Дож боится, что секреты изготовления стекла станут известны другим народам. А что радости быть первыми стеклодувами мира и получать самую высокую плату, если ты немногим лучше невольника? Батюшка мой, да будет земля ему пухом, догадался уехать вовремя. Мы нигде надолго не задерживаемся. Как только вырубим все деревья вокруг, перебираемся на новое место. Дров для нашего дела надо так много, что мы переезжаем каждые два-три года. Хотя что тебе, ragazzo, ты нигде больше дня не задерживаешься.
Микелотто наклонился и нежно взъерошил волосы Жофре, сидевшего на низенькой скамеечке у его ног. Он настоял, чтобы юноша всю трапезу был рядом, словно любимый внук, и сам кормил его с ножа лучшими кусками мяса. Жофре, счастливый таким вниманием, смотрел на Микелотто во все глаза и жадно ловил каждое слово о Венеции. Он даже полюбопытствовал, не знает ли стеклодув его матушку, но старик лишь печально покачал головой, понимая, как много это значит для юноши, и объяснил, что покинул Венецию давным-давно, потому почти не помнит имен. Площади и каналы по-прежнему ему снятся, как и люди, но такие же безымянные.
Увидев разочарование в глазах Родриго и Жофре, старик ненадолго задумался, потом встал и, попросив его извинить, вышел во тьму. Через несколько минут он вернулся с чем-то блестящим в руках. Это был флакончик в форме слезы – дама могла бы держать в таком ароматические масла. В ладони он казался темным и матовым, но, когда Микелотто поднес стекло к факелу, оно вспыхнуло сине-лиловыми волнистыми прожилками и золотыми блестками.
– Вот что я помню: свет Венеции подобен стеклу. Я помню, как под вечерним солнцем в лагуне пляшут золотые блики. Помню перламутровый свет зимней зари и ярый багрец заката, румянящий белый мрамор на исходе летнего дня. Помню ночи, когда вода каналов черна, как смоль, и лунный отблеск серебрится на ней, словно проседь на виске черноволосой красавицы. Вот что я хочу передать своим стеклом. Я заключаю в него Венецию.
Он протянул флакончик Жофре. Тот бережно, двумя руками взял стеклянную слезинку и поднес к факелу, поворачивая то так, то эдак и дивясь преображению рисунка и цвета. Потом со вздохом хотел вернуть ее хозяину, но старик сжал его пальцы вокруг переливчатой капельки.
– Возьми. Это тебе. Смотри на него и вспоминай о матушке, хорошо? Может, и меня иной раз вспомнишь.
Когда большинство уже не в силах было сдерживать зевоту, мы раздвинули скамьи и улеглись на плащи в тепле печей. Микелотто и Родриго ушли – надо думать, стеклодув позвал соотечественника к себе, чтобы продолжить беседу за стаканчиком-другим. Родриго стосковался по разговорам о доме, да и Микелотто не прочь был вспомнить старые времена. Жофре уже спал. Флакончик он, бережно запаковав, спрятал в котомку, хотя перед тем еще раза три разворачивал и подносил к свету.
Во многом поведение Жофре улучшилось после порки: в последний месяц он не играл в кости; во всяком случае, когда мы останавливались в городах или деревнях, не приходил пьяный, а к нам не заявлялись разгневанные местные жители с требованием заплатить его долги. Однако Родриго по-прежнему смотрел на ученика с тревогой. Жофре и раньше временами замыкался в себе, но после порки это стало происходить чаще. Он не вспыхивал гневом, не убегал, а словно заледенел, как будто хотел отгородиться от любых чувств.
Жофре по первому требованию брал флейту или лютню и занимался усерднее, нежели в прошлые месяцы. Играл он правильно, без ошибок, но механически, как будто сознательно отделял музыку от себя, не впускал ее в сердце. Родриго задыхался от бессильной злости. Он лучше нас всех слышал, что Жофре играет без души, и считал, что это нарочно, что ученик так мстит ему за порку. Однако мне думалось, что Жофре вовсе не старается досадить учителю; он просто боится дать волю чувствам после бури страстей, охватившей его в сарае. Когда Микелотто заговорил о Венеции, в глазах юноши впервые за несколько недель мелькнул проблеск жизни. Хотелось верить, что этот вечер станет переломным и к нам еще вернется тот мальчик, что пел и играл, как ангел.
Разбудили меня крики и грохот подков. Было еще темно, но казалось, что поляна кишмя кишит всадниками, они сновали между кострами, так что испуганные ученики едва успевали уворачиваться. Мы с Осмондом схватили Аделу под руки и оттащили в лес позади мастерской, подальше от света костров и факелов. Здесь мы усадили ее за толстым деревом и, наказав сидеть смирно, с головой накрыли моим плащом, чтобы кто-нибудь, глянув в ту сторону, не различил белое лицо. Осмонда пришлось отрывать от нее силой. Аделе лучше всего было затаиться незаметным бугорком, и нам не следовало привлекать к ней внимание.
Зофиил укрылся за одной из хижин. Он двумя руками тряс перепуганного ученика, пытаясь добиться от него внятного ответа.
– Вижу, что стражники, болван, но чей у них герб?
– Не знаю, сударь, – захныкал испуганный ученик.
– Так скажи, что на нем? – прошипел Зофиил.
– Два… два золотых льва, сударь, с поднятой лапой… на алом поле.
– А сверху что-нибудь есть? Ну же, вспоминай!
– Митра, сударь.
– Точно? А под митрой – Дева или Младенец?
Мальчишка почесал щеку, пытаясь вспомнить герб.
– Было что-то, сударь, но я не разглядел.
Зофиил застонал.
– Это люди епископа Линкольнского.
Он выпустил мальчишку, и тот, не оглядываясь, убежал за деревья.
– Чего им здесь надо? До Линкольна ох сколько, – прошептал Осмонд. – Ведь правда, камлот?
– Линкольнская епархия простирается до самого Лондона, и земли у них повсюду. Зофиил, нам надо…
Однако Зофиил куда-то исчез.
Неподалеку раздался знакомый разгневанный рев. Кричал Родриго. Мы с Осмондом бросились на шум.
Посреди поляны двое стражников держали Микелотто: один завернул ему руки за спину, второй локтем придавил горло. Тем не менее старик упорно сопротивлялся. Еще два стражника схватили Родриго, который тоже силился высвободиться из их хватки. Остальные стражники, на конях, оттеснили к ближайшей хижине Хью, трех-четырех учеников, Жофре, Плезанс и Наригорм. Сигнуса и Зофиила было не видать.
И тут из тени выехал незаметный прежде человек на смирной кобылке. Он спешился. По шляпе в нем несложно было узнать продавца индульгенций. Тощий, тщедушный, он лишь немного превосходил ростом Микелотто; лицо, обветренное в бесконечных разъездах, сохраняло некую нездоровую бледность, как будто этот человек слишком мало спит и слишком много времени проводит в раздумьях. Ему крупно повезло, что он стал продавцом индульгенций; ни в одном ремесле, требующем крепкого сложения, он бы не преуспел. Однако это явно был не обычный причетник, поскольку епископские стражники его слушались. Он кивнул, и они выволокли Микелотто вперед.
Продавец индульгенций оглядел стеклодува с ног до головы, прежде чем проговорить:
– Да, это тот самый жид. Ну-ну, чума поражает деревню в нескольких милях отсюда, и что же мы обнаруживаем? Оказывается, совсем рядом поселился жид. Неужто совпадение?
Микелотто дернулся так, что почти высвободил одну руку.
– Я не жид!
Продавец индульгенций ухмыльнулся, как будто услышал шутку.
– Венецианский стеклодув – и не жид? Поверить не могу! В Венеции потому и мрут от чумы, что там столько жидов.
– Мои родители были иудеи, но мы крестились, когда я был ребенком. У меня есть документы.
– Тем хуже для тебя. Жидов вешают, а еретиков жгут… на медленном огне.
– Я не еретик. – На лице Микелотто начал проступать страх.
– Жид или магометанин, который, приняв истинную веру, возвращается к старой, как пес на свою блевотину, – еретик. Гнусен каждый христоубийца-жид, но еще гнуснее тот, что попрал милость, дарованную ему Господом.
– Но я не возвращался к старой вере! Я добрый христианин, хожу к мессе. При моей работе не получается ходить так часто, как надо, но когда могу, я хожу. Спроси священника.
– Священник умер от чумы. Заболел в числе первых. Уж понятно, жид-еретик сперва убьет доброго христианина.
– Я ничего ему не делал. Я не видел его несколько недель.
– А говорил, что ходишь к мессе. Так, значит, все-таки не ходишь? Да еще и учеников не пускаешь, верно ведь? Пытаешься развратить их невинные души, увлечь с собой к погибели.
Микелотто снова забился в руках стражников.
– Ты ошибаешься. Не было такого. Я никогда…
– Но ты же запретил им идти в деревню в прошлое воскресенье? – оборвал его продавец индульгенций. – И подмастерью своему велел меня прогнать, чтобы они не купили отпущение грехов.
– Послушай! – Хью протолкался между лошадьми и вышел вперед. – Это я тебя отсюда выставил, чтобы ты не запугивал ребят разговорами о смерти. Хозяин и не знал об этом ничего, пока от меня не услышал. Он тут ни при чем.
Продавец индульгенций торжествующе улыбнулся.
– Хозяин отвечает за все, что делают его подмастерья. И ты же не станешь отрицать, что не пустил их в воскресенье к мессе?
– Это потому, что в деревне чума. Он хотел уберечь их от заразы! – возмущенно проговорил Хью.
– В опасности еще важнее пойти к мессе и очистить душу. А ты говоришь, хозяин хотел спасти их тело, душу же обречь аду. По мне, только жид и может так рассуждать. Уж не обратил ли он и тебя в свою веру?
Микелотто, глядя на Хью, тряхнул головой.
– Довольно, не впутывайся сюда сам. – Потом с обреченным видом повернулся к продавцу индульгенций. – Как мне доказать, что я христианин? Если надо, могу поклясться на кресте.
Продавец индульгенций ухмыльнулся.
– Так я и дам тебе совершить кощунство! Если ты не веришь в Христа, то клятва твоя ничего не значит. Нет, есть другое испытание.
Он метнулся к лошади, вынул из седельной сумы какой-то сверток и принялся медленно и театрально его разворачивать. Микелотто в руках у стражников напрягся всем телом, ожидая, когда увидит орудие пытки. Вокруг столько печей – есть где нагреть железный прут или клещи. Микелотто привык к ожогам, но сколько можно выдержать пытку каленым железом?
Продавец индульгенций кивнул одному из верховых стражников, а когда тот спешился и встал рядом, отдал ему сверток. Стражник подошел к Микелотто и помахал у него под носом содержимым. Мы все облегченно вздохнули: это были всего лишь кусочки тухлого мяса – вонючие, зеленые, но совсем не страшные – не то что пыточные клещи.
– Свинина, – со злобной ухмылкой произнес продавец индульгенций. – Тебе надо всего лишь съесть немного свинины. Жиды и магометане ее есть не могут, а вот для христианина это добрая еда. Если съешь немного свинины и не сблюешь, я узнаю, что ты добрый христианин и отпущу тебя с миром.
– Но мясо тухлое! – в гневе вмешался Хью. – Его никто есть не сможет!
Продавец индульгенций указал на стражника.
– Как, на твой взгляд, это мясо?
Стражник ухмыльнулся.
– Свежайшее! Еще хрюкает.
Продавец индульгенций повернулся к Хью.
– Может быть, тебе не нравится запах, потому что ты тоже не выносишь добрую христианскую свинину?
– Я съем, – обреченным голосом проговорил Микелотто.
– Нет! – взмолился Хью.
– Мне ничего больше не остается.
Два стражника крепко держали стеклодува за руки, пока третий, схватив его за волосы и оттянув голову назад, принялся один за другим закидывать куски ему в рот, не давая даже времени проглотить. Плезанс, обняв Наригорм, зарылась лицом в ее волосы. Под конец и всем нам пришлось отвести глаза. Микелотто держался, сколько мог, но ему не давали даже перевести дух. Его вырвало – как и рассчитывали мучители.
Продавец индульгенций с улыбкой отвернулся.
– Скрутите его и привяжите за лошадью.
Микелотто осел на колени, его неудержимо рвало. Один из учеников, самый смелый, подбежал с фляжкой. Стражник нацелился отшвырнуть мальчика пинком, но продавец индульгенций поднял руку.
– Пусть пьет. Пусть вымоет мясо из желудка. Не хватало только, чтобы он всю дорогу блевал – еще аппетит мне отобьет. К тому же я хочу довести его живым. Если он околеет в дороге, то народ лишится интересного зрелища. Сожжение благотворно воздействует на нравы – люди видят, как крепка власть церкви.
Стражники наконец отпустили Родриго и повернулись к лошадям. Родриго подбежал к продавцу индульгенций, уже сидевшему в седле, и схватил его за руку.
– Этот человек не сделал ничего дурного! Дай ему оправдаться! Ты – служитель Божий и знаешь по совести, что испытание было нечестным. Услышь же, что он говорит!
– Не бойся, добрый человек, его услышат. Его услышат по всему епископскому дворцу. Мы не сжигаем людей, пока они не сознаются в своем преступлении, и он еще будет молить, чтобы ему позволили сознаться.
– Вы будете мучить человека во имя милосердного Бога? – с горечью спросил Родриго.
Глаза продавца индульгенций блеснули в свете факелов.
– Погоди, погоди! Мне кажется или ты впрямь говоришь так же, как мастер Михаель? Ты тоже венецианец? Неужто мы схватили двух жидов вместо одного? Ну-ну, богатый улов!
Микелотто поднял голову.
– Кто венецианец, он? Ну нет, он генуэзец, чтоб им всем сдохнуть. Ты назвал меня жидом, а теперь оскорбляешь еще больше, навязывая мне в соотечественники этого непотребного пса. Веди меня, куда едешь; лучше мне гореть на костре, чем провести еще миг рядом с генуэзцем.
Он плюнул в Родриго; алый от вина плевок попал на щеку и начал медленно стекать по лицу.
Стражники, хохотнув, развернули лошадей к дороге.
Продавец индульгенций обвел взглядом собравшихся на поляне.
– Расскажите всем. Мы будем искоренять жидов, где только найдем, и уж поверьте, мы их отыщем.
Они уехали, ведя за собой Микелотто на длинной веревке. Мы стояли, прислушиваясь к затихающему стуку копыт. Кто-то из учеников начал машинально поднимать перевернутые скамьи. Остальные один за другим присоединились к нему, как будто не зная, что еще можно сделать.
Снова пошел дождь. Родриго по-прежнему глядел на дорогу, хотя всадники давно пропали из вида и слух различал лишь гул ветра да стук дождевых капель.
– Он отрекся от тебя, чтобы спасти тебе жизнь.
Родриго молчал, словно не слышал моих слов. В глазах его стояли слезы.
К нам, шатаясь, подошел Хью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55