Достаточно стереть пригородный ландшафт, и этот дом вполне сошел бы за хижину гомстедера, врытую в землю для тепла. Я бестолково кручу руками:
– Это здесь? Тереза здесь?
Спенсер устремляет на меня пытливый взгляд. Благо, враждебности в его лице немного поубавилось.
– Мэтти, я только хочу, чтобы ты кое-что понял. Вся эта ложь не была частным делом. Я пытался защитить целую группу людей, включая меня. Тебя, кстати, тоже, хочешь верь, хочешь – нет. Скорее всего ничто здесь не приведет ни тебя, ни кого бы то ни было вообще ни к какому завершению. Твой приезд и так уже создал кучу проблем.
– Извини, – тихо говорю я, хотя и с меньшим сарказмом, чем намеревался.
– Во-первых, эта библиотекарша…
– Спенсер, о чем ты говоришь? Она даже не поняла, что тебя так взбудоражило.
– Ладно, будем надеяться, она на это забьет. – Он складывает ладони чашечкой, приставляет к губам и выпускает воздух; сквозь затянутые в перчатки пальцы прорывается парок. – Может, все и успокоилось, Мэтти, но это очень хрупкий покой.
– Спенсер, только не надо…
– Я пытаюсь призвать тебя быть осторожным. Я не хочу, чтобы ей снова кто-нибудь навредил. Ты понимаешь?
У меня отвисает челюсть, кровь бросается в лицо.
– Спенсер, почему, скажи на милость, я могу навредить ей больше, чем ты? Думай, что говоришь.
Спенсер кивает.
– Наверное, сначала мне все-таки следует рассказать тебе эту историю до конца.
– Проклятье! Я хочу знать, куда ты меня завез. Тереза живет здесь?
– Не знаю, Мэтти, решусь ли я рассказать тебе все потом. На два раза меня не хватит. Так ты будешь слушать или нет?
Я чувствую себя одиннадцатилетним мальчиком на пути в Кентукки, беспомощным и потерянным.
– Я хочу увидеть Терезу.
– Тогда вылезай, – говорит он. – Иди прямо по той дорожке. Святой Грааль ждет тебя. Мои поздравления!
Толчком открыв дверцу, Спенсер выключает зажигание и выбирается из машины. Я хватаю рюкзак и выхожу со своей стороны. В тишине воскресного вечера кажется, что снег на холмистой лужайке пенится и бурлит, словно прибой какой-то древней волны, которая все катит и катит по континенту. На полпути к дому стоит черный почтовый ящик, а рядом на красном деревянном щите висит белая металлическая доска с надписью «Чепин-хаус», выполненной в желто-голубых тонах. Под ней более мелкими буквами приписано: «Для нуждающихся в длительном отдыхе».
– Похоже на покойницкую, – бормочу я.
– Не совсем, – отвечает Спенсер.
Образы Терезы теснятся в голове, будто разрозненные отбракованные фотографии в конце альбома. Интересно, как так получается, что существом, с которым я чувствую себя связанным крепче всех в этом мире, оказывается человек, которого я в общем-то почти не знаю? Разве не у всех самая долгая любовь – не самая важная и не самая долгая, а обрамляющая все прочие. Скорее вчерашнее обещание, чем надежда на завтра?
Дом не то чтобы приземист, но он сидит как бы в низине между поросшими травой холмами. Красная крыша из грубых кедровых досок полого спускается до обшитого красным гонтом каркаса. Окна очень маленькие и спрятаны под самым карнизом, но их много. Стекла покрыты неровным толстым слоем инея и льда, так что непонятно, горит там свет или нет. Под окнами высятся полдюжины сложенных шезлонгов, составленных вместе, как спасательные шлюпки. Помимо того, что дом расположен на пустыре, самой поразительной его особенностью является настил из сосновых досок в виде палубы, отходящий футов на десять от каждой стены. С нашей стороны на нем стоят два раскрытых летних зонта, клонящихся под тяжестью снега.
Спенсер обходит дом с тыльной стороны и стягивает зубами перчатку. Порывшись в кармане пальто, он извлекает ключ и вставляет в замочную скважину. В голове у меня тут же вспыхивает воспоминание, как мы с ним возились с задней дверью дома Фоксов, только теперь роли поменялись.
– И ты держишь ее здесь как узницу? – спрашиваю я. – Прости, но мне этого не понять.
– Знаю, братишка, – говорит он, толкая дверь.
При входе в вестибюль создается впечатление, что ты стоишь на дне бассейна: весь свет собирается под брусчатым потолком. Длинный коридор поворачивает направо и упирается в трио одежных вешалок, отбрасывающих причудливые тени на дощатый пол.
Спенсер запирает входную дверь и снимает пальто, шарф и башмаки. Не взглянув на меня, он устремляется вперед по коридору. Я тоже сбрасываю пальто и башмаки и иду за ним вдоль безупречно белых стен, увешанных фотографиями. В большинстве это фотографии детей, причем ни одно лицо и ни один вид не появляются дважды. Бородатый мужчина перед фонтаном наклоняется над маленьким мальчиком, который кормит голубей в парке. У памятника Вашингтону сестры-близняшки лет девяти лупят друг дружку одинаковыми желтыми сумочками. Щурясь, я торопливо прохожу мимо них и попадаю в небольшую, обшитую деревом каморку с камином. Слабый огонек за решеткой вьется и потрескивает вокруг голой ветки. На ближнем из двух плоских, составленных под углом диванов с коричневыми подушками, сидят две женщины: одной хорошо за пятьдесят, другой нет еще и двадцати. На проволочках между ними висят в ряд несколько медных шариков. Это такая игрушка. Берешь шарик на одном конце, запускаешь его и смотришь, как он передает движение всему ряду и запускает последний шарик на другом конце. Играющие делают это по очереди, а шарики издают металлический чмокающий звук.
Женщины никак не реагируют на наше появление: не смотрят на нас, не прерывают игры, и металлическое чмоканье продолжается, четкое, как тиканье часов. Обе сидят, закинув ноги на кофейный столик, и я замечаю у них на лодыжках красные пластиковые браслеты с мигающей красной лампочкой и крошечным электронным чипом на застежке. Нечто подобное я видел в пригородах Луисвилля, где живем мы с Лорой, – на ошейниках у собак. Называется это приспособление «охранник-невидимка».
– Что это за чертова дыра? – спрашиваю я.
– Полустанок, – отвечает Спенсер.
– На пути куда?
– Все зависит от того, кому куда надо. Здешние обитатели не могут жить дома, но ни их родственники, ни врачи не хотят помещать их в специальные лечебные заведения. Это своего рода совместное предприятие. Чепины – владельцы – обеспечивают чистые постели, водопроводно-сантехническую систему, парк, сигнализацию и питание. Они же составляют график посещения психиатров. Оплачивают медперсонал и охрану.
– Охрану?
– Охранники появляются только в тех случаях, когда кто-либо из обитателей попытается выйти без разрешения врачей.
– Значит, это все-таки тюрьма?
– Нет, не совсем. Здесь все строится на добровольной основе, как и в большинстве частных психиатрических клиник. Пациенты остаются здесь, потому что здесь они чувствуют себя в безопасности. И право посещения не ограничено.
– Значит, Тереза пришла сюда по своей воле?
– По моей. Но она согласилась.
– Проклятье! – говорю я тихо, хотя мне очень хочется опрокинуть диван и сорвать проволоку с шариками. – Ну почему ты мне не сказал? – Мне никак не привыкнуть к тому, как он о ней говорит – словно она реальна.
Мой вопрос Спенсер оставляет без внимания.
– Идем. Она там, наверху.
Он поднимается по лестнице, застеленной толстым белым ковром.
– Подожди, – говорю я, хватая его за руку. Он оборачивается. – Спенсер, я должен увидеть ее наедине.
– Нет, – отвечает он после короткой паузы.
– Что значит «нет»?
– Мэтти, подумай. Это хрупкая душа, понимаешь? Она всегда была такой. Сейчас бывают моменты, когда ей становится лучше, временами даже кажется, что она почти в себе. Но их не так много. И никогда не знаешь, отчего она впадет в забытье. Я не хочу, чтобы ты вывел ее из себя.
Я в бешенстве прижимаю его к стене.
– Прости, но, кажется, мне все это остоебенило.
– Сбавь громкость, – шипит Спенсер, но, даже говоря шепотом, он способен повысить голос. – Не забывай: здесь больные люди.
И вдруг все, что я перечувствовал за весь этот уикенд: ужас, вина, тоска, одиночество – вспыхивает у меня в глотке, как сухое дерево от удара молнии, и я понимаю, что единственный способ задуть огонь – это закричать.
– Ты все-таки не представляешь, насколько это для меня важно! Мне нужно понять, сможет ли она меня увидеть, Спенсер. Если это вообще что-то значит. И понять это я смогу только в том случае, если пойду один. Кем, черт возьми, ты себя возомнил?
– Никем. Я ее опекун. Человек, который остался, – говорит Спенсер прерывающимся голосом; он больше не орет, на глазах выступают слезы. Он не закрывает лицо рукой, не отпихивает меня. Просто стоит и плачет.
– Ну а я – человек, который вернулся, – парирую я, и огонь в моей глотке угасает, оставив меня с опаленным языком и полным ртом дыма. – И мы оба любим ее.
Спенсер отстраняет меня рукой:
– Возможно. Но я человек, который уже многие годы действует от ее лица – вместе с Барбарой.
– С Барбарой? С Барбарой Фокс? Боже мой, Спенсер…
– Все, что я тебе о ней говорил, – правда. Она уезжала. Потом вернулась. На свое несчастье. Лучше бы она не возвращалась, но что сделано, то сделано. Она приходит сюда чуть не каждый день, даже чаще, чем я. Нельзя тебе, Мэтти, идти туда одному. Пожалуйста, доверься мне в этом. – Сползая по стене, он садится на ступеньку и принимается дубасить себя кулаками по коленям. – Она… если она тебя увидит… если ты хотя бы войдешь… может случиться всякое.
– Спенсер, – говорю я, ласково тронув его за плечо. – Я рад, что ты ее нашел. Мне легче, оттого что вы с Барбарой здесь, рядом с ней. Но она не твоя! Тебе не приходило в голову… то есть почему ты не хочешь допустить, что встреча со мной может пойти ей на пользу, а не во вред?
Спенсер молчит. Выражение лица у него скучное, но загадочное.
– Послушай, – продолжаю я, – ведь ясно же, что ничто из этого ни для кого из нас ничего не решило. Но оттого, что ты будешь сторожить ее, как какой-нибудь питбуль, ей лучше не станет.
Наконец Спенсер поднимает глаза. Лицо у него по-прежнему туманное, но глаза и щеки мокрые.
– Возможно, ты прав, Мэтти. Возможно, ты дьявол, а возможно, ты прав. Не буду делать вид, что знаю. Раньше не делал и сейчас не буду.
– Тогда пусти меня к ней. Клянусь, я позову тебя, если ей это понадобится.
– Только… только будь осторожен, Мэтти. Заклинаю тебя. Будь осторожен. – Опустив голову, он прижимается к стене, давая мне пройти. – Третья дверь налево.
Звук моих шагов тонет в толстом ковре. Три ступеньки. Пять. Деревянные перила холодят руку. Если когда я умру, там окажется туннель с белым светом в конце, то мой путь по нему будет не более сюрреальным, чем этот подъем.
На верхней площадке лестницы другой коридор поворачивает к фасадной части дома; по каждую его сторону – пять высоких дверей. За одной из них тихо работает телевизор: повторный показ сериала «С возвращением, Коттер!». Долетают и другие звуки – все приглушенные. В холле кто-то крутит Эллу Фицджеральд. Песню я не узнаю. Дверь в комнату с телевизором чуть приоткрыта, и я не могу устоять перед соблазном туда заглянуть. Женщина лет за шестьдесят сидит на больничной койке с деревянной спинкой; ее всклокоченные волосы похожи на развевающуюся на ветру белую конскую гриву. Она поднимает на меня глаза, улыбается и возвращается к телевизору.
В трех шагах от Терезиной двери семнадцатилетние чары, побуждавшие меня стремиться к этому мигу, теряют силу. Мои ноги постепенно замедляют ход, и все, что я могу сделать, это прислушаться. Дверь в комнату напротив закрыта, но именно оттуда доносится мягко гудящий джазовый голос Эллы. Из комнаты Терезы не слышно ни звука.
Комната Терезы.
Пол подо мной вспучивается, словно под ним прошла волна. Что-то помимо моей воли отрывает меня от земли и бросает вперед. Я так долго сопротивлялся, барахтаясь на расстоянии крика от этого берега, и вот теперь жизнь вышвыривает меня на него.
Дверь плотно закрыта, и я легонько стучу. Спустя несколько секунд стучу снова. И наконец робко открываю.
В первый момент у меня отвисает челюсть. Я уже видел эту комнату – или почти такую, а может, не совсем такую: не та кровать, не то освещение, не тот белый ковер, но книжные шкафы те же самые. Тот же разнокалиберный набор шкафов, расставленных в том же порядке вдоль одной стены и по бокам одного окна, частью переходящих на другую сторону. Между ними – тот же невысокий красный письменный стол с задвинутым под него красным пластиковым стулом. В шкафах – те же самые книги на тех же местах, то же многотомное собрание «Мировой классики» в кожаных переплетах и те же разномастные книги в мягких обложках, стоящие, может, и без определенного порядка, но именно так, как мне запомнилось. Я мог бы по памяти перечислить практически все названия этих книг, хотя видел их всего лишь раз. Эти тома, с безупречной скрупулезностью расставленные здесь по той же модели, кажутся столь же непостижимыми и древними, как Стоунхендж. Между шкафами та же россыпь фотографий поблескивает теми же лицами: Терезина мать на санках; доктор Дорети в библиотеке держит за руку совсем маленькую Терезу. Среди них нет ни одного фото Терезы в более старшем возрасте, чем я ее знал. Не считая больничной койки, эта комната производит впечатление идеально воспроизведенного кукольного домика.
Только кукла, живущая в этом домике, слишком для него велика. Тереза сидит у окна спиной ко мне, склонившись над книгой. Ее длинные грязно-белые волосы безжизненно лежат на плечах, похожие на бурые водоросли.
Мне хочется прошептать ее имя, спеть ей нашу детскую песенку, сделать что-то приятное, чтобы заново ввести себя в ее жизнь. Но у меня вырывается крик. Звук взрезает воздух и лезвием топора вонзается в стену над ее головой. Она оборачивается, и я вижу фарфоровый слепок с того лица, которое я помню: глаза менее симметричны, нос чересчур плоский. Но изгиб губ все тот же.
– Все будет хорошо, – говорит она и переводит взгляд на окно.
Голос не тот, каким я его помню, и тем не менее он узнаваем. Одна эта фраза, почти лишенная модуляции, оживила в памяти все «Битвы умов», все уроки с первого по шестой класс, и все мое мичиганское детство загудело вокруг меня, словно осиный рой, который я выбил пинком из гнезда в траве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44