Я уже взрослый, камлот, а все считают меня ребенком. Ты не понимаешь: есть то, что я не в силах исправить, что не изменится. Я не хочу быть тем, кто я, но поделать ничего не могу.
Жофре ошибся, говоря, будто я не понимаю. Пелена спала с моих глаз; они были слепы, что не видели этого прежде. В тот вечер в сарае мне впервые открылось, что носит в себе Жофре, чего он гнушается и боится. Он ненавидит себя, ненавидит свою собственную природу. Возможно, даже хочет, чтобы его наказывали за ту скверну, которую он в себе видит, для того нарочно и злит наставника. Интересно, чувствовал ли это сам Родриго?
Однако в остальном Жофре сказал правду. Мы оба знали: он не исцелится, даже если Родриго спустит с него всю кожу. Единственное лекарство для Жофре – смириться со своей природой, а это возможно в одном случае – если кто-нибудь подарит ему ту любовь, которой он разом жаждет и страшится. До тех пор ни одно наказание, какое может измыслить человеческий ум, не остановит его саморазрушение. Если бы кто-нибудь видел, как я выхожу из сарая, то увидел бы слезы в моих глазах, как я перед тем – в глазах Родриго.
Наригорм не заметила моего приближения. Она прислонилась к сараю, и на губах ее играла злорадная улыбка. Девочка наблюдала за двумя сцепившимися людьми. Силы были явно неравны. Зофиил припер Сигнуса к стене и держал его за глотку с видом отнюдь не дружелюбным.
– Лжешь! Ты что-то пытался сказать Осмонду тогда на мосту. Не отпирайся, я слышал. Но что бы ты там ни видел, держи рот на замке, понял, уродец? Если узнаю…
– Что-то стряслось, Зофиил?
Он обернулся на звук моего голоса и тут же разжал руку. Сигнус с шумом втянул воздух. Он выглядел испуганным, и немудрено.
– Разве Наригорм не сказала вам, что ужин готов? Идите скорее, не то ваша доля достанется собакам – мы уже не в силах их сдерживать.
Бесполезно было спрашивать Наригорм, почему она не выполнила поручение. Меня больше волновало другое: как долго она стоит возле сарая и что еще могла подслушать?
Мы так изголодались, что на время ужина все разговоры стихли. Оно было и к лучшему. За едой человек может с полным правом молчать, и никто не спросит почему. По мере того как котелок пустел, а животы наполнялись, мы ели все медленнее, и вот наконец псы, которые давно уже скулили и скреблись в дверь, получили желанное угощение. Они заглотили объедки почти в один присест, словно боялись: промедли, и кость вырвут у тебя из пасти. Когда же котелок выскребли дочиста и даже псы убедились, что внутри больше ничего нет, они легли и закрыли глаза, чтобы еще раз увидеть пиршество во сне.
Мы погрузились в блаженную полудрему, какая наступает после обильной трапезы, и тут снаружи раздался вой. Собаки вскинули морды, словно что-то услышали, но сразу вновь положили их на лапы. Мы тоже успокоились, решив, что это ветер воет, как банши, в деревьях и полуразрушенных пристройках. Однако вой повторился, протяжнее и громче. На сей раз его нельзя было спутать ни с чем.
Зофиил и собаки вскочили одновременно. Псы с рычанием бросились к двери, шерсть на загривке у них встала дыбом. Зофиил замер посреди комнаты.
– Вы слышали? Вы все слышали? Камлот, это волк или собака?
– Похоже на волка.
Старуха перекрестилась.
– Святые угодники и все ангелы небесные, спасите нас!
Хотя засов был заперт, Зофиил потянулся к доске, служившей подпоркой, чтобы приставить ее к двери, но тут вскочил Родриго.
– Нет, погоди. Я схожу за Жофре. Он один в сарае.
– В сарае! – Зофиил качнулся, словно голова его рвалась к двери, а ноги отказывались ее нести. Надо думать, он всполошился не из-за Жофре, а из-за своих ящиков.
Мне надо было найти слова, чтобы успокоить обоих.
– Если это и волк, то всего один. Дверь в сарай заперта. С Жофре все будет хорошо, если он сам ее не откроет, а он не настолько глуп.
– Кто знает, – сказала старуха. – Последний раз я слышала в наших краях волков, когда была девочкой. Если есть один, должны быть еще. Они всегда охотятся стаями.
Зофиил побледнел.
– Ты точно не слышала волка до сегодняшнего дня?
Вдова надулась.
– Я, может, и старая, но не глухая. Говорю тебе, здесь не было волков много лет. Голодные они, как и все мы, вот и уходят в леса. А дверь-то подопри, пока нас всех не съели живьем.
Сигнус двинулся к двери.
– Ксанф! Она привязана в старом стойле, стены там почти обвалились. Они ее съедят, а она и убежать не сможет!
Зофиил, опередив его, распахнул дверь. В то же мгновение псы вылетели наружу. Сигнус хотел было последовать за ними, но Зофиил схватил его за шкирку, отшвырнул на середину комнаты и захлопнул дверь.
Старуха поднялась на трясущиеся ноги.
– Мальчики мои! – запричитала она, вцепляясь в Зофиила, который задвигал засов. – Моих мальчиков в клочки разорвут!
Возбужденный собачий лай затихал вдали. Плезанс встала и, обняв старуху, усадила ее обратно на скамью.
– Ничего-ничего. Это просто одинокий волк. Если бы их было много, ему бы ответили. Наверное, он старый и больной, стая его прогнала. Он одного запаха собак испугается.
Она ободряюще улыбнулась Сигнусу, который сидел, потирая синяк – второй, полученный им от Зофиила за сегодняшний вечер.
– Не волнуйся, Сигнус, бедный старый волк не нападет в одиночку на крупное животное, особенно на лошадь, только стаей. Вот кур может подушить.
Мне вспомнилось семейство, живущее под мостом, без дверей, которые могли бы сдержать волков. Только бы Плезанс была права!
Зофиил повернулся к Плезанс.
– Так ты разбираешься в волках? Может, отправить тебя наружу – вот и проверим, кого волки предпочитают, кур или людей.
Плезанс покраснела и потупила взор, как всегда, когда хотела сделаться как можно менее заметной.
– А может, мне все-таки следовало выпустить Сигнуса, – продолжал Зофиил. – Все-таки он у нас полуптица.
Заткнув Плезанс рот, фокусник взялся за свое излюбленное занятие – травить Сигнуса – и мог бы предаваться ему долго, если бы Наригорм внезапно не подала голос:
– Плезанс не боится волков.
Зофиил обернулся к девочке, которая сидела, скрестив ноги, на кровати позади нас.
– Тогда она или глупее, чем кажется, или никогда не видела волка.
– Она видела! – сказала Наригорм. – Расскажи им, Плезанс. Расскажи им то, что рассказывала мне.
Плезанс замотала головой и попыталась сильнее вжаться в угол, однако Наригорм настаивала:
– Она как-то приняла роды у волчицы, ведь правда, Плезанс?
– У волчицы! – Лицо Аделы вспыхнуло волнением. – Как такое возможно?
– Пустяки, не о чем говорить.
– Брось, Плезанс, – сказал Зофиил. – Не скромничай. Принять роды у волчицы – не пустяк. Теперь, когда мы уже это знаем, ты должна удовлетворить наше любопытство. К тому же нельзя обижать хозяйку – за ее исключительное гостеприимство следует отплатить хорошей историей. Камлот уже рассказал про волков; ты не сумеешь удивить нас больше.
Тон его вновь был холоден и спокоен, как будто ничего не случилось, однако он продолжал стоять, наклонив голову к двери и прислушиваясь к далекому собачьему лаю.
– Пожалуйста, – принялась упрашивать Адела. – Мы не отстанем, пока не расскажешь.
Плезанс слабо улыбнулась и с явной неохотой начала:
– Когда-то, много лет назад, я была в родных краях повитухой – принимала младенцев и помогала женщинам в родах. Одной моей соседке близилось время разрешиться от бремени, и я пошла в лес за травами для настоя, чтоб облегчить родовые муки.
Адела, подавшись вперед, стиснула руку Плезанс.
– До чего же я рада, что ты примешь моего ребенка. Я раньше так боялась. Я совсем не умею терпеть боль, но теперь, когда знаю, что ты будешь рядом…
– Супротив Божьей воли – облегчать родовые муки, – вмешался Зофиил. – Они – наказание женщине за грех. Господь повелел, чтобы она терпела страдания ради блага своей души.
Он взглянул на Аделу, словно надеясь, что в родах она испытает все муки адовы.
– Ты бы так не говорил, если бы тебе пришлось рожать, – вырвалось у меня. – А теперь дай Плезанс спокойно рассказать свою историю – ты больше других этого добивался.
Мне вспомнился Жофре в сарае. Очистит ли страдание его душу? Боль и впрямь меняет страдальца, но я не помню, чтобы она кого-нибудь изменила в лучшую сторону.
Плезанс замялась, глядя на Зофиила.
– Продолжай, женщина, – буркнул он и вновь повернулся к двери, прислушиваясь к звукам снаружи.
Плезанс неуверенно возобновила рассказ:
– Зима была долгая, и мята у меня кончилась. Первые ростки в огороде еще не взошли, потому что на холм, где я жила, весна приходила с опозданием. Поэтому я спустилась в долину, где не так ветрено и зелень пробивается быстрее. Мята растет все больше у воды, и я, найдя ручей, пошла вдоль него в лес. Однако, сколько я ни смотрела, нигде не было ни ростка мяты.
Я проголодалась и села под деревьями, чтобы съесть кусок хлеба, и, пока я ела, у меня вдруг мурашки пробежали по коже – я поняла, что рядом кто-то есть. Подняв глаза, я увидела волчицу, которая пила из ручья всего в нескольких футах от меня. Брюхо ее раздулось от щенков. Она была очень красивая, с густой лоснящейся шерстью и крепкими лопатками. Сперва я испугалась, но тут она подняла морду и посмотрела на меня большими янтарными глазами. Они были как огонь. Я заглянула в них и увидела, что она всего лишь мать, мучимая жаждой и голодом. Я бросила ей остатки хлеба, и она поймала их острыми белыми зубами. Я не двигалась, пока она не исчезла. А когда я встала, то увидела на месте, где была волчица, густую поросль молодой мяты.
Прошла неделя, и ночью ко мне постучали. Я подумала, что пришел соседкин муж сказать, что у нее начались схватки, но, отворив дверь, увидела незнакомца. Он был высокий, всклокоченный, с горящими глазами, но приятный видом.
«Бери свои травы и пойдем скорей, – сказал он. – Моя жена рожает, и некому ей помочь».
Ночь была холодная, иней блестел под луной; в такой мороз не хочется выходить на улицу, но ребенок не спрашивает, когда ему родиться. Поэтому я собрала нужные снадобья и вслед за незнакомцем отправилась в темноту. Вскоре мы миновали последние дома и углубились в долину.
Незнакомец шагал впереди, я за ним, стараясь не потерять из виду высокую темную фигуру. И вот тут-то, на залитой лунным светом тропе, я заметила, что мой провожатый не оставляет следов на инее и не отбрасывает тени. Я испугалась, но промолчала.
Наконец мы подошли к трещине между камнями. Провожатый сделал мне знак войти, но я медлила, потому что трещина казалась очень узкой и не могла никуда вести. И тут изнутри глухой голос пророкотал: «Входи, женщина, и сделай, чего от тебя ждут».
Я протиснулась между камнями и сразу оказалась в большой пещере. Сердце замерло у меня в груди. Вкруг огромного костра, взметавшего алые и синие языки, прыгали, хохотали и выли по-волчьи шейдим.
– Кто такие шейдим? – спросила Адела.
Плезанс вздрогнула и на мгновение замялась, потом произнесла шепотом:
– Бесы.
– Не слышала такого слова.
Родриго вмешался:
– Может быть, в твоих краях говорят по-другому. Их в каждой деревне называют по-своему. Ведь правда, Плезанс?
Он посмотрел на нее с непонятной тревогой, потом покосился на Зофиила, но тот прислушивался к звукам снаружи. Плезанс с Родриго обменялись какими-то странными взглядами, и на лице ее проступил испуг.
Родриго сжал ее руку и ободряюще улыбнулся:
– Рассказывай дальше. Бесы…
Плезанс заговорила снова, но руки ее дрожали.
– Бес, позвавший меня внутрь, заговорил: «Приступай. Если будет мальчик, проси, чего хочешь, а если девочка – ты пожалеешь, что родилась на свет».
При этих его словах ше… бесы захохотали, а я затряслась так, что едва не выронила мешочек со снадобьями. Бесы отдернули занавеску: за ней лежала волчица, которую я видела у ручья. Она скалилась, но, заглянув в ее янтарные глаза, я увидела женщину, страдающую от родовых схваток.
Она заговорила тихим гортанным голосом, и мне пришлось напрячь слух, чтобы ее расслышать.
«Женщина, ты меня накормила, и я отплачу тебе советом: ничего здесь не ешь и не пей, как бы тебе ни хотелось, не то станешь одной из нас».
Я помогала, чем могла, но роды были долгими. Не знаю, сколько часов провела я в пещере. Все это время я делала свое дело и молчала. Время от времени кто-нибудь из бесов подносил мне еду на блюде или кроваво-алое вино в кубке, чтобы поддержать силы, но я, помня совет волчицы, ничего не ела и не пила.
Наконец волчица разрешилась волчонком, одним-единственным, и бесы взвыли от радости. Из костра взметнулись черные и серебряные языки, а земля затряслась под ногами демонов, пустившихся вкруг огня в пляс.
Бес, который меня позвал, вновь обратился ко мне и спросил, какую я хочу плату. Я ответила, что мне ничего не надо и что принять ребенка – благое дело, кем бы он ни оказался. Вышний сам наградит тех, кто творит благо; другой платы мне не надобно.
Однако бес сказал, что я должна взять хоть что-нибудь, иначе они останутся у человека в долгу, а так не годится, потому что тогда они будут связаны обязательством, пока не расплатятся. Я тоже не хотела быть повязанной с бесами, поэтому огляделась в поисках чего-нибудь наименее ценного. Пол пещеры был усеян камнями, так что я подняла камешек и сказала, что это моя плата. Едва я вымолвила эти слова, как оказалась на краю деревни, под морозным ночным небом. Времени прошло всего ничего, однако мне казалось, будто я провела в пещере несколько дней.
Повернувшись к дому, я почувствовала в руке что-то твердое. Это был камешек с пола пещеры. Я уже хотела его выбросить, но тут заметила, как он блестит в лунном свете, и решила взять домой, чтобы рассмотреть. Клянусь, когда я его поднимала, он был самым обычным, а когда взглянула снова, то увидела вот что.
Плезанс сунула руку за пазуху и вытащила толстый кожаный шнурок, висевший у нее на шее. На шнурок был надет большой круглый кусок янтаря, желтый и горящий, как волчий глаз.
– Так что видите, – закончила она, – волки меня не тронут. Это их знак.
Зофиил, по-прежнему стоя у двери, захлопал в ладоши, изображая притворное восхищение.
– Сознаюсь, дорогая моя Плезанс, я ошибся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55