С золотой рыбкой, которая знает, как пишется слово «Рейкьявик».
Все согласно закивали, включая меня. Стоя с ними, я испытывал чувство вины, но не из-за того, что сделал что-то не то, а потому что все это казалось мне новым и волнующим: быть просто мальчишкой из другого квартала, иметь с ними по крайней мере одного общего демона, не понимать Терезу, потому что я был скорее как все, – хотя предпочел бы находиться рядом с ней. Мне хотелось метнуть в нее снежок, как гарпун, и притянуть ее к нам.
В феврале в Детройте установилась сухая погода. Температура поднялась выше нуля, и истерия по поводу Снеговика, достигнув пика, слегка притупилась. Копы по-прежнему брали нас в кольцо на перекрестках и эскортировали на переходах. Родители по-прежнему уходили с работы до трех, чтобы встретить своих детей на автобусной остановке. Но теперь они хотя бы разрешали нам в теплые дни играть на улице, выдав обычную порцию предостережений. Девятичасовой спецвыпуск сократился с тридцати минут до пятнадцати. Психиатрические портреты и заметки о возможных нападениях загнали в «подвалы» обеих газет, на «маневренную» площадь в нижнем правом углу первой полосы, отчеркнутую синим контуром. Никто не верил, что он исчез, мы по-прежнему ощущали его присутствие, как тяжесть перед грозой. Просто нам надоело о нем говорить.
Утром, когда я должен был идти к Терезе, мои родители затеяли обычную дискуссию о том, пойдет ли «Битва умов» на пользу их чаду. На сей раз, однако, войдя на кухню, я возвестил:
– Должен же кто-то утереть ей нос. Для ее же блага. – И улыбнулся.
Оба уставились на меня в изумлении: мой озадаченный отец и моя одинокая мать. Даже не знаю, что навело меня на мысль о том, что она одинока.
– Вот ты и утри, – сказал отец. – Принеси в наш дом Почетное перо.
Мать поставила на стол сковородку, которую она вытирала после мытья, и проговорила:
– Если кто-нибудь не уведет ее из этого дома, случится беда. Страшная беда.
Отец вздрогнул, как будто его укололи булавкой.
– Господь с тобой, Алина. Какая еще беда?
– Прости, – сказала она и уронила голову на плечо. Мне показалось, она сейчас заплачет. Я не мог взять в толк, что происходит.
– Ему бы кто посочувствовал! – пробурчал отец.
В первый момент я решил, что он говорит о Снеговике. Но в результате так и не понял, кого он имел в виду.
Мать издала звук, который можно было принять и за смешок, и за рыдание, и за что угодно еще, но отец, видимо, что-то понял, потому как замолчал и тронул ее за руку.
Через несколько минут за окном просигналила миссис Франклин. Я подлетел к шкафу в прихожей и схватил пальто. Мать проводила меня до дверей, высунула голову и помахала миссис Франклин. Та, не заглушая мотор и даже не приоткрыв окно из-за холода, тоже помахала ей рукой в золотистой перчатке, пока я устраивался рядом со Спенсером на переднее сиденье насквозь проржавевшей «импалы».
Мы вырулили на дорогу; яркий утренний свет то вспыхивал, то слабо пробивался сквозь голые ветви в те редкие моменты, когда солнце переплывало с одного облачка на другое. За всю дорогу ни Спенсер, ни его мать не проронили ни слова. Возле дома Дорети мы притормозили, я вышел из машины, а когда Спенсер молча выскользнул следом, обернулся и сказал:
– Спасибо, миссис Франклин. До свидания.
Она тоже что-то сказала, но я не расслышал, потому что Спенсер залепил мне в ухо снежком, и я погнался за ним. Во дворе Дорети мы, сцепившись, рухнули на землю и немного повалялись в снегу; наконец Спенсер поднялся на ноги, по-военному щелкнул каблуками и забухал по ступеням крыльца, не помахав уезжающей матери. Он ткнул пальцем в кнопку звонка и крикнул:
– Ау-у! Здесь сыро!
Клянусь богом, я помню свой следующий вздох – приятно обжигающий, раскрывающийся в моих легких, словно лепестки замороженного цветка. Бывают дни – длинные цепочки дней, когда мне кажется, что я его с тех пор так и не выдохнул.
Дверь открыла Барбара Фокс. Она вышла прямо в чулках и вела себя очень по-хозяйски. Как выяснилось, Барбара жила у Дорети уже несколько месяцев, просто старалась это не афишировать. Она была в шотландке до колена, волосы перевязаны черной ленточкой – совсем как у Терезы. Мысль об этом вызвала у меня целый букет тошнотворных ощущений, но я попытался их проигнорировать. Барбара взяла у Спенсера шарф и пальто, потом принялась за меня и, когда наши руки соприкоснулись, сжала мне пальцы.
– Ты что, здесь в няньках? – спросил я без обиняков, хотя прекрасно знал, что это не так. И тут мне стало совсем тошно.
– Я здесь для того, чтобы увидеть, как ты свергнешь с пьедестала Королеву Молчания, – прошептала она мне в самое ухо. Затем снова пожала мне руку, поддала ногой под зад и выпихнула в коридор. Африканский загар у нее сошел, и она снова превратилась в серую, заморенную детройтскую мышку.
В течение следующего часа я ее почти не видел, поскольку старался ее избегать. Тереза пережарила попкорновые шарики, но доктор все равно выложил их на поднос и стал нас угощать. По вкусу они напоминали толченый вулканический пепел, смешанный с малиновым сиропом.
– Похоже на мозги, – констатировал Спенсер, но один шарик все-таки съел.
Мы сидели с Джоном и Спенсером. Мэрибет Ройял пришла с девочками из Терезиной «епархии», но уселась рядом с Терезой, которая то и дело шептала ей что-то на ухо, и они обе хихикали. Странное это было зрелище – Тереза, хихикающая с подружкой. Я наклонился к Джону, чтобы что-то ему сказать, и увидел, что он не спускает глаз с Мэрибет. Всякий раз как она улыбалась, он улыбался в ответ.
Подарки Терезы, казалось, слетели со страниц некоего сводного каталога именинных подарков. Самыми лучшими были ярко-красный рюкзак и резная деревянная кукла ручной работы, приобретенная, вероятно, в одном из киосков на городском этнографическом фестивале. Мы со Спенсером преподнесли ей миниатюрный конфетный автомат. «Он пригодится тебе, когда мы начнем обскакивать тебя на уроках», – написали мы на открытке. Прочитав, она улыбнулась, сказала: «Спасибо», но взгляда нас не удостоила. Потом снова шепнула что-то Мэрибет, и та снова захихикала.
Вместо именинного пирога доктор с Барбарой вынесли шоколадные корзиночки с белыми пирамидками взбитых сливок, которые все слизывали, как мороженое. Я видел, как Барбара, подавая Терезе корзиночку с зажженной свечкой, поздравила ее и сказала: «Загадай желание».
– Могу я загадать, чтобы ты исчезла? – спросила Тереза. У меня отвисла челюсть.
– Тебе вовсе не обязательно это загадывать. Просто попроси, – ответила Барбара и удалилась.
– С днем рожденья, Тереза, – внезапно запел доктор, и все подхватили. Я тоже – под конец.
Когда с корзиночками было покончено, доктор Дорети препроводил нас к обеденному столу, «сервированному» стопками желтой бумаги и свежезаточенными карандашами. Он извлек свой черный блокнот с вопросами – прошлогодними и новыми. Спенсер уселся, облизал с губ остатки сливок и отодвинул мой стул подальше от себя.
– Чего это ты? – спросил я.
– Ты будешь загораживать мне доктора Страннинга и маленькую мисс Страннинг.
Я посмотрел на Терезу, встретил ее ответный взгляд, и меня словно что-то пронзило: такого я еще никогда не испытывал – ни в День Охоты на Ирисок, ни на уроках математики, ни даже на предыдущей «Битве умов». Сегодня я был решительно настроен выиграть, ну а не я, так Спенсер. И Тереза, как ни странно, внешне вроде бы с этим примирилась. Адреналиновый шар величиной с кулак всосал в себя мое сердце. Меня так затрясло, что я даже почувствовал, как лопатки бьются о жесткую деревянную спинку стула. Тереза, подумалось мне, наверное, всю жизнь чувствует себя так на каждом уроке.
Барбара Фокс села сбоку от доктора. Положив руку ему на колено, она стала буравить меня взглядом, пока я не отвел глаза.
В первом раунде выигрывали мы со Спенсером. Было задано десять вопросов. Отвечали то он, то я, а Тереза всю дорогу сидела и грызла карандаш. Изредка она отрывала взгляд от бумаги и посматривала на нас, или по крайней мере в нашу сторону, чего от нее и в обычное время не дождешься, не то что в разгар «Битвы умов». Я представлял, как ее папаша сползает на край стула при каждом правильном ответе, данном не его дочерью. Мы со Спенсером были как два тарана, крушившие ворота его цитадели.
Даже во втором раунде мы продолжали уверенно вести бой, хотя к тому времени монстр в Терезе явно проснулся. Игра пошла быстрее, ответы поспешнее. Мы с такой скоростью отстреливались и перезаряжались, что многие ответы фактически пролетали мимо цели; в итоге вся наша троица пришла к концу второго раунда с самым позорным результатом за всю историю «Битвы умов».
Раунд на скорость промелькнул, как странички в самодельном мультике. Доктор Дорети регистрировал время и сыпал вопросами; Барбара Фокс поцеловала его в мочку уха, и он на нее зашикал. Джон Гоблин прошептал что-то Мэрибет Ройял, та залилась краской; Тереза прогрызла резинку на карандаше, и губы у нее покрылись желтыми крошками. Наконец доктор бухнул на стол свою черную книгу, выхватил у Барбары счетную таблицу и уставился на нее.
Мы ждали. На другом конце стола Мэрибет шлепнула Джона по руке.
– Ничего себе день рождения, – фыркнул Спенсер.
– Тут что-то не так, – прорычал доктор.
Спенсер мельком взглянул в мою сторону. Я наблюдал за Терезой. Она закрыла глаза руками, но оставила щелку между пальцами, как будто играла в прятки, и улыбалась. Губ ее я не видел, но знал, что она улыбалась, и более того – улыбалась мне.
– Блеск! – воскликнул доктор Дорети. – Просто великолепно. Что ж, друзья, нам предстоит дополнительный раунд. Спенсер с Терезой лидируют с равным счетом. Мэтти отстает на три очка. Тем не менее играют все. Десять вопросов, по пятнадцать очков каждый. Готовы?
Он взял свою черную книгу и открыл на той странице, где остановился. Затем выдержал паузу, обвел нас всех взглядом и ухмыльнулся. Я видел, как это делают другие взрослые: мои родители, дедушки и бабушки, а также кое-кто из учителей – вбирая нас сквозь кожу словно солнечный свет. Но за доктором Дорети я никогда не замечал ничего подобного.
Первый вопрос был об «открытии» Востока коммодором Перри. Джон Гоблин совсем недавно делал о нем доклад в цикле «Герои девятнадцатого века», так что он на него и ответил. Затем Джон ответил на вопрос из области спорта – о команде «Красные крылья». Из оставшихся восьми на пять ответил Джон – то ли потому что доктор Дорети случайно попал в сферу его компетенции, то ли потому что те два правильных ответа спровоцировали у Джона выброс адреналина – такой же, который заряжал его энергией на футбольном поле, и не менее мощный, чем у Терезы. Два панически неверных ответа дала Тереза, по одному – мы со Спенсером, и на этом игра закончилась. Джон вышел победителем с перевесом более чем в пятьдесят очков.
Из кармана своего белого кардигана доктор Дорети извлек Почетное перо и на мгновение замер – как кот, в недоумении уставившийся на остатки того, что он съел.
– Джон Гоблин, твои родители никогда этому не поверят, – возвестил он.
Затем протянул руку через стол и выпустил перо над бумагами Джона. Мы молча смотрели, как оно опускается. А когда оно приземлилось, Мэрибет Ройял даже чмокнула Джона в щечку.
Потом Барбара повела нас на озеро кататься на коньках. Доктор остался дома. Тереза укатила так далеко вперед, что мы потеряли ее из виду. Она укрылась среди подтопленных деревьев и болотной травы на небольшой кочке в центре озера, которую мы называли Островом. Туда же укатили Джон Гоблин с Мэрибет Ройял и довольно долго не возвращались. Тереза появилась только после того, как мы перестали ее звать и крикнули, что идем домой. Я первым увидел, как она выскользнула из-за высоких камышей.
В теплой гостиной Дорети мы разрумянились, расшнуровывая ботинки и блаженно вытягивая затекшие икры. Тереза поздравила Джона Гоблина, но нас со Спенсером по-прежнему избегала. И чуть не раскроила Барбаре щеку лезвием конька, когда та попыталась помочь ей развязать шнурки. Барбара только выпрямилась, повела плечами и сказала:
– Второй сама развязывай.
Потом, когда мы с мамой отвезли Спенсера к нему в Ферндейл, я сказал ей, что видел, как Барбара поцеловала доктора Дорети. Мама только кивнула и несколько секунд просидела, глядя, как щетки счищают с ветрового стекла узоры ледяных цветов. Когда она снова посмотрела на меня, в глазах у нее стояли слезы.
– Чертов сукин сын, – прошептала она.
1977
Еще до того, как женщина осознала, что она увидела, и ее стошнило, ей что-то не понравилось в том, как близнецов Кори усадили в машину, и она вызвала полицию. Надо сказать, мы все чувствовали приближение очередной трагедии. Было что-то особенное в этом снегопаде – целыми днями висел серый туман, пахло сточными водами, а сам снег казался чересчур грязным даже для Детройта.
В тот вечер девятичасовой спецвыпуск прошел по всем трем каналам. Он продолжался несколько часов, отслеживая по карте ход поисков, словно они были частью грозового фронта, надвигающегося на наш регион. Женщина, видевшая, как это произошло, рассказала свою историю полиции, потом телевизионщикам, потом каким-то частным детективам, не пожелавшим открыть имена своих хозяев, но при этом свободно общавшимся с прессой, и еще группе неизвестных мужчин в черных масках, которые нагрянули к ней среди ночи и потребовали, чтобы она рассказала им все, что знает, для нашего общего блага.
А знала она лишь то, что одиннадцатилетние близнецы Кори стояли на парковке возле магазинчика комиксов в центре Бирмингема и разговаривали с каким-то длинноволосым мужчиной. Магазин расположен менее чем в ста шагах от их дома, и они ходили туда каждый день. Женщина видела, как мальчики – явно без принуждения – садились в машину этого мужчины. Один из них поднял переднее сиденье, чтобы его брат смог залезть на заднее, а длинноволосый стоял по другую сторону автомобиля и улыбался. Автомобиль был весь рыжий от ржавчины. В полиции ей показали фотографии разных моделей, и она моментально его идентифицировала – синий «гремлин».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44