Так что он заслуживает хотя бы пары минут на адаптацию.
Наконец он протягивает руку и ощупывает мое помятое, побитое мокрым снегом пальто, пялится на мои джинсы.
– Потерявшийся щенок.
Я улыбаюсь. Теперь можно не сомневаться – это он. Мой Спенсер.
– Как всегда.
– Как всегда, – бурчит Спенсер, но вместо ответа на мою улыбку снова крепко зажмуривает глаза и поеживается. Затем жестом приглашает меня к выходу.
Громыхая длинным золотым ключом, он до отказа задвигает три тугих засова и препровождает меня к ожидающему на парковке «кадиллаку» – одному из этих уродских «севиллей» начала восьмидесятых, с горбатым багажником. Пока я залезаю на пассажирское место, он отводит взгляд и, не проронив ни слова, мышкой юркает на водительское.
Мы продолжаем молчать. Вперив взгляд в ветровое стекло, Спенсер заводит машину и выруливает на уже опустевшую улицу.
– Луна, – говорит он, и я вспоминаю, до чего удивительно было в середине зимы видеть здесь луну. По ночам облака обычно плотно затягивают небо, нависая над городом, как крышка гроба, и снег отражает лишь сумеречное сияние уличных фонарей.
Мы скользим по тихим боковым улочкам, облезлые кусты постепенно срастаются в аккуратно подстриженные живые изгороди, тянущиеся вдоль свежерасчищенных тропинок и подъездных аллей. Серовато-белая, словно памятник луне, светится водонапорная башня зоопарка, и до меня доходит, что мы снова в Ферндейле, недалеко от старого дома Спенсера. Я узнаю надписи «Ломбард» и «Оружие» в витринах магазинов, узнаю дубы и сосны на одном из тех перекрестков, где миссис Франклин назначала нам встречи в ту львиную ночь.
– А-а, дом, – бормочет Спенсер, и мы подруливаем к низкому бетонному зданию на углу жилой улицы, со светящейся рекламой пива «Пабст» в витрине. Над двойной дверью вывеска: «Шпиндель», и тут же, таким же красным неоном, выпяченные губы а-ля «Роллинг Стоунз». На крошечной парковке одиноко скучает безликий «понтиак» конца семидесятых.
Столы и скамейки в помещении привинчены к покрытому красным ковролином полу, как мебель на корабле. Из музыкального автомата в пустой зал льется песня Стиви Уандера. За стойкой появляется бармен, плывя на своих жировых складках, будто лягушка на листе водяной лилии. Он кивает Спенсеру и со словами «Вечер добрый, пастор» наливает ему чистого тоника. Я, в духе Лориной традиции, заказываю «Роллинг-Рок», но, наткнувшись на недоуменный взгляд бармена, прошу любого разливного, какое есть. Он дергает кран, вручает мне кружку, дав отстояться пене, и опять уплывает вдоль стойки.
Все кабинки у стены оснащены трубчатыми карнизами, на которых болтаются занавески из бус. Вместе с напитками бармен подает Спенсеру миску чего-то дымящегося, похожего на угли, но, как выяснилось, это грецкие орехи, ужаренные чуть не до золы. Я плетусь за ним к столику в глубине зала; подождав, когда я усядусь, бармен плотно задергивает шторки.
К своему удивлению я чувствую, что у меня текут слезы. Они не связаны ни с какими конкретными эмоциями – просто текут, и все.
– Не знаю, что со мной, – говорю я.
– Бывает, иногда находит, – отвечает Спенсер, роясь пальцами в миске; наконец извлекает два потемневших орешка – кожура слезает, как змеиная кожа. Только я собираюсь заговорить, как он встает, откидывает занавеску и идет к музыкальному автомату. Бросает несколько монет и, не сверяясь с перечнем песен, нажимает кнопку, а когда возвращается и снова задергивает шторы, раздаются первые аккорды «По ночному городу» группы «Найтспотс». Мне всегда нравился мягкий, уверенно-тягучий «мотаунский» ритм этой песни, и слушать ее сейчас, сидя здесь со Спенсером, казалось и странным, и успокоительным.
Мое лицо медленно расплывается в улыбке, и я начинаю подпевать:
– «Эта плёвая девушка… там, та-там… будет мое-ей».
– Клёвая! – поправляет Спенсер, очищая еще несколько орешков и бросая их то назад в миску, то на стол. – Клёвая девушка. Не плёвая, обормот!
– Только не в нашей семье. Так раньше пел мой брат Брент, вот и мы пристрастились.
– Твой брат Брент, – повторяет Спенсер. Впервые за вечер подняв на меня глаза, он начинает изучать мое взрослое лицо. Даже при этом тусклом свете, без грохота роялей за спиной глаза его сияют, как отшлифованный янтарь. – Чертов выродок! Я всегда знал, что когда-нибудь ты приедешь.
– Мог бы и порадоваться.
– Тогда бы я солгал.
Меня начинает крючить, как будто желудок пытается подыскать в брюшной полости более удобное место. Мне тошно, мне больно, мне грустно, и от этого становится еще паршивее.
– Я думал, это случится раньше. Долгое время всякий раз, открывая почтовый ящик, я надеялся найти там письмо или хотя бы открытку. Я дергался на каждый телефонный звонок – думал, а вдруг это ты. И так продолжалось до самого окончания школы.
– Мог бы и сам позвонить.
– Да уж. – Он опускает голову. – Мы оба много чего могли сделать. Слушай, Мэтти… – Тут он умолкает, крутит головой и впервые за все время улыбается. – Мэтти Родс. Выродок чертов.
– Привет, Спенсер.
Улыбка сходит с его лица.
– Это не из-за тебя, понимаешь? То, что я так себя веду. Я не собираюсь злобствовать. Сколько нам было – лет по одиннадцать? Это не личное.
Я продолжаю молча смотреть на него, пока он пьет свой тоник. У него выступает испарина – очевидно, от усилий, затрачиваемых на сидение со мной в этой кабинке. На глаза у меня снова наворачиваются слезы, но теперь большей частью от фрустрации.
– Спенсер! Как, черт возьми, тут может быть что-то не личное?
– Ты не все знаешь, – говорит он. – Ты вообще ничего не знаешь. Ты просто уехал.
– Мне было одиннадцать лет. Я не уехал. Меня увезли.
– Давай поговорим о чем-нибудь другом.
– О чем? – Он не отвечает – просто сидит и трясется. Я вынужден упрятать руки в карманы и сжать их в кулаки, чтобы не схватить его за запястье: мне хочется вырвать его оттуда, где он сейчас находится, чтобы можно было с ним поговорить – просто поговорить. Но, не придумав ничего лучшего, я спрашиваю: – Как?
Несколько минут мы оба молчим, раскачиваясь в такт очередной песне Стиви Уандера. Отхлебывая пиво, я вспоминаю о Луисвилле, о Лоре. И они кажутся мне абсолютно несущественными фрагментами чьей-то чужой жизни.
– С каких это пор ты начал верить? – спрашиваю я. – В Бога, я имею в виду.
Что удивительно, Спенсер по-прежнему смотрит на меня. И по-прежнему потеет, но от вопроса не увиливает.
– Да вроде я всегда немного верил. Но то, что я чувствую сейчас, – не знаю, вера это, благодарность, облегчение, радость или что-то еще, для чего у меня даже нет названия, – это что-то мощное, настоящее, и что бы это ни было, оно поступает в мою кровь, как кислород, и я дышу этим, Мэтти. Я этим дышу.
Переведя дух, он продолжает:
– Меня подобрали в каком-то тупике, представляешь? С торчащим в руке шприцом: я надеялся выжать из него еще хоть пару капель. На венах у меня живого места не было, память отшибло. Напрочь. До пустоты.
– До пустоты?
Лицо его мрачнеет, приобретая выражение откровенной враждебности.
– На краткий миг блаженства – до абсолютнейшей пустоты.
– А как мама? – спрашиваю я поспешно в надежде найти точки соприкосновения, добиться той близости, которая без проблем возникла при общении с Джоном.
Ни один мускул не дрогнул на лице Спенсера. Он смотрел на меня, пока я не отвел взгляд, потом взял бумажную салфетку, старательно развернул ее и плотно прижал к глазам – как компресс.
– Довольно сносно в последнее время – благо возобновила лечение. Но приходится верить ей на слово. Видеться со мной она не желает.
У меня разгорелись щеки. Такое чувство, будто я иду против ветра. Лучшую часть жизни я провел, воображая себя этаким Гэтсби наоборот. В отличие от него я цеплялся не за особняк и будущее, а за руины и прошлое. Но таков был мой выбор, с самого начала. Мне представилась возможность все бросить, тогда как никто из тех, кто здесь остался, этого не сделал. Может, мне потому и не уйти из этой кабинки. В присутствии Спенсера и сервировка стола, и ореховая шелуха, и серость повседневной жизни обретают реально ощутимое, только им присущее свойство. Я не хочу, чтобы в ближайшем будущем он удалялся от меня более чем на пять футов.
– Ты снился мне, Мэтти, – говорит Спенсер. – В героиновом сне. Ты и близнецы Кори. Вы несколько раз менялись головами, потом смотрели на меня и рявкали: «Фас!» – а я лежал себе под крылом заброшенного «олдса» и все смеялся, смеялся, смеялся.
– Я думаю о них каждый день, – говорю я. – Кортни Грив. Питер Слоткин.
– Ради бога, Мэтти! Неужели и впрямь так необходимо было меня выслеживать, чтобы об этом рассказывать? Ты совсем не изменился.
– А что, по-твоему, я здесь делаю, Спенсер?
– Именно то, что…
– Думаешь, я вообразил, что ты будешь счастлив меня видеть?
Спенсер разинул рот, но так ничего и не сказал.
– Впрочем, я и правда так думал.
Он хватается за стакан, опрокидывает его, и тоник разливается по столу. Я смотрю, как этот человек, который был первым моим настоящим другом, нервически промокает воду салфеткой.
– Спенсер, у меня есть план.
– Дьявол! – бурчит Спенсер. – Мне нужно позвонить.
Он встает, отдергивает шторку и исчезает почти на двадцать минут. Вернувшись, плюхается на свое место и снова начинает сверлить меня взглядом. Я жду – упорно и терпеливо, как рыбак, забросивший удочку.
– Хочешь, скажу, чего я не могу тебе простить? – говорит он.
Только теперь до меня доходит, что я тоже обильно потею. Мы здесь уже добрых полчаса, а я даже не удосужился снять пальто.
– Валяй.
– Ложек.
– Ложек?
– Помнишь, ты показал мне, что как ложку ни верти, отражение в ней все равно будет перевернутым? Это на многие годы стало моим кошмаром. Я не шучу.
Я вижу, как его руки поднимаются к лицу, вижу, какого усилия ему стоит удержать их на столе. Не помню, чтобы я когда-нибудь говорил ему о ложках, но, должно быть, говорил. В детстве я узнал много чего такого, что вонзилось в меня, как шрапнель.
– Спенсер, я хочу разыскать Терезу. Мне нужна твоя помощь.
Одна из его рук взлетает со стола и зависает в воздухе на полпути между нами, как будто он применил что-то вроде блокирующего приема дзюдо. Через несколько секунд он, ни слова не говоря, прижимает эту руку к груди.
– Даже не верится, что я тебя нашел. Не верится, что ты здесь, со мной. Я так по тебе скучал, – говорю я.
– Прошу тебя, Мэтти! – Волосы его уже не торчат шипами, как в начале вечера, и начинают понемногу опадать. – Пожалуйста! – Глаза сверкают. Похоже, его душевная боль еще древнее моей, думаю я. Плечи у него опустились, руки нервно дергаются.
– Спенсер, – говорю я, – не знаю, как у тебя, но Тереза прочно вошла в мою супружескую жизнь в качестве придаточного члена. Когда мы с Лорой заговариваем о том, чтобы завести детей, у меня перед глазами сразу возникает Тереза – лежит в сугробе, вперив взгляд в пустоту. Помнишь, как долго она могла так лежать – как будто совсем не чувствовала холода? Как будто замороженная?
– Мэтти!
– Или, например, обедаем мы, ведем совершенно нормальный разговор, а в торце стола сидит Тереза и строчит ответы на вопросы «Битвы умов». На меня она никогда не смотрит. Ничего мне не говорит. Но она всегда ходила со мной в колледж, а теперь – на работу. Она высасывает из моей жизни целые часы, но я даже не замечаю, как они пробегают. Я снова и снова рассказываю Лоре эту историю, а она знай себе бренчит на банджо и слушает – как бы; но сколько бы она ни слушала, все равно ничего не понимает – да и как ей понять? – разве что спросит иногда, почему я столько времени провожу в грезах о призраках, а на разговоры с ней у меня его вечно не хватает, но у меня нет ответа. Я не хочу потерять жену. Я устал терять людей.
– Жену? Неужели на тебя и впрямь кто-то позарился?
Я улыбаюсь.
– А то!
– Чем хоть она занимается?
– Играет на банджо, представь себе. В блюграсс-группе. А ты не женился?
Спенсер шуршит шкурками грецких орехов, не отрывая взгляда от стола.
– Нет.
– Но девушка-то хоть есть? Кажется, я понял, кому ты звонил.
– Я звонил пастору Гриффит-Райсу. Тому старику, с которым я разговаривал перед уходом из церкви.
– Который спас проститутку?
– Спас женщину от проституции. Чувствуешь разницу? – Спенсер сверкнул на меня глазами и снова уставился в стол. – Он многие годы был моим наставником. Научил меня справляться с такими людьми, как ты. Переживать такие дни, как этот. Не надо возвращаться в прошлое, Мэтти. Не надо переживать все заново. Ты проговариваешь извинения, причем осмысленно. Позволяешь сожалениям терзать тебя, пока они сами себя не исчерпают. Потом заполняешь все свои дни деятельностью на благо других людей. И через некоторое время перестаешь придавать такое большое значение мертвым моментам.
Музыкальный автомат умолк. Ни звона стаканов, ни шума голосов. Взгляд Спенсера зависает на мягкой обивке стены за моей спиной, глаза горят.
– Ты сказал, что перестаешь придавать значение мертвым моментам, – говорю я, пытаясь передать ему свое благорасположение, но так, чтобы его не спугнуть. – Значит, они у тебя все-таки есть?
– Мертвые моменты есть у всех.
– Не думаю, что все погружаются в них, как мы с тобой. Мы хоть не размахиваем руками, не взываем о помощи, не ссым в штаны.
– Мэтти, нельзя нам ее разыскивать.
– Почему? Может, тогда ты сможешь спать спокойно.
– Нельзя, Мэтти, – шипит он. – Мне нельзя. Ее не захочешь увидеть, даже если сможешь. Поверь мне. Пожалуйста. Тут я готов умолять. Умолять Бога, тебя, если получится. Пусть все останется как есть.
Похоже, он сдает позиции в нашем необъявленном состязании по перетягиванию каната. Еще один хороший рывок – и глядишь, моя возьмет.
– Ты знаешь, что доктор умер? Въехал в Сидровое озеро и утонул.
Какое-то время Спенсер продолжает смотреть на обивку за моей спиной. Вскоре, однако, голова его начинает раскачиваться взад-вперед, глаза закрываются.
– Я этого не знал.
На какую-то секунду мне показалось, что он лжет, но я отбросил эту мысль. Чего ради?
– Сегодня утром мне сказал об этом Джон Гоблин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44