Хотел было закричать, но не смог выдавить ни звука.
Это были могилы – углубления в снегу в форме гробов с маленькими крестиками, установленными в головах. В каждой ямке – силуэт ребенка, этакого снежного ангела с прижатыми руками, как будто то, что было там похоронено, уже улетело. Всего могил было десять – в соответствии с четким замыслом. Восемь из них – для уже мертвых детей, подумал я, плюс одна для Терезы. А последняя для кого – для меня? Я не знал. Я был слишком загипнотизирован этими ямками – заполнявшей их пустотой.
Тут подоспели родители в пальто, развевающихся поверх махровых халатов, с пустыми, черными, как у настоящих снеговиков, глазами. При виде их я бросился бежать. Завернул за угол дома и помчался куда глаза глядят, проваливаясь сквозь наст; льдистый ветер больно хлестал по щекам. Потом рванул к сосне, возвышавшейся в глубине наших владений, – самому темному месту, которое я знал; обогнув сосну, я вылетел туда, где ее тень перехлестывалась с тенью стоявшего рядом клена, и стукнулся лицом о болтавшиеся в воздухе ноги миссис Кори. Я ударил по ним с такой силой, что вырвал их то ли из оцепенения смерти, то ли из глубокой заморозки, то ли из чего-то еще, что делало их такими твердыми. Они хрустнули в суставах и бешено задергались надо мной, рухнувшим в окровавленный снег.
Некоторые вороны не улетают на зиму из Детройта. Кусочки плоти, оставленные ими на лице миссис Кори, посверкивали ледяным блеском и внутренним цветом, словно лепестки замороженного цветка. Не падай духом, сказала мне Барбара Фокс, и сквозь ползучую сырость волос я ощутил прикосновение ее руки. Открыв глаза, я откинулся спиной на холод, и мой взгляд уперся прямо в изодранные щеки миссис Кори. Внезапно я ощутил пустоту – такую же, как в первые несколько секунд после того, как меня усыпили перед удалением миндалин. И все-таки лучше было лежать в собственной снежной могиле, чем в той, что уготовили мне люди в масках.
– Я тебя убил, – сказал я вслух.
Но чувство пустоты не прошло. Я решил, что надо снова попытаться закричать, поэтому заставил себя открыть рот, втянул воздух, насколько позволил язык, превратившийся в персиковую косточку, но звук так и не вышел.
Снова пошел снег. Я чувствовал, как от тепла моего тела подтаивает моя могила. Миссис Кори, казалось, не столько болтается, сколько нависает надо мной – словно остов некоего стерегущего ангела, но не из костей, а из лунного света. Появился мой отец; увидев миссис Кори, он прошептал: «О, нет!» – и только потом выдернул меня из снега и повел домой. Пока мы шли, я не переставал удивляться, как это она умудрилась туда залезть.
На этот раз приехали другие полицейские. Вооружившись инструментами, они исчезли за домом, а через полчаса вернулись с телом миссис Кори на носилках. Но это был не ангел – это было что-то неодушевленное. Вопросы в основном задавали моим родителям. Брента отправили спать.
– Убийца! – прошипел он мне по пути в свою комнату.
Потом в дверях появился сержант Росс. Вид у него был точно такой же, как у моих родителей несколько часов назад. Кожа утратила мягкость, стала жесткой, как резина на шинах. Я закрыл глаза, и перед ними в быстрой последовательности пронеслись снежные могилы, висящие женщины и Тереза Дорети. Когда я открыл их снова, передо мной стоял сержант Росс.
– Почему люди идут на такую работу, как ваша? – спросил я его.
С минуту он смотрел на меня молча – почти ласково, подумал я, хотя даже представить себе не мог почему, – потом слегка коснулся моего плеча своей огромной ручищей и сказал:
– Крепись, Мэтти. Грядут дурные вести.
Брент уже снова был на ногах, и сержант жестом пригласил всех сесть на диван. Отец в мятой одежде и с прикрытыми глазами был похож на зомби. Мать позади него чуть не плясала от возбуждения. Она обняла Брента за плечо и притянула к себе. Когда мы все разместились, сержант Росс потер свои воспаленные глаза и сказал:
– Джеймс Море.
Прореагировала только моя мать: при каждом вздохе у нее вырывался натужный звук, как будто она вдруг стала астматиком.
Я не понял, кто такой Джеймс Море, пока сержант не показал нам его фото. И даже тогда Брент узнал его первым и сразу заплакал. Его дрожь передалась мне, пройдя по всей спине.
Джеймс был индейцем чиппиуа из третьего класса, который в прошлом году пришел на школьный Хэллоуин в костюме росомахи.
– Боюсь, он пропал, – добавил сержант Росс.
– Пропал… – повторил мой отец как во сне.
– Вчера он в обычное время пошел на свою автобусную остановку в районе Кленовой аллеи чуть к северу отсюда, – продолжал сержант. – Но так до нее и не дошел. Двое других детей утверждают, что видели, как он забирался в какой-то старый почтовый фургон. Может, это Снеговик с новой машиной, а может, какой-нибудь подражатель. В любом случае это кошмар.
– Вы им верите? – прошептал я. Сержант пожал плечами.
– Гораздо больше, чем тебе, – ответил он. – В этой истории много пробелов, но она более понятна.
Я занервничал. Сержант Росс говорил что-то еще, но я не слышал его и даже не видел комнаты. Перед моими глазами толпились призраки. Я ерзал туда-сюда по спинке дивана, потом пугливо развернулся и схватил отца за висевшую как плеть руку. Я видел дергающиеся ноги миссис Кори, видел Терезу, с отрешенным видом сидящую за «Столом одиночества», Барбару, визжащую возле трупа отца, видел дом Фоксов, похожий на корабль-призрак, уплывающий за горизонт, увозя с собой Спенсера, и мне казалось, что я заперт в крошечном иглу внутри снежного шара: вокруг меня вьются белые снежинки, а по ту сторону границ видимого мира мечутся гигантские бесформенные тени.
Даже в этом своем жутком состоянии я сообразил, что последнее похищение хотя бы частично выбивается из общей схемы. Джеймс Море был слишком маленьким. Всем жертвам было по одиннадцать-двенадцать лет. Джеймсу – девять. А между девятью и одиннадцатью годами огромная разница. И тут я подумал: если Джеймс Море у Снеговика, то где же тогда Тереза? Эта мысль так меня расстроила, что я сполз с дивана и стал раскачиваться из стороны в сторону.
Сержант Росс некоторое время наблюдал за мной, а потом сказал:
– Просто я думал, будет лучше, если ты узнаешь об этом от меня. Все это будет в утренних новостях. – Он выглянул в окно. Такое же смирение я видел на лице Фила Фокса, а потом и у Барбары.
Сержант посмотрел на часы.
– Блядь, – сказал он очень тихо, – уже около пяти. Идите спать. Все равно вы ничего не сможете сделать. Да и я тоже. – Он поднялся и без лишних слов покинул наш дом.
Немного погодя я понял, что отец уходить не собирается. Мать гладила Брента по волосам; он сидел на удивление тихо и только чуть слышно плакал, уткнувшись лицом в ее колени. Я не заслуживаю того, чтобы находиться рядом с ними, подумал я, и поднялся с дивана в надежде, что кто-нибудь из них меня остановит. Мне захотелось пробежать напрямик по двору, по ледяной глади Сидрового озера и растаять в мичиганском тумане. Вместо этого я потащился в свою комнату, заперся на засов и начал нервно ходить из угла в угол. В какой-то момент я залез под одеяло и уставился на окно, словно вглядываясь в хрустальный шар. «Где же ты?» – шептал я снова и снова, пока не заснул. Мне приснилось, что она танцует на ветке дерева в костюме росомахи и бросает вниз ириски. В тени соседней сосны – моей сосны! – стоит Снеговик, черно-белый, как на газетном рисунке. Когда он заговорил, голос у него был старческий, как у миссис Джапп, и почти добрый.
«Смотри, тебе будет больно!» – сказал он.
Когда я открыл глаза, в окно струился солнечный свет, а у моей постели маячило лицо отца.
– Ты бредил во сне, – донесся до меня его голос. В руках он держал неочищенный апельсин и ломтик американского сыра, и я вспомнил фотографию Терезиной матери на санках в заднем дворике Дорети. – Сядь, сынок. Поешь немного. – Он сунул еду мне в руки. – Мэтти, я хочу поговорить с тобой о миссис Кори.
Ее окоченелые ноги заскрипели у меня в ушах, а изодранное лицо замаячило в ветвях березы за окном.
– Просто я… это не твоя вина, Мэтти. Я не хочу, чтобы ты обвинял себя в том, что с ней случилось.
– Она приходила ко мне, – сказал я. – А потом повесилась на нашем дереве.
– Мэтти, она потеряла своих детей. Обоих. Понимаешь? Хотя, конечно, не понимаешь, да и как тебе понять, но ты просто поверь мне, хорошо? Пожалуйста. Она тебя, наверное, даже не видела.
– Пап, – сказал я голосом четырехлетнего ребенка, – а что с Терезой?
– В каком смысле?
– Ну… ее мать умерла. А она была сумасшедшая. По-настоящему сумасшедшая. Она тоже… могла бы? В смысле, покончить с собой?
– Господь с тобой, Мэтти, даже не говори так. И даже не думай. Иди-ка сюда. – Он притянул меня к себе и обнял, но это не помогло. Наоборот, мне стало еще стыднее. – Миссис Маклин заходила в школу. Она принесла тебе домашнее задание. Думаю, тебе надо его сделать.
Мы еще немного посидели молча, потом он выпустил меня из своих объятий и испарился из комнаты.
Я положил апельсин и сыр на подоконник. Лучше всего мне сейчас еще чуть-чуть поспать, подумал я, – без бреда и без снов. Но на этот раз я, закрыв глаза, почувствовал, что на мне сидит Спенсер, сдавив коленями грудь, и вовсю колошматит меня кулаками по ребрам. Он был моим лучшим другом – первым в жизни, братом, которому на самом деле было приятно находиться в моей компании. Я представлял себе, как он слоняется по дому, как горбится на своем неудобном диване, как забивает шайбу за шайбой, играя сам с собой в настольный хоккей. И вдруг меня осенило, что Спенсер был моим другом с того самого утра, когда мы совершили наш первый «сприцепинг», и, возможно, я никогда больше его не увижу.
Из прихожей донеслись шаги отца, направлявшегося к входной двери.
– Шевелись давай, – сказал он. – Я опаздываю на работу.
– Подожди! – крикнул Брент и бросился за ним.
– Лезь в машину, – буркнул отец.
Я еще никогда не слышал, чтобы он говорил таким раздраженным тоном. Через пару минут его «олдсмобиль» затарахтел и выехал с нашей подъездной аллеи. После их отъезда я заставил себя немного переждать. Из маминой спальни не доносилось ни звука. Спит, подумал я. И тогда осторожно открыл дверь и прокрался в прихожую, а оттуда на кухню к телефону.
Не знаю, почему я удивился, когда ответила миссис Франклин, и все же удивился; меня поразила грусть в ее голосе. Я даже чуть не дал отбой. Но, представив, как эта женщина стоит с мертвой трубкой в руках, я почему-то подумал, что для нее это гораздо ужаснее, чем услышать мой голос.
– Миссис Франклин, это Мэтти Родс. Пожалуйста, не вешайте трубку!
Миссис Франклин молчала. Я прижимал трубку к уху, вслушиваясь в ее дыхание, плач – что угодно. Наконец она проговорила:
– Какого черта, Мэтти? Что тебе надо?
– Простите, миссис Франклин. – Мои легкие смялись, как бумажный пакет в кулаке, и мне было никак не набрать в них воздуху. И все же я как-то умудрился спросить: – Как там Спенсер?
– Почему бы тебе не спросить у него самого?
– А можно?
У миссис Франклин вырвалось единичное рыдание – резкое и жесткое, как выстрел пистолета с глушителем.
– Ох, Мэтти, о чем ты говоришь! Конечно можно.
В этот момент в нашу дверь позвонили, но я не ответил. Я слушал, как миссис Франклин зовет Спенсера. После короткой перебранки Спенсер взял трубку.
– Привет, – раздался голос моей матери. Я затаил дыхание, прилип к кухонным шкафам и не высовывался, пока она не встретила гостью и не удалилась с ней к себе в спальню.
– Алло! Алло! – кричал Спенсер. – Мэтти?
– Привет, – сказал я тихо.
– Чего тебе?
– Что значит – чего тебе? – Так приятно было слышать его голос!
– Терезу не нашли?
– Нет.
– А другого ребенка? Джеймса Море?
– Ты тоже о нем слышал?
– Зачем ты мне звонишь?
– А ты как думаешь?
– Я сейчас как бы занят, Мэтти. Надо попрощаться с отцом. Он от нас уходит. Теперь навсегда.
– Что? – Я-то хотел перед ним извиниться и еще спросить, не был ли он в новой школе. Или, точнее, в своей старой.
– Мне надо идти, Мэтти. – Он заплакал и, прежде чем я успел что-то сказать, повесил трубку.
Я так и остался стоять на кухне с трубкой в руках. Делать было нечего. Я потащился в гостиную, а потом в свою комнату. Дверь спальни была открыта, и я увидел, что мать сидит на кровати и тихо рыдает на плече Энджи Маклин. Они дружили еще до моего рождения. На сей раз миссис Маклин была в своем достопамятном кремово-персиковом наряде. Ни мать, ни ее гостья на меня даже не посмотрели и не сказали мне ни слова. Немного погодя они заговорили на пониженных тонах, но я услышал, что миссис Маклин спросила маму, не собирается ли она на субботник в День очистки Сидрового озера.
– Должно быть, ты шутишь, Энджи, – вздохнула она.
– Что бы ни случилось, не позволяйте гусям засирать наш пляж! – сказала миссис Маклин. – Девиз нашего квартала, помнишь?
– Неужели они и правда собираются туда в этот уикенд?
– Получила сегодня листовку.
– Мы никому там не нужны.
– Уберите кучку дерьма, подсыпьте кучку песку – и все будут просто счастливы, что вы пришли. Мы должны держаться друг друга. Мы все.
Каждый год все соседские семьи, даже бездетные, ранним утром собирались на крошечном пляже у Сидрового озера, чтобы убрать мусор, вымести помет, засыпать свежим песком илистый берег, съесть зажатый в грязных руках «хотдог» и полюбоваться сверкающим на солнце льдом, который растает не раньше чем через месяц. Мне не верилось, что День очистки уже на носу, что все этим озабочены и что кто-то отпустит туда своих детей. Я поплелся к себе в комнату и снова принялся вышагивать из угла в угол.
В тот вечер отец вернулся с работы рано и сразу прошел в мастерскую, что он делал почти каждый вечер после мнимого исчезновения Спенсера. Но на этот раз мать перехватила его, усадила за кухонный стол и продержала там до самого ужина. Она скакала от плиты к нему, не давая ему уйти. Вскоре из школы пришел брат. Он продолжал меня игнорировать, но ужинали мы вместе. Потом отец залез в кладовку и достал с верхней полки «Монополию», после чего мы все перешли в общую комнату и где-то около часа просидели за игрой, собирая, выплачивая, отправляясь в тюрьму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44