горе в ее глазах, ту смесь вины и жалости, с которой она смотрела на меня, как на зверюшку, которую по неосторожности покалечила. Думаю, она надеялась, что я появлюсь на свет с двумя руками или двумя крыльями, все равно с чем, но я родился не человеком и не птицей. Вера ее была крепка, но не настолько, чтобы дать мне второе крыло, не настолько, чтобы поверить, что оно вырастет вместо здоровой руки. Потому-то я и ушел.
– Как принц-лебедь в сказке?
– Эту часть я не выдумал. Я ушел, потому что больше не мог видеть ее виноватый взгляд и знать, что причина – я. Ушел, потому что не хотел, чтоб обо мне заботились, как об искалеченной птице.
– Мы уходим как с желанием отыскать что-то, так и с желанием оставить нечто позади, – вырвалось у меня.
– Ты меня понимаешь. – Он взглянул на мою пустую глазницу.
– Да, я знаю, каково читать жалость во взглядах близких. У меня были свои причины для ухода. Теперь мне известно, от чего ты бежал, но хотелось бы знать, что ты ищешь.
– Второе крыло, конечно. По-твоему, мне хочется жить с одним крылом и одной рукой?
– Пусть так, но не лучше ли мечтать о второй руке? С двумя руками ты станешь как все люди.
– Разве две руки составляют человека?
– Разве два крыла составляют птицу?
Он печально улыбнулся.
– С двумя крылами можно взлететь.
Ночь накануне праздника Всех Душ добрые христиане проводят либо в постели, накрывшись с головой одеялом, либо в церкви, под защитой святых заступников и молитвенников Божьих. Ибо говорят, что в эту ночь, меж рассветом и закатом, отворяются двери чистилища: покойники выползают жабами и кошками, совами и летучими мышами, чтобы мучить тех, кто их позабыл.
В моем детстве вечером накануне Дня поминовения на могилах родственников вешали гирлянды, оставляли еду и эль, дабы убедить мертвецов, что их помнят. Увы, покойников не так просто обмануть: они все равно вползали в дома, царапались в двери, стучали в ставни. Мы, дети, забивались вместе в постель, уверяя друг друга, что ни капельки не боимся, и тихо дрожали под одеялом, ловя каждый шорох и завывание, радуясь тому, что можно прижаться к теплым живым братьям и сестрам. Однако взрослым не спрятаться от своих призраков, поэтому мы, как прочие постояльцы монастыря, вышли в холодную ночь, чтобы вместе с монахами помолиться в церкви об упокоении близких – наших, их и о тех, кого уже некому помянуть.
Convertere anima mea in requiem tuam… Обратися, душе моя, в покой…
Рядом со мной Родриго вздохнул и перекрестился, повторяя слова вместе с монахами; привычное течение службы умиротворяло его, как собаку – тепло домашнего очага. Острый нос Сигнуса черным силуэтом вырисовывался в свете свечей; юноша смотрел в пол, словно боялся встретиться взглядом с кем-нибудь из живых или мертвых. Адела, положив руку на плечо Наригорм, смотрела то на нее, то на Осмонда, словно все трое уже одна семья. Интересно, возьмут ли они девочку с собой, когда отыщут, где жить? Оба полюбили ее если не как дочь, то как племянницу, но что будет после рождения ребенка? Вряд ли Наригорм легко смирится с тем, что ее потеснили в их сердцах.
Зофиил, прямой, как палка, смотрел прямо перед собой. Трудно было сказать, молится он или нет. И если молится, то о ком? О жене? О ребенке? Никто ни разу не спросил, была ли у него семья. Не верилось, что он мог так долго быть вежливым с женщиной, чтобы попросить ее руки, но, возможно, в юности он был иным человеком, добрым и мягким, способным на проявление чувств. Что, если именно неверная жена ожесточила его против всего слабого пола? Кто знает. Мысль о женщинах заставила меня обратить внимание, что Плезанс в церкви нет. Странно, она производила впечатление женщины набожной. А вот отсутствие Жофре, напротив, нисколько меня не удивило.
Горело совсем мало свечей: темнота в церкви должна была напомнить молящимся о грядущем могильном мраке. Перед ограждением солеи установили пустой гроб, в каждом углу которого зажгли по свече. Он стоял, готовый принять покойника, если не сегодня, то завтра. Смерть – единственное непреложное в жизни, словно говорил он нам.
Стены и колонны церкви были сплошь расписаны библейскими сюжетами и сценами из жизни святых. Днем зелень и лазурь, киноварь и золото сверкали ярче только что законченной вышивки, сейчас же свечи были поставлены так, чтобы озарять не золотые нимбы святых и округлые груди Богородицы, но алые языки, рвущиеся из адского зева, где грешники воздевали руки, тщетно моля о прощении, а двуликие бесы вилами заталкивали их в самое пекло. О тех, кто в аду, молиться уже поздно, однако фреска учила нас, что тех, кто в чистилище, можно вызволить усердной молитвой.
Под фреской были сложены приношения – кольца, пряжки, ожерелья, серебряные распятия и горшочки с драгоценными пряностями – сделка верующих с церковью, земное добро в обмен на молитвы святого Одилона, постановившего, что все монахи Клюни должны день в году посвящать молитве о душах в чистилище вдобавок к обычному поминовению усопших.
Вереница монахов остановилась перед фреской. В полумраке церкви, под надвинутыми капюшонами, они все казались безликими.
Quia eripuit animam meam de morte… Яко изъят душу мою от смерти…
Избавит ли Господь монахов от смерти? Пощадит ли монастырь? Если верить слухам, чума поражает равно священнослужителей и мирян. Но если она проникнет в монастыри, кто будет молиться о мертвых? И выйдут ли из чистилища те, что лежат в общих могилах, если их некому будет помянуть?
Монахи попарно вышли в темноту, неся толстые свечи под роговыми колпачками для защиты от ветра, который ворвался в церковь, едва распахнулась тяжелая дверь. Мы двинулись следом, словно похоронная процессия. Служба еще не кончилась; предстояло окропить святой водой могилы монастырской братии.
Снаружи было темно и зябко. Дождь почти перестал, но ветер усилился, словно не желая давать нам поблажку. Он рвал нашу одежду, гнул ветви тиса так, что они стонали, будто грешники в чистилище. Мы сгрудились под плодовыми деревьями, которыми было засажено кладбище, пытаясь укрыться друг за другом от пронизывающего ветра. Монахи шли от холмика к холмику, взмахивая пучками иссопа, однако святая вода почти не попадала на могилы – ее уносил ветер.
Dirige, Domine, in conspectus tuo viam meam… Исправи, Господи, пред Тобою путь мой…
Внезапно в дальнем конце кладбища кто-то пронзительно захохотал. Монахи смолкли и повернулись на звук. Мы все напрягали слух, но различали лишь стон деревьев да завывания ветра. Монахи возобновили пение, и тут смех раздался снова.
Приор монастыря выступил вперед, поднял свечу и чуть дрожащим голосом выкрикнул:
– Кто там? Выйди и покажись, кто бы ты ни был!
Однако свет свечи проникал во тьму не более чем на несколько футов.
– Выйди! Повелеваю тебе во имя…
Приор еще не договорил, как три темные фигуры поднялись с земли и ринулись вперед.
Кто-то в толпе закричал и попытался вскарабкаться на кладбищенскую стену. Даже монахи попятились, крестясь, но приор был посмелее. Он, выставив вперед распятие, бормотал: «Libera nos a malo… Избави нас от лукавого…» – покуда три фигуры продолжали двигаться на него.
Когда они наконец вступили в круг света от свечи, мы увидели, что это люди, причем вполне живые. Двое были мне незнакомы, но одежда выдавала в них послушников. Третьего мы узнали сразу – это был Жофре, мертвецки пьяный, как и его товарищи. Он, отделившись от послушников, подошел к ближайшей могиле, поднял фляжку и отвесил шутовской поклон.
– Здравствуй, брат… брат Костяк… Ты же не хочешь воды, верно? Н-нахлебался ее вдоволь. Я тебя лучше винцом угощу… – Он вылил немного воды на холмик. – Пей, не вешай нос… хм, погоди, у тебя ведь нет носа… – Он хихикнул. А вот еще немного твоим жучкам-червячкам.
Жофре вылил на могилу остатки вина, пошатнулся, зацепился ногой за холмик и рухнул прямо в объятия приора, на чью широкую грудь и сблевал весь сегодняшний ужин.
12
ВОЗМЕЗДИЕ
Счастье, что нас не выставили за ворота сразу же, но благодарить следовало не милосердие приора, а его решимость во что бы то ни стало выпытать все подробности возмутительного происшествия. Ясно было, что от трех молодых людей ничего не добьешься до утра, пока они не проспятся.
Монахи оставили послушников на голых холодных досках в келье для отбывающих покаяние, где обоим предстояло томиться под замком до тех пор, пока приор определит им кару. Однако нам позволили отнести Жофре на конюшню и уложить на солому, чтобы если он снова будет блевать, так хоть не на постель. Родриго, белый от ярости, всю дорогу ругал ученика. Сигнус, единственный из нас, кто в это время проявил хоть какое-нибудь сочувствие к Жофре, уговаривал старшего музыканта идти спать, обещая, что посидит с юношей и проследит, чтобы тот не захлебнулся во сне рвотой.
Зофиил в бешенстве обернулся к нему:
– Да пусть захлебнется! Нам только легче будет. Ты что, не понимаешь, что теперь нас тут долго не забудут? Если кто-нибудь заглянет в монастырь с расспросами, монахи вспомнят тебя и через год, и через два – и все по его милости! Второй раз мы из-за этого бездельника остаемся без крова – назавтра нас точно отсюда выгонят!
Родриго только сейчас понял, чем выходка Жофре грозит Сигнусу.
– Я даже не знаю, как просить прощения у тебя, Сигнус… у вас всех. – Он схватил бесчувственного Жофре за плечи и затряс. – I denti de Dio! И как у тебя совести хватило?! Ты же клялся мне после…
– Зря слова тратишь, – нетерпеливо перебил его Зофиил. – Сигнус в кои-то веки прав: пусть проспится, воспитывать его будешь завтра. Но тогда уж преподай ему урок, какой не скоро забудется. Слишком далеко зашел он на этот раз, такое нельзя спускать. Если не угомонится, скоро окажется на виселице, и виноват будешь ты.
На следующее утро Жофре отнюдь не ласково подняли с первыми лучами солнца. Он был бледен, жаловался на тошноту и головную боль, однако страдал совсем не так сильно, как хотелось бы Зофиилу, и уж куда меньше своих вчерашних собутыльников, не привыкших к чрезмерным возлияниям. Когда их вытаскивали из кельи, оба держались за голову и морщились от малейшего звука.
Допрос показал, что виновны все. Дело было так: вчера Жофре разговорился с тремя послушниками, из которых двое были новициями, то есть готовились принять обеты, а третий просто нес трудовое послушание в монастыре. Кто предложил сыграть в кости, так и не выяснилось – каждый указывал на другого. Так или иначе, сели играть. У Жофре были деньги, у послушников – нет, и они поставили раздобытое в кладовой вино. Сперва самую малость – не столько, чтобы пропажу заметили, и уж тем более не столько, чтобы опьянеть. Однако после первых глотков они утратили осторожность; ставки начали расти, походы в кладовую возобновились. Когда зазвонил колокол, призывая на поминальную службу, тот из новициев, который выпил меньше всех, благоразумно оставил игру, проник в церковь через боковую дверь и, пользуясь темнотой, присоединился к процессии в надежде, что его опоздание не заметят. Однако остальные продолжали играть и пить; они так захмелели, что не обратили внимания на колокол.
Допросив нимало не раскаивающегося Жофре, приор и наставник новициев отправились искать третьего послушника, который, надо думать, сейчас стоял где-то на коленях и от всей души молил Бога, чтобы его не разоблачили. Мы тем временем собирали вещи.
Можно было примерно догадаться, что ждет провинившихся. Мирянина-работника продержат с неделю в келье для отбывающих покаяние и выгонят из монастыря. В конечном счете он пострадает больше всех, поскольку работу и кров сыскать трудно. Что до новициев, их, скорее всего, посадят на хлеб и воду по меньшей мере на месяц, и уж точно вино они теперь увидят не скоро.
Жофре повезло, что приор хотел по возможности избежать огласки. Оно и понятно: приора и наставника новициев, допустивших такое безобразие, могли призвать к ответу как неспособных держать братию в узде. Поэтому он решил разобраться с провинившимися как можно тише и келейней. В противном случае Жофре мог бы предстать перед церковным судом и понести куда более суровое наказание, а так приор вполне удовлетворился тем, что Родриго сам накажет ученика.
Однако, если Родриго и собирался отчитать Жофре по всей строгости, он не торопился с упреками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55